Публикуемые документы о волнениях в русской студенческой колонии в Лейпциге в 1767 году, в которых принимал участие молодой Радищев, имеют крупное значение. В пределах частного, однако характерного, эпизода русской жизни XVIII столетия они фиксируют обозначающиеся противоречия между абсолютистско-бюрократическими верхами российской империи и передовой дворянской молодежью, из среды которой вырастают в дальнейшем первые дворянские революционеры.

Интерес публикуемых документов для истории русской литературы бесспорен: они прибавляют новые страницы к биографии великого писателя-революционера А. Н. Радищева.

Есть в этих документах еще важная черта, делающая их драгоценными для историка, писателя, пытливого читателя, который интересуется прошлым русской жизни и русской культуры. Отмеченные страстью ожесточенного конфликта, свободолюбием и юношеским негодованием, с одной стороны, интриганством, бюрократической черствостью и охранительской злостью — с другой, эти документы с большой интенсивностью впитали в себя подлинные краски и дух эпохи. Письма и жалобы студентов, доносы их гофмейстера и духовника, депеши русского дипломата в Дрездене главе Коллегии иностранных дел Н. И. Панину, протоколы допросов, раздраженные реплики императрицы, грозные посулы из Петербурга бунтующим студентам дают в совокупности картину такой живости и драматизма и такого максимального приближения к этой жизни, протекшей двести лет назад, какая не [102] может быть почерпнута ни из мемуаров, ни из исторического исследования.

Первое документальное сообщение, касающееся «бунта» русских студентов в Лейпциге, появилось в 1872 году, в 10-м сборнике Русского Исторического Общества. С тех пор ничего существенно нового добавлено не было, если не считать опубликованных в Германии в 1910 году двух документов из переписки высших чиновников Саксонского курфюршества по поводу волнений русских студентов.

Приступая к изучению этого периода в жизни Радищева, я обследовал хранящееся в Центральном государственном архиве древних актов дело об обучении русских студентов в Лейпциге, откуда был получен материал для первых сообщений о «бунте». Там обнаружилось еще несколько ценных документов по этому вопросу, однако было ясно, что основная группа документов в дело не попала. Поиски их в бумагах Кабинета ее величества, в ведении которого находились студенты, не дали результатов. Ключом к обнаружению документов послужило выяснение роли в делах русских студентов в Лейпциге русского посланника в Саксонии князя А. М. Белосельского. В 1946 году я нашел отсутствующие документы в подлинниках и копиях в дипломатической переписке Белосельского с Коллегией иностранных дел. Эти документы хранятся в Архиве внешней политики России.

Самое последнее добавление к документам, касающимся «бунта» русских студентов в Лейпциге, это полные следственные материалы по их делу из архива Лейпцигского университета имени Карла Маркса. В бумагах Белосельского эти материалы присутствовали лишь в форме резюмирующего извлечения. Фотокопия полного следственного дела была получена А. В. Храбровицким из Лейпцига в 1954 году и передана им в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. Ленина.

Комментарий к документам имеет пояснительный характер. Последовательное изложение и анализ событий, как и характеристика большей части действующих и упоминаемых лиц, даны в предыдущей главе «Русские студенты в Лейпциге». [103]

№ 1

1767. Апреля 21. Коллективная жалоба студентов чрезвычайному посланнику при Саксонском дворе князю А. М. Белосельскому.

Ваше сиятельство,

проникнутые живейшей признательностью за проявленную к нам высокую и беспримерную милость её императорского величества, мы следовали с совершенной покорностью самым бездушным и самым противоречивым и самым запутанным приказаниям господина майора Бокума, нашего наставника. Даже его прихоти мы принимали за закон. Долгое путешествие, столь же беспорядочное сколь и утомительное во всех отношениях, не смогло поколебать нашу стойкость. Эта громадная потеря времени, вызванная по большей части его нерешительностью и его непоследовательностью, не только не погрузила нас в состояние упадка, какое порождается праздностью, но была новым поводом для нашего старания. После тысячи огорчений и тысячи жалоб мы прибыли в Лейпциг и провели здесь целый месяц, занимаясь пустяками. Наконец был нанят просторный, хорошо обставленный дом и маленький домик отдельно, куда нас втиснули. Пришлось этому подчиниться волей-неволей. Порядок наших занятий заранее предусмотрен. Мы соблюдаем его в точности, хотя в него вносится много добавочного, а также вещи, противоречащие здравому смыслу. Мы стараемся скрыть от самих себя непорядок, который царит в нашем маленьком обществе; мы делаем усилия, чтобы преодолеть препятствия, которые ставятся нам словно нарочно в наших занятиях; мы видим перед собой лишь одну цель — ответить на милостивые намерения нашей великой государыни как прилежанием, так и безупречным поведением. Мы призываем в свидетели всех, кто нас знает. Мы подавляли, однако, в своей душе справедливые жалобы, постоянно имея в виду, что при занятиях спокойствие сердца и духа есть главная движущая сила. Но неслыханный, опрометчивый и зверский поступок с его стороны заставляет нас, против нашего желания, прибегнуть через посредство вашего сиятельства к высочайшей справедливости её [104] императорского величества. Вот это происшествие, уже наполовину разглашенное в городе, при воспоминании о котором нас снова и снова терзает отчаяние.

В канун пасхи господин майор развлекался игрой на биллиарде с князем Несвицким, господином Кутузовым и господином Эрмесс, здешним студентом и уроженцем Ливонии. Господин Насакин пришел просить его, чтобы в его комнате протопили печь, и жаловался на грубость и непослушание своего слуги. Господин майор, вместо того, чтобы его выслушать, прогнал его из комнаты, дав ему пощечину ¹. Он пришел к нам, оцепеневший от ужаса и огорчения. Мы все вместе отправились к господину манору, чтобы объявить ему, что мы тотчас же сделаем представление его сиятельству князю Белосельскому, доказав ему неоспоримо, что пощечина была нанесена с жестокостью. Он пытался сперва отрицать свой поступок, потом признал, что, возможно, он сделал это в первом порыве гнева. Представьте себе, милостивый государь, скорбь этого молодого дворянина, которому исполнилось 20 лет, его отчаяние. Мы рискуем прослыть опозоренными на весь город; никто не пожелает иметь с нами ни малейшей связи, если ваше сиятельство не пожелаете уделить нам свое просвещенное внимание и спасти нас от гибели, которая постигнет нас с неизбежностью, раньше или позже, благодаря дурному хозяйничанью и скверным распоряжениям.

Мы не касаемся здесь никаких подробностей, мы думаем, что наше положение обязывает нас к этому. Мы тешим себя надеждой, что вы объясните себе это нашей скромностью и что один поступок, подобный описанному, уже достаточен, чтобы изобразить его перед взором вашего сиятельства таким, каков он есть, то есть по меньшей мере лишенным здравого смысла. Бдительность подскажет вам верные способы узнать о его поведении, его нравах, его глубоких познаниях и его несравненном гении, о котором он сам неустанно повествует. Мы взываем к вашей чести, мы прибегаем к вашей патриотической ревности и имеем честь пребывать в глубочайшем почтении, [105] милостивый государь, вашего сиятельства почтительнейшие и покорнейшие слуги.

Федор Ушаков, князь Несвицкий, князь Василий Трубецкой, Петр Челищев, Алексей Кутузов, Александр Радищев, Сергей Янов, Андрей Рубановский, Михаил Ушаков.

21 апреля 1767. Лейпциг.

По-французски. Сверху надпись по-французски: «От господ дворян к господину князю Белосельскому».

Эта пояснительная надпись, как и подобные надписи на следующих документах из этой группы, поставлена, очевидно, при снятии копни в русской миссии в Дрездене для посылки в Петербург. Жалоба написана Ф. В. Ушаковым, как это следует из указания Белосельского (см. № 25). Документы № 1–7 составляют приложение к донесению Белосельского–Панину от 24 апреля — 5 мая 1767 года (№ 9).

Сиятельнейший князь, милостивой государь,

Горестное мое состояние не позволяет мне изъявить вашему сиятельству чувствительной моей прискорбности. Мои товарищи представили довольно обиду, мне господином майором Бокумом причиненную. Истинная печаль не на словах изображается, но в серце пребывает. То известно и не оспоримо, что по строжайшим правилам здравого рассуждения честь должна всегда предпочтена быть жизни. Если бы судьба и воля всемилостивейше?! государыни не определила меня быть ему подчиненным, тогда бы прибегнул я к подлежащей дворянину защите, а ныне к честности и правосудию вашему, нижайше просив [106] принять меня в ваше покровительство. Долженствую еще вам представить, что я не предвижу средства остаться в его команде. Пощочина им мне данная всегда в глазах и серце моем. Но я больше всего полагаюсь на усмотрение ваше и на благородномыслящую вашу душу. Имев честь пребыть с отличным высокопочитанием вашего сия[тельства] милостивого] госуд[аря] моего всепокорнейший с[луга] Иван Насакин. 21 апреля 1767.

Сверху надпись: «От господина Насакина к князю Белосельскому».

Насакин дает понять, что он готов драться с Бокумом на дуэли. Вспоминая об этом, Радищев пишет в «Житии Ушакова»: «В общежитии, говорил нам Федор Васильевич, если таковой случай произойдет, то оной не иначе заглажен быть может, как кровию. Сие говорил он из опытов и подкреплял примерами, но ни он, ни мы не понимали еще всей гнусности поединка в благоучрежденном обществе и, вождаемые примерами, судили, что настоял бы и теперь к оному случай, если бы дело должно было иметь с посторонним человеком, а не с начальником нашим» ².

Милостивый государь,

если бы я имел достаточно силы, чтобы изобразить истинную картину нашего бедственного положения, я уверен, что заставил бы страдать чувствительное сердце вашего сиятельства. Зверский поступок, о котором мы сообщили вам в нашем письме от 21 апреля, стал известен всем и каждому. Несчастный Насакин в отчаянии, и, если мне [107] не удастся сдержать его порыв, он пойдет до конца в своей губительной скорби. На нас указывают пальцами, вот, говорят, русские господа, одному из которых майор дал пощечину. Из этого следует, что нашей чести нанесен ущерб; более того, это — бесчестие для всех русских. Однако это лишь меньшая причина, заставляющая нас жаловаться. Упущения Майора, громоздящиеся одно на другое, его малое усердие при исполнении своих обязанностей. даже леность во многих случаях, дурное ведение хозяйства — таковы, милостивый государь, причины, которые исторгли у нас наши жалобы. Я не берусь судить о его способностях и познаниях, я слишком молод для этого. Для вашего сиятельства будет достаточно получасового разговора, чтобы составить представление об его образе мыслей, его характере и обо всем прочем. Наша честь и наш долг требовали от нас сделать это представление. Я считал бы себя недостойным и ничтожнейшим созданием, если бы я смолчал. Совесть терзала бы меня ежечасно, так как даже при той небольшой опытности в практических делах, какую я имею, я считаю нашу гибель неизбежной. Такова причина, которая дает мне смелость обратиться к вам с этим письмом, присоединяя к нему всепокорнейшую просьбу не осуждать нас, не выслушав обе стороны, хотя я и уверен, что вы этого не сделаете. Я считаю, однако, необходимым предуведомить вас о дурной шутке, которую господин майор задумал с нами сыграть. Видя, что по законам самого строгого разума, самой непреклонной справедливости он виновен, он поспешит поехать, чтобы отчитаться перед вашим сиятельством во всех своих нерадивых поступках. Он готовит против нас несколько совершенно преувеличенных и ядовитых выдумок, льстя себя надеждой наверстать измышлением то, что было упущено по его неумелости. Но, боже мой, как неуклюжи все его наветы! Мой принцип таков, что добродетель никогда не должна быть угнетена злом. Честь для меня это — вся жизнь, все мое богатство, могу ли я говорить иначе, чем я говорю. Он готовится, как я сказал, ехать в Дрезден, чтобы доложить о своем поступке, конечно, с кажущейся правдоподобностью. Я просил его взять меня с собой; он заявил сразу, что для меня нет места. Я выразил желание добавить к его средствам немногие деньги, которые у меня есть; не имея что сказать [108] против этого, он отделался молчанием. Милостивый государь! Лишать других средств к оправданию не значит ли это наполовину признать себя виновным? Мы умоляем вас, ваше сиятельство, разрешить нескольким из нас приехать в Дрезден. Вы увидите, милостивый государь, как переменится его тон. Мы слишком хорошо его знаем, чтобы не заявить обо всем этом, не настаивать на этом, не доказывать этого.

Я взываю к вашему великодушию, чтобы спасти господина Насакина от его несчастия. Он поистине в отчаянии. Он считает себя недостойным жить долее, не получив удовлетворения; и кто не поверит ему; пощечина, всегда есть пощечина. Что касается меня, я не имею покровителя, я один на всем свете; я оставил почетный пост, чтобы посвятить себя музам ³; мне препятствуют в этом; примите мою жалобу и окажите мне покровительство, если я достоин того. Я возлагаю свою надежду лишь на вашу великую и благородную душу и имею честь пребывать с глубочайшим почтением, милостивый государь, почтительнейшим и послушным слугою вашего сиятельства.

Федор Ушаков.

25 апреля 1767. Лейпциг.

Сверху надпись по-французски: «От господина Ушакова к господину князю Белосельскому».

Слова: «я оставил... музам» подчеркнуты красным карандашом и на полях выставлено NB рукой императрицы, которая сочла тон письма Ушакова непозволительным и позже написала Панину, чтобы он не отвечал на письмо Ушакова (см. ниже, № 15).

В этой же группе бумаг имеется в подлиннике письмо Ф. В. Ушакова Белосельскому от 16 мая 1767, в котором он, ссылаясь на дурное состояние здоровья, а также на разницу в возрасте и познаниях с другими студентами, просит разрешить ему получать деньги на руки и жить самостоятельно, чтобы полностью отдаться занятиям: [109]

«Милостивый государь, разум просвещенный и украшенный изящными познаниями всегда в моих глазах стоял выше всех возможных почестей. Будучи воодушевлен этим влечением к музам, я оставил почетный пост с тем, чтобы посвятить себя жизни мирной и уединенной. Её императорское величество милостиво соизволила включить меня в число двенадцати дворян. Сердце мое исполнено признательности. Однако, милостивый государь, ощутимая разница в познаниях, разница в летах и состояние моего здоровья создают непреодолимые препятствия для моих занятий. Я не достигаю своей цели. Учители вынуждены считаться с познаниями моих сотоварищей. Я теряю время. Мне преграждены пути к тому, чтобы стать в свое время достойным с честью служить моему отечеству и августейшей государыне. Бездействие, на которое я обречен, вынуждает меня привлечь просвещенное внимание вашего превосходительства к моей покорнейшей просьбе: отделить меня от остальных господ, с пенсионом в восемьсот рублей, которые её императорское величество соблаговолила предоставить на содержание каждого из нас. Коль скоро это будет сделано, я смогу отдаться наукам со всем возможным усердием; я обрету вновь столь необходимые для ученых занятий спокойствие ума и душевный покой; вы сделаете меня счастливым и я буду обязан вам вечной признательностью. Внемлите моей просьбе, милостивый государь! Я прошу вас со слезами на глазах, которые исторгает страсть к наукам. Я взываю к вашему великодушию. Я остаюсь с совершенным почтением, милостивый государь, вашего превосходительства всепочтительнейший и всепокорнейший слуга Федор Ушаков.

16 мая, н[ового] с[тиля], Лейпциг» ⁴.

Это письмо Ушаков написал, видимо, в минуту упадка духа. Торжествующий Бокум вернулся от Белосельского с широкими полномочиями. Протест студентов был отвергнут. Недостаточное, быть может, согласие в еще [110] несплотившемся и различном по возрасту и склонностям студенческом обществе, невозможность сразу приступить к занятиям с той страстью, которая отличала его отношение к науке, наконец, дурное состояние здоровья (он приехал больным уже из Петербурга), все это, конечно, раздражало и угнетало Ушакова. Такое настроение не вяжется, однако, с характером Ушакова, каким он предстает перед нами в воспоминаниях Радищева, и не могло быть длительным. Действительно, прошло немногим более месяца, и Ушаков возглавил второе столкновение с Бокумом.

Честный отец,

жалобы господ дворян на приставника их господина майора в неудовольствиях им от нево показанных, а с ево стороны отрицание и жалобы на них самих в не наблюдении закона должны быть разобраны свидетельством; для таво прошу ваше преподобие отписать ко мне по священнической должности всю истинну: имеют ли господа дворяне прямые не удовольствии от их приставника, или боле он от них; ведут ли они себя по должности, которая им предписана и не они ли боле виноваты; в чем полагаюся на вашу душу, прилепленную к евангельской правде, имея честь быть, честный отец, вашего преподобия покорнейший слуга князь Андрей Белосельской.

16/27 апреля 1767. Из Дрездена.

Я получил, милостивые государи, ваше письмо от 21-го апреля. Оно полно самых тяжких обвинений по адресу вашего наставника господина Бокума, которым, признаюсь откровенно, я придаю мало веры, поскольку речь идет о серьезных недостатках. Возможно ли, чтобы после долгих поисков Двор избрал для этой должности одного из недостойнейших людей во всей империи? Ибо другого наименования как недостойнейший для него нет, если все, что вы утверждаете, истинно. Поскольку он был выбран нашей государыней, я не берусь обсуждать это и могу лишь уважать её выбор и рекомендую вам, как добрый патриот, также подчиниться без ропота. Ваше подчинение воле Бокума будет соответствовать видам императрицы, которая вследствие своих благодеяний может быть названа императрицей-матерью своих подданных. Что может быть более лестно для подданного, как найти случай показать усердие своей государыне, признательность своей благодетельнице, нежную любовь своей матери. Вот чувства, которые должны вдохновлять поступки дворянина. Счастлив он, если имеет этот случай. Вы, господа, можете считать себя счастливыми, ибо имеете такую возможность. Пользуйтесь ею, я заклинаю вас, и сделайте себя достойными всех тех милостей, которыми вас осыпает императрица.

Хотя я говорю против вас, господа, не подумайте, что я оставляю вас без зашиты. Я — русский и дворянин. Заверяю вас, что если я обнаружу, что указанные вами факты подлинны, я без колебания сделаю для вас все, что в моих силах. Но так как о пощечине, от которой майор к тому же настойчиво отказывается, нельзя ни говорить, ни осведомляться гласно, потребуется время для выяснения. Пока что, в соответствии с вашей просьбой, я не упущу случая направить ко двору вашу жалобу на майора Бокума и для пользы дела присоединю к ней также копии всех писем, которые вы мне направили. Вы должны ожидать высочайшего решения, а в ожидании полностью подчиняться приказаниям господина Бокума, поставленного [112] вашим наставником и рекомендованного мне в этом качестве для того, чтобы я оказывал ему всяческую помощь и поддержку. Касаясь этого, я не хочу скрывать от вас, господа, что я буду помогать ему во всем, чтобы принудить вас выполнять ваш долг, если вы и после моих увещеваний не сделаете этого по собственной воле.

Р. S. Что до вашего желания приехать сюда, я не имею власти вам это разрешить.

16/27 апреля 1767 из Дрездена.

По-французски. Сверху надпись: «От него же к господам дворянам».

Письмо написано Белосельским после беседы с приехавшим в Дрезден Бокумом. Идя навстречу настояниям Бокума, Белосельский обратился к саксонскому министру иностранных дел, графу Флеммингу, требуя обеспечить Бокуму в Лейпциге военную помощь против студентов ⁵. 5 мая последовал рескрипт регента саксонского курфюршества по этому поводу. 6 мая саксонский фельдмаршал Шевалье де Закс отдал приказ об оказании военной помощи Бокуму по его требованию ².

Через Флемминга Белосельский также просил, чтобы вице-президент Саксонской консистории барон Гогенталь выяснил в Лейпциге обстоятельства конфликта студентов с Бокумом (см. № 11 и 12).

Ваше сиятельство! Мой милостивой государь!

Посланное от вашего сиятельства чрез господина майора Бокума письмо я получил. Требуете чрез оное [113] знать: имеют ли господа дворяне российские прямое неудовольствие против своего приставника; справедливы ли их жалобы, ведут ли они себя так, как им предписано: не они ли больше виноваты? Что касается до первого пункта, сколько мне известно, кажется, были довольны во всем: а в прочем я неизвестен, понеже я по приезде моем в Лейпциг с ними больше двух первых недель вместе стола не имел. Справедливы ли их жалобы: о сем пункте справедливо донесть не могу, ибо я никаких жалоб от них на господина майора не слыхал; кроме сей, будто он одного из них по щеке ударил: но о сем услышал на четвертый уже день после сделавшейся между ними ссоры. Ведут ли они себя так, как предписано: что касается до тех часов, в которые они должны быть при молитве: часто некоторый не приходили к молитве. Многажды некоторый неблагочинно и небогоугодно при молитве поступали, о чем и сам я их многажды увещевал и господину майору представлял; однако исправление в них совершенное не было. А о протчих часах неизвестен понеже я, кроме молитвенных часов, редко кого вижу: а слыхал от господина майора о их непорядочных поступках некоторых господ многажды жалобы. Не они ли больше виноваты: сей пункт мне неизвестен потому, понеже основательно ни той стороны жалобу, ни другой стороны доказательств не знаю, о чем вашему сиятельству и репортую.

Вашего сиятельства покорной слуга

Иеромонах Павел.

1767 года 18/29 апреля.

Было сложено конвертом. На обороте л. 38 адрес (по-французски) и сургучная печать.

Тут же (л. 39) имеется второе от 26 апреля (ст. ст.) собственноручное письмо иеромонаха Павла, написанное, очевидно, по настоянию Бокума, где повторяется жалоба на дурное поведение студентов во время богослужения. О шалостях студентов во время церковных служб и их отношениях со священником Радищев подробно пишет в [114] «Житии Ушакова». Радищев характеризует отца Павла, как ограниченного, но добродушного человека. Однако поведение иеромонаха показывает, что он был расчетлив и не заступался за студентов, так как не хотел портить своих отношений с Бокумом.

Получив поручение господина майора Бокума, перед его отъездом в Дрезден, иметь наблюдение за господами русскими дворянами, которые должны заниматься под его управлением, и указать им от его имени, чтобы они не выходили во время его отсутствия, не предупредив меня заранее, и будучи спрошен после его возвращения, выполняли ли эти господа приказание, которое им было передано через меня, могу лишь ответить, что они выходили несколько раз, не предупреждая меня. Получив приказание от майора Бокума изложить это на бумаге, делаю это в подтверждение сказанного. Лейпциг, 29 апреля 1767.

Август Жофруа Вицман.

Вицман написал свое свидетельство неохотно и лишь по прямому требованию вернувшегося Бокума, что ясно выражено в документе. Во время второго конфликта студентов с Бокумом он поехал в Петербург с жалобой студентов. «Великодушный муж! Никто из нас не мог тебе за это воздать достойно, — пишет Радищев в «Житии Ушакова», — но ты живешь и пребудешь всегда в наших сердцах» ⁷. См. о Вицмане во втором донесении барона Гогенталя (№ 12). [115]

№ 8

1767. Апреля 30. Свидетельство репетитора Готлиба Неймана о поведении студентов.

По приказу господина майора фон Альтенбокума, я чистосердечно сообщаю о поведении господ его воспитанников до настоящего времени. Они считают, что приехали в Лейпциг не для совершенствования своей нравственности, а лишь для занятий науками. Поэтому большая часть из них не желает исправлять недостатки, сказывающиеся в их манерах и поведении. Когда они сидят за столом, то, видимо, забывают всякую благопристойность. Особенно это относится к господину Ушакову-старшему, который по своей гордости и властолюбию ведет себя всегда как начальник. Также в отсутствии господина майора он всегда пел, как будто он был один за столом. Часто за ужином нехватало троих или четверых. Они или оставались в своих комнатах или уходили гулять без разрешения. 22-го апреля за обедом господин Ушаков-старший вел со мной колкий разговор, спрашивая меня с презрительным видом много ли снов я видел прошлой ночью и могу ли я перевести немецкое слово Ohrenblaeser (доносчик)? Я спросил его, зачем он говорит мне подобные глупости? Сударь, ответил он, я не могу объяснить вам это ранее чем через два месяца. Теперь мы квиты. Простите, если я вас слишком обидел. В дальнейшем я буду вашим другом.

Все это я считаю необходимым сообщить для того, чтобы обеспечить себя в будущем от повторения этих невежливых поступков, а также чтобы выполнить свой долг. Лейпциг, 30 апреля 1767.

Готлиб Жак Нейман, имеющий честь состоять репетитором указанных господ.

По-французски. См. также Сборник Русского Исторического Общества, т. 10, стр. 113.

Нейман был ближайшим помощником Бокума, и его свидетельство резко отличается от свидетельства Вицмана не только по содержанию, но и по своему общему [116] тону. Записанный в свидетельстве обмен репликами Неймана с Федором Ушаковым показывает, что студенты считали этого репетитора шпионом Бокума. Ушаков ведет речь о каком-то ночном подслушивании и доносе; он неспроста спрашивает Неймана, много ли тот видел снов прошлой ночью. Заявляя, что он надеется объясниться через два месяца, Ушаков имеет в виду ожидаемый студентами из Петербурга ответ на их жалобы.

Благодаря уязвленному самолюбию Неймана, которому не терпелось донести на Ушакова, мы имеем сделанную живо, хоть и недоброжелательной рукой зарисовку непримиримого и насмешливого главаря русских студентов.

Милостивый государь, высокоуважаемый господин министр, тайный советник и кавалер,

глубоко удрученный обстоятельствами и подавленный ими, вижу себя вынужденным сделать вашему превосходительству донесение о нашем положении в Лейпциге, которое во всех отношениях в его теперешнем виде весьма противоречит великой и милостивой цели ее императорского величества. Мои усиленные старания, которые могут быть подтверждены всеми здешними порядочными людьми, а также хорошо известны здешнему Саксонскому двору, направлены к тому, чтобы во всякое время исполнять повеления ее императорского величества и рассматривать это как дело чести. Ваше превосходительство сами соблаговолите вспомнить, как точно я всегда исполнял возложенные на меня поручения и почтительнейше просил о наставлении молодых людей в должном ко мне уважении. Ваше превосходительство сохранили в памяти как в отношении упомянутых господ, в особенности — старшего Ушакова, со стороны ее императорского величества еще при дворе мне был дан строгий наказ рассматривать наблюдение за молодыми господами как весьма важное [117] дело, обязанность и долг. Я предоставляю на рассмотрение и суждение вашего превосходительства принятые мною меры, мое усердие и старания, которые я приложил для воспитания порученных мне молодых господ […] ⁸.

...Дурное поведение молодых господ, которые не хотят знать порядка и приличий и не желают подчиняться, дурное поведение старшего Ушакова, подающего вредный пример другим, сделались басней для всего города. Он по причине своего дурного характера еще в Петербурге решил, что он ни от кого не будет зависеть. Он взял на себя смелость, еще в пути, заявить мне об этом, после сделанного ему мною заслуженного выговора, и недавно подтвердил моему секретарю, что, или я должен уйти, или он вернется в Петербург пешком. Это поможет вашему превосходительству понять, какие тайные пружины вызвали странное происшествие, разыгравшееся 19-го числа прошлого месяца при участии господина Насакина, и нескромное поведение его в присутствии лифляндского дворянина фон Эрмесса.

Вот как это было. Господин Насакин, который с некоторых пор проявляет особенную дерзость, заявил претензию о том, что его комната должна протапливаться три раза в день (несмотря на весеннюю пору). Он без разрешения вошел в мою комнату и с гневом привлек меня к ответу. Я упрекнул его в расточительности и указал, что на такую жизнь не хватит ассигнованных денег. Вместо того, чтобы принять это к сведению, он потребовал у меня отчета о данных мне правах и полномочиях, в силу которых я позволяю себе делать такие ограничения, и заявил, что он против исполнения моих приказаний. Душевное волнение, охватившее меня при таком поведении, в особенности же от того, что все это происходило в присутствии князя Несвицкого, Кутузова, Зиновьева и постороннего лица, дворянина фон Эрмесса, не поддается описанию. Я немедленно потребовал, чтобы он покинул комнату. Он же после троекратного моего напоминания продолжал осыпать меня дерзостями, что заставило меня вывести его силой. Он сильно противился и по задуманной мести кричал, что я его ударил. Это вызвало смятение в других [118] комнатах, молодые господа ворвались ко мне и в присутствии дворянина фон Эрмесса заявили, что отказываются мне повиноваться. На следующий день, руководимые старшим Ушаковым и Челищевым, они в письменном виде изложили свои претензии российскому посланнику в Дрездене, князю Белосельскому. Я же после подачи мной рапорта, предался ожиданию приказа о том, как предотвратить дальнейшие беспорядки, в чем обещал мне содействовать его сиятельство российский посланник, пожелавший известить о происшествии его превосходительство обер-гофмейстера Панина.

Ваше превосходительство поймете из всего вышеизложенного, имея в виду характер старшего Ушакова, что все это является заранее задуманным и старательно проведенным бунтом и что последствия этого весьма вредны для осуществления нашей конечной цели. Я вижу себя вынужденным просить ваше превосходительство избавить меня впредь от наблюдения за старшим Ушаковым, а в отношении других я желал бы получить инструкцию от ее императорского величества, так как имеющаяся у меня инструкция оказывается неудовлетворительной [...] ⁹.

...В этом рапорте я придерживался истины и изложил все к чему меня обязывает долг. В ожидании дальнейших распоряжений вашего превосходительства остаюсь с совершенным почтением, милостивый государь, вашим покорным слугой.

Фон Бокум.

Лейпциг, 1 мая 1767.

Сверху написано: «Копия с письма майора Бокума к тайному советнику Олсуфьеву от 1 майа, полученного в 22 день того же месяца 1767 г.».

Здесь изложена превратная версия столкновения со студентами 19 апреля, которую Бокум представил и Белосельскому. По поводу просьбы Насакина протопить [119] печь у него в комнате, которая представлена у Бокума, как нелепая прихоть, Радищев в «Житии Ушакова» пишет: «Вторая зима по приезде нашем в Лейпциг была жесточее обыкновенных, и с худыми предосторожностями, холод чувствительнее для нас был, нежели в самой России при тридцати градусах стужи... Один из нашего общества Н[асакин] не получал из дому своего ни копейки, и для того претерпевал более других нужду. В помянутую зиму, не в силах более терпеть холод ради болезненного расположения тела, решил сделать Гофмейстеру представление... прося дать приказание истопить его горницу» ¹⁰. По поводу столкновения Ф. В. Ушакова с Бокумом во время путешествия из Петербурга в Лейпциг, послужившего началом к дальнейшим конфликтам, Радищев сообщает следующее: «Худая по большой части пища и великая неопрятность в приуготовлении оной произвели в нас справедливое негодование. Федор Васильевич взялся изъявить оное пред нашим начальником. Умеренное его представление принято почти с презрением, а особливо женою Бокума, которую можно было почитать истинным нашим Гофмейстером. Сие произвело словопрение, и кончилось тем, что Федор Васильевич возненавижен стал обоими супругами» ¹¹.

Бокум жалуется на неподчинение студентов его приказаниям и на их «дурные привычки»: «без разрешения и надзора бегают по всему городу, о чем свидетельствуют счета сапожников» ¹². Бурное поведение русских студентов, очевидно, вызвало некоторый переполох в профессорско-бюргерских кругах. В приложенных к рапорту Бокума «Пунктах о поведении молодых господ» имеется запись об отчаянной скачке верхом по улицам Лейпцига, которая, судя по негодующим комментариям Бокума, произвела сильное впечатление на лейпцигских обывателей. В этой скачке приняли участие Ушаков-младший, Насакин, Кутузов и Челищев ¹³. Второе, на что с самого начала жалуется Бокум, это любовные приключения студентов. В одном из позднейших донесений Бокум пишет о «непреодолеваемой [120] их склонности к женскому полу» ¹⁴. К сожалению, с этим были связаны заболевания студентов, которые медицина XVIII века не умела достаточно хорошо лечить и которые доставили студентам много невзгод.

Милостивой государь,

Дня четыре тому назад как приезжал сюда из Лейпцига майор Бокум с жалобою на поверенных ему молодых господ, сказывая, что он ни коими мерами справиться с ними не может. Дошло уже до того, что они собравшись все к нему пришли объявить, что они боле подвластны ему быть не хотят, что ево и принудило сюда ко мне приехав объявить, требуя от меня себе против их защиты и вспоможения, чего я ему отказать по многим резонам не мог; а, во-первых, по письму рекомендательному об нем от вашего превосходительства писанному ко мне. В протчем же слышу я от всех приезжающих из Лейпцига сюда о хорошем расположении в хозяйстве своем господина Бокума, так же и получа ныне не в давне от разных учителей сих господ, так как и от иеромонаха, им из России данного, не удовольственные об них письма. Все это вместе влечет меня верить боле господину Бокуму, нежели жалобам от ему поверенных; которым письмам так как и ответа моего на оные при сем приобщить честь имею копии; равным образом и те письма, которые от их иеромонаха и учителей их ко мне писаны. Не вероятно, чтоб господин Бокум, выбранной над ними главным, столь много исполнен пороками был и столь главными как они в своих письмах ево описывают. На конец я рассудил до [121] получения резолюции на оное вашего превосходительства утвердить ево Бокума в данной ему от высочайшего двора над ними власти сколько возможно; чего для, так как и для предупреждения междоусобного бунта просил я графа Флемминга отписать в Лейпциг к главному там над гарнизонными войсками, давать господину Бокуму по малому числу солдат, когда он их потребует ¹⁵.

В протчем со всеглубочайшем почтением и искренейшею преданностию пребываю

вашего высокопревосходительства всепокорнейший и всепослушнейший слуга

князь Андрей Белосельской.

24 апреля/5 мая 1767. Из Дрездена.

Слова: «утвердить ево Бокума... потребует» отмечены карандашной чертой на полях. Тою же рукой (не императрицы и не Панина) написано: «Иного сделать нечего».

К письмам от «разных учителей», упоминаемым Белосельским, помимо свидетельства Вицмана (№ 7) и Неймана (№ 8) относятся свидетельство учителя рисования Марино, в котором говорится, что некоторые из студентов отказываются заниматься рисованием, ссылаясь на нехватку времени ¹⁶, и заявление врача Гебенштрейта, жалующегося, что больные студенты не выполняют врачебных предписаний и выходят на улицу, не дождавшись полного излечения, так что, придя навестить пациента, он не только не находит его в постели, но и вообще не застает дома ¹⁷. [122]

№ 11

1767. Мая 22. Донесение вице-президента Главной Консистории в Дрездене барона Петера фон Гогенталя министру иностранных дел Саксонии графу фон Флеммингу о конфликте русских студентов с Бокумом.

Высокородный имперский граф, высокочтимый господин кабинет-министр!

К исполнению возложенного на меня вашим превосходительством поручения, касающегося г. майора Бокума и его подчиненных, я постарался приступить с первого же часа моего прибытия. Ближайший повод к этому подал сам г. майор Бокум, который посетил меня и изложил мне свои многочисленные жалобы. Я не замедлил выслушать и другую сторону, переговорил опять с Бокумом и с большими усилиями добился примирения г. майора с профессором Зейдлицем. Я не могу полностью оправдать последнего, но г. майор, пожалуй, также слишком далеко зашел в своих подозрениях. Сколь ничтожным ни представлялось дело, все-таки дошло до того, что г. майор хотел безотлагательно привлечь профессора Зейдлица к ответственности перед академическим судом. Последствия этого шага были бы поистине очень значительны.

Установив мир, я постарался собрать, насколько возможно, все те сведения, которые могли мне разъяснить подлинное состояние, в котором находится все это учебное учреждение.

Эти свидетельства были столь же многочисленны, как и противоречивы. Я ежедневно увеличивал их число, опрашивая новых лиц, и ваше превосходительство, наверно, не поставите мне в вину, что я так долго медлил со своим почтительнейшим донесением. На этот раз действительно потребовалось время, чтобы выяснить истину и получить возможность ее беспристрастно изложить.

Все в конце концов сводится к следующему: г. майор якобы слишком сурово обходится со своими подчиненными; он якобы корыстолюбив; его супруга якобы была виною многих неудовольствий; он якобы — плохой хозяин. Я должен, однако, заявить, что на основании [123] тщательнейшего обследования в настоящее время я вправе признать г. майора в том неповинным. Он достаточно приветливо обходится с вверенными ему лицами; однако и применив строгость едва ли можно будет удержать этих господ в пределах порядка. Я пришел к убеждению, что в настоящее время требуется внести в дисциплину некоторый военный дух.

Корыстного поведения я не обнаружил; напротив, я отметил очень хорошее ведение хозяйства. Мне нигде не могли представить доказательств какого-либо его своекорыстия, напротив, стол, организованный им, является лучшим свидетельством исправного ведения дела, ибо отпуск обедов на его квартире был очень хорошо налажен, принося ежемесячно от 140 до 150 имперских талеров экономии по сравнению с хозяйничанием нынешних обоих трактирщиков, о чем мне говорили люди, там обедавшие. Я должен, однако, присовокупить, что г. майор пользовался некоторыми выгодами при ведении хозяйства у себя дома, что свидетельствует о том, как искусно он умеет благопристойным образом сберегать деньги.

О поведении супруги майора я ничего доверительного узнать не мог; я счел бы себя обязанным сообщить и то, что не говорит в ее пользу, если бы я только был в состоянии сделать это с полным основанием. Из сего ваше превосходительство соизволите понять, что г. майор ни в чем не провинился. Если я и далее должен с ранее доказанной откровенностью сообщить вашему превосходительству свое мнение об учреждении в целом, то разрешите мне дать ответ на вопрос, является ли г. майор подходящим человеком для руководства им. Этот вопрос занимал меня немало дней, и теперь я полагаю, что убедился в том, что лучшего руководителя для этих молодых господ трудно было бы достать. Не могу не высказать теперь своих непредвзятых соображений по поводу двух главнейших упреков: один касается дисциплины, другой — тех истинных намерений, в силу которых господа русские здесь находятся, то есть намерения обучить их чему-то дельному и полезному. Что касается первого вопроса, то я более всего желал бы, чтобы каждые четыре человека — по двое — жили с одним репетитором в отдельном доме, так как очень трудно подобного склада одиннадцать юношей подчинить порядку в одном доме. Однако, если будут [124] подобраны хорошие репетиторы, которые сумеют поддержать к себе уважение, дело пойдет на лад, даже если по-прежнему все будут жить вместе. Г. майор обеспечивает тщательнейший надзор и применяет средства, позволяющие быстро открыть разврат и немедленно его пресечь, в чем ему здешний совет еще несколько дней назад оказал деятельную поддержку. Настоятельно необходимо, чтобы эти господа опять столовались у майора, иначе им будет трудно исправиться. Впрочем, я полагаю, что восстановлению доброго порядка прежде всего способствовало бы, если бы те юноши, которые вследствие своего поведения явили себя недостойными благодеяний ее императорского величества, ее щедрых милостей, были бы отсюда отозваны. Если бы это повторилось два-три раза, произведенное этим впечатление вызвало бы наилучшие последствия.

Что касается хода их занятий, то я должен признать, что большинство этих господ русских прибыли в Академию недостаточно подготовленными. Даже если все устроится к лучшему, и они еще проявят прилежание, то все-таки большинство из них не сможет закончить курса ранее чем через пять лет. Я желал бы также привлечь к преподаванию еще двух ученых, имеющих особые преимущества. Это доктор Эрнести-старший, который мог бы превосходно обучать их гуманитарным наукам, и профессор Буршер, живость и основательные знания которого с величайшей пользой уже были применены для обучения многих молодых людей. Мне кажется, что они оба — надежные люди, которые могут пробудить в своих учениках внимание, усердие, любовь к наукам и в особенности приучить их работать, и тогда нынешние, очень хорошие профессоры могли бы им преподавать с большей пользой. По-видимому, это учреждение не преследует цели воспитывать больших ученых или таких, которые будут изучать одни лишь так называемые изящные науки, а должно готовить, как я себе представляю, таких людей, которые могут быть применены для государственных дел, то есть будут обладать полезными знаниями и хорошо писать. La plume a la main ¹⁸ остается, пожалуй, лучшим способом готовить с молодых лет полезных людей. Не пройдя таких занятий, при которых они будут подвергаться экзаменам, [125] должны будут разрабатывать сочинения по плану, упражняться в нескольких языках, словом, делать все то, что я называю учиться работать, вероятно, не многие из них смогут умело и с пользой послужить своей отчизне. Г. майор избрал господина гофрата Беме, профессора Гензиуса и профессора Геллерта, чтобы в непредвиденных случаях спрашивать у них совета. Это все — почтенные ученые, которым, может быть, не без пользы можно было бы дать в помощь обоих вышеназванных Эрнести и Буршера. Наконец я полагаю, что без определенной беспристрастной проверки на месте дело не сможет вполне хорошо подвигаться, ибо лучшие люди без присмотра сбиваются с пути.

Ваше превосходительство, простите мне это длинное послание, в котором я, пожалуй, выражался еще недостаточно пространно, чтобы быть вполне ясным. Я очень многое обошел, я отметил лишь то, что мне казалось наиболее важным.

Я буду пить воды вплоть до праздничных дней, в своем имении, неподалеку отсюда. Если бы ваше превосходительство пожелали оказать мне честь своими дальнейшими распоряжениями, я просил бы велеть передавать их через здешнюю справочную контору.

Пребываю с истинным почтением вашего превосходительства покорнейшим слугой

Петер барон фон Гогенталь.

Лейпциг. 22 мая 1767.

Приложение к донесению Белосельского от 29 мая 19 июня 1767 года. Копия. См. также: «Russische Studenten in Leipzig (1767)». Leipziger Kalender. Leipzig. 1910, Ss. 164–168.

Причина ссоры Бокума с профессором Зейдлицем состояла, очевидно, в том, что Зейдлиц, получивший, как и Беме, письмо от графа В. Г. Орлова о приезде русских студентов, хотел принять участие в опеке над ними, к которой Бокум, однако, его не допускал. Помимо Беме и [126] Геллерта, советником Бокума, как видно из этого документа, был также профессор Гензиус (Heinsius G., 1709–1769) — астроном и математик, работавший во второй половине 30-х годов в Петербурге при Академии наук. Гогенталь рекомендует привлечь к воспитанию студентов двух профессоров богословского факультета: известного филолога-классика Эрнести-старшего (Ernesti J. А., 1707–1781) и теолога Буршера (Burscher J. Е., 1732–1805). Как в этом, так и во втором своем донесении (№ 12) Гогенталь не скрывает своих симпатий к Бокуму и одобряет его мероприятия, в том числе шпионство репетиторов («г. майор обеспечивает тщательнейший надзор и применяет средства, позволяющие быстро открыть разврат...»). Из донесения вырисовывается план Бокума — Гогенталя, который был сорван вторым выступлением студентов: внесение «воинского духа» в дисциплину, высылка в Россию главных «бунтовщиков», расселение оставшихся студентов по разным домам под надзор «надежных» репетиторов, наконец, запрещение студентам столоваться отдельно, также направленное к усилению контроля Бокума, а равно и к увеличению его доходов. По поводу неоднократных заявлений Гогенталя о бескорыстии Бокума следует напомнить о том, что другой Гогенталь, брат автора донесения, был финансовым советником и банкиром Бокума.

В своем ответе Гогенталю от 29 мая 1767 граф Флемминг выражает глубокое удовлетворение результатами предпринятого обследования. Он отмечает похвальную заботу Гогенталя о репутации Лейпцигского университета и указывает на необходимость оправдать в глазах петербургского двора и русской императрицы выбор Лейпцигского университета для посылки молодых русских дворян. Граф Флемминг выражает также удовольствие по поводу благоприятного свидетельства Гогенталя о Бокуме. Он просит Гогенталя на обратном пути заехать в Лейпциг для добавочного знакомства с устройством и занятиями русских студентов, что будет принято, по его словам, как Белосельским, так и петербургским двором, как свидетельство любезного внимания саксонских властей ¹⁹. [127]

№ 12

1767. Июня 4. Второе донесение барона фон Гогенталя графу фон Флеммингу о конфликте русских студентов с Бокумом.

Высокородный имперский граф, высокочтимый господин кабинет-министр!

Как только я имел честь получить новое распоряжение вашего превосходительства от 29 мая, я выехал в Лейпциг и вызвал господ Беме, Геллерта и Зейдлица к себе; вчера сам отправился к г. майору Бокуму, переговорил с большинством подчиненных ему русских дворян и теперь я в состоянии сообщить вашему превосходительству дополнительные сведения к моему последнему всепокорнейшему докладу. Хотя спокойствие и представляется восстановленным, однако в сущности все-таки царит большая неприязнь подчиненных к господину майору. Чтобы разузнать истинный образ мыслей первых, я заставил профессоров сделать мне доклад о том, что говорилось pro и contra ²⁰ существующих обстоятельств, что они сами замечали и на что теперь эти молодые дворяне жалуются.

Я говорил с господином майором, который по собственному побуждению предъявил мне все свои счета и последнее свое донесение в Петербург, после чего я попросил дать мне возможность переговорить наедине с этими молодыми господами. Они явились, и, после того, как я подготовил себе к тому путь другими темами, я побудил их самым дружелюбным образом совсем откровенно высказать мне свои жалобы и доверить мне причины своего недовольства.

Сначала они были очень сдержанны, но под конец стали очень откровенны. Они изложили мне все, что имели против г. майора, но, так как я был осведомлен обо всем столь многими лицами и ознакомлен со счетами, я смог с должным к ним уважением все это опровергнуть.

Они сослались наконец на одного воспитателя по имени Вицман, который известен в Академии, как [128] неблагомыслящий человек и который когда-то сам должен был вследствие этого покинуть академические стены. Но так как они испытывают к нему такое большое доверие, между тем как г. майор этого человека хочет уволить, я вынужден был ознакомить с ним ближе этих дворян.

Однако так как мои доводы не могли быть хорошо встречены этими молодыми возбужденными и, конечно, находящимися под воздействием дурных советчиков умами, то я изобразил им под конец, сколько печальны будут для них самих последствия, если ее величество императрица примет решение всех их или некоторых отозвать обратно или даже дать им другого инспектора. Я просил их вести себя спокойно, ничему не давать себя отвлекать от дела и употребить свое время в соответствии со своим высоким назначением. Это собеседование еще более убедило меня в невиновности г. майора. Несколько колебаться приходится еще только в оценке не более как опрометчивости, допущенной господином майором по отношению к некоему господину фон Назаки ²¹, в которой Бокум не признается и которая, по-видимому, произошла уже 5-6 недель тому назад; помимо этого я полагаю, что г. инспектор до сих пор действовал, как честный порядочный человек и как хороший хозяин. Во время настоящего собеседования с этими молодыми дворянами я более чем ясно понял, что едва ли их дело справедливо, и в этом меня их уверения и их высказывания всячески утвердили. Какой-либо приказ, соответствующий создавшимся обстоятельствам, надо надеяться, поставит в надлежащие границы этих дворян, о судьбе которых я очень сожалел бы, если бы они своим поведением сделали себя недостойными столь редкостной милости монархини.

Быть может, отправка обратно того или другого из учащихся имела бы последствием исправление остальных. Господин майор остается, на мой взгляд, ценным человеком, в особенности при свойственном ему и незаметном его подчиненным, но при том очень большом и неослабном к ним внимании, и я вновь убедился, что едва ли можно найти кого-либо лучшего для замещения этой во всех отношениях щекотливой должности. Я опасаюсь, однако, что подобные происшествия, слишком изнуряющие душевные [129] и телесные силы, заставят его в конце концов отказаться от своего поста.

Кроме того, меня заверил теперь господин профессор Зейдлиц, как это уже имело место во время ярмарки, что никакого рода поручений, касающихся одиннадцати русских дворян, он в настоящее время не имеет, и что он лишь первоначально некоторым образом содействовал их выполнению.

И наконец — господин майор Бокум находится в большом смущении, не получая вот уже продолжительное время от правительства императрицы ни малейших указаний, как вести себя, ни даже каких-либо денежных выдач.

Он сохраняет поэтому во всем раз заведенный порядок, и я льщу себя надеждой, что ваше превосходительство соблаговолите одобрить, что я отнесся с большим сомнением к тому, должен ли я без более подробного изучения углубляться далее в это дело или предлагать собственный план.

Оставляю за собой право дальнейшее почтительнейше доложить лично, когда я 13 июня предстану перед Мейсенской комиссией в Дрездене. До того я почтительнейше прошу меня считать свободным и пребываю

вашего превосходительства всепокорнейшим слугою
Петер барон фон Гогенталь.

Лосса. 4 июня 1767 г.

В этом втором донесении Гогенталя следует отметить характеристику друга студентов, репетитора Вицмана, как «неблагомыслящего человека», который был, по словам Гогенталя, изгнан из университета «вследствие этого», то есть за неблагонадежность. Можно заключить, что вслед за вмешательством высших дрезденских властей в конфликт русских студентов с Бокумом Вицману могли [130] угрожать серьезные неприятности, и это было одним из мотивов его отъезда в Россию с жалобой студентов. Получив указание графа Флемминга о необходимости охранить авторитет университета в глазах петербургского двора, Гогенталь заставил профессора Зейдлица отказаться от всяких претензий на участие в воспитании русских студентов. Ссора Зейдлица с Бокумом могла повести к взаимным обвинениям и разоблачениям, нежелательным для университетской администрации и саксонского двора.

Дворцовое село в 15-ти верстах от Балахны 19 числа майя 1767.

Никита Иванович, радуюсь, что сын мой здоров, о чем уведомилась чрез ваше письмо от 16 числа, которое сего дня здесь получила. Ничему так не удивляюсь, как безрассудным поступкам наших молодых людей в Лейпциге, есть ли то правда, что они отложились от послушания, от меня к ним приставленного человека; и вижу совершенно Ушаков к тому их уговорил. Что же касается до Бокума, думать надобно, что он не читал им данной ему инструкции, где столько ему предписано смотреть за нравы как и за ученьем, что же касается до пощочин, то уж есть ли то правда, ни чем его оправдать не можно; и окончательную резолюцию думаю еще брать нельзя, пока Белосельский прямую истинну не разберет, а между тем приказать ему Бокума отправить опять в Лейпциг, где при монахе и их надзирателей прочесть молодежу те пункты его инструкции, кои до них касаются, и как им велено поступать; и князь Белосельский, осведомись о подлинности виноватой стороны, может о том сюда представить; а во всяком случае думаю не хуже Ушакова и Насакина из Лейпцига уже отлучить; есть ли виноваты, то их прислать сюда; а есть ли правы, то в Эйтинген, или в Лейден, отправить; а другим сказать, что покаместь другой от селе не [131] пришлется, они б остались у Бокума в послушании. Не осудите меня, что все сие конфузно написано: я спешу и надеюсь que vous suppleriez а се que je n’ai pas eue le tems d’arranger, mais voilae mes idees generales sur cette incongruite. Adieu ²².

Сверху написано: «Копия с собственноручного ее императорского величества писания к графу Панину, по письму министра князя Белосельского из Дрездена под № 16. 1767». На полях написано: «Подлинное при именных указах».

Екатерина II совершала поездку по Волге, и Н. И. Панин, находившийся в Москве вместе со всем двором, систематически извещал ее о здоровье цесаревича Павла Петровича и переписывался по неотложным государственным делам. Говоря об отсылке Ушакова и Насакина в Геттинген или Лейден, императрица имеет в виду перевод их в другой университет. В Геттингене в это время находились четыре русских студента: Дмитрий Новиков, Петр Розанов, Егор Андреевский и Александр Смирнов я с ними Дмитрий (Дамаскин) Семенов-Руднев (позднее ректор Московской славяно-греко-латинской академии и издатель сочинений Ломоносова). В Лейдене также было четверо студентов: Иван Наумов, Василий Багрянский, Василий Антонский и Мартын Клевецкий с инспектором Миной Исаевым. Ни о каких связях этих студенческих колоний с русской колонией в Лейпциге не известно. Русские студенты в Геттингене и Лейдене были из семинаристов.

Письмо Екатерины II Панину было написано после ознакомления с донесением Белосельского от 24 апреля/5 мая (№ 10) и всеми приложенными к нему документами. Однако адресованного Олсуфьеву рапорта Бокума от 1 мая (№ 9) императрица не читала. Этот рапорт дошел до Олсуфьева лишь 22 мая по старому стилю, то есть [132] был в пути больше месяца (дипломатическая почта доходила из Дрездена до Петербурга обычно за 14–16 дней).

В письме, которым Олсуфьев сопроводил рапорт Бокума, пересылая его императрице, он уже ссылался на резолюцию, принятую по донесению Белосельского. «Всемилостивейшая государыня, принимаю смелость представить полученное мною третьего дни письмо от майора Бокума, — пишет Олсуфьев. — С крайним сожалением воображаю себе наперед то неудовольствие, с которым ваше императорское величество из оного усмотреть изволите о несоответствующих всемилостивейшему намерению вашему поступках некоторых из наших молодцов и происходящих особливо, как он объясняет, от старшего Ушакова и Насакина ослушаниях и непристойностях» ²³. Дальше Олсуфьев сообщает о жалобах Бокума на неполучение денег. «По сему изъяснялся я о том с Никитою Ивановичем Паниным, — пишет он, — но и он никакого наставления дать мне не мог, а сообщил только полученное уже пред нескольким временем от князя Белосельского письмо, с приложениями, касающимися до вышеупомянутых непорядков и данную уже на сей случай высочайшую резолюцию вашу, на которую и остается мне сослаться в ответе моем к нему Бокуму» ²⁴.

Сохранился ответ Екатерины II на письмо Олсуфьева:

«Из Казани, майя 30 1767 г. Адам Васильевич, я за неделю до получения вашего письма уже уведомлена была о необузданном поведении наших молодцов в Лейбциге: однако ж видно, что и господин Бокум не умел с начала взять ауторитета, я уже приказала необузданных голов или начальников выслать из Лейбциха, а именно Ушакова, вскормленника господина Теплова, да Насакина, а прочим Белосельский объявит, чтоб были Бокуму послушны, пока отселе дальняя о том последует резолюция. Что же касается до денег, коих Бокум требует, прикажите к нему перевести, понеже я конечно не хочу чтоб нужду они б тамо терпели, только при том требуете отчета обо всех уже вами на поездку и до сего времени выданных и переведенных денег...» (дальше о путешествии по Волге) ²⁵. [133]

Запоздание рапорта Бокума объясняет сравнительно мягкий тон резолюции императрицы, но этот рапорт сыграл свою роль, когда поступили материалы о втором столкновении студентов с Бокумом.

В Москве 1-го июня 1767 года.

Государь мой князь Андрей Михайлович,

По отбытии всемилостивейшей государыни в предпринятой путь дошло до рук моих исправно со всеми приложениями письмо вашего сиятельства от 24-го апреля. Я не оставил отправить оное в подлинниках в след за ее императорским величеством для собственного высочайшего усмотрения происшедшей в Лейпциге странной гистории, по которой зная теперь волю ее величества и могу вас, государя моего, снабдить некоторыми на первой случай наставлениями. Дело вашего сиятельства имеет потому состоять в следующем, что б вы по получении сего письма немедленно съездили сами в Лейпциг, взяв туда с собою майора Бокума, есть ли он паче чаяния не возвратился еще по сю пору по первому вашему распоряжению к своему посту. Будучи же там с ним на месте, надобно вам прежде всего объявя восставшим против него молодым дворянам точное соизволение ее императорского величества, стараться привесть их в должное господину Бокуму послушание и повиновение до тех пор, пока об нем и об них в случившемся между ими непорядке последует в предь решительная ее величества резолюция, которая не может прежде принята быть, как по получении вновь от вашего сиятельства обстоятельного и верного о том непорядке во всех его частях известия. Для сего первого предмета, коего лутчее исполнение должествует быть [134] и главною целью попечения вашего, ее императорского величества соизволение есть, чтоб вы истребовав у майора Бокума данную ему собственно от ее императорского величества инструкцию, и отметя в пей те статьи, кои особливо касаются до повиновения ему тех молодых людей, и коими ему именно поручено смотреть столько же и за беспорочностию их нравов, сколько за успехами самого учения, приказали прочесть им оные в общем собрании и в присутствии господина Бокума, священника и прочих их надзирателей, а потом дав им понять по всей ясности силу тех статей, яко точной высочайшей воли, подтвердили сильнейшим образом, дабы они возвращаясь ныне в повиновение господину Бокуму, пребывали в оном спокойно и без малейшего супротивления до будущего в предь ее императорского величества определения.

При таком обще с господином Бокумом рассмотрении и чтении молодым дворянам инструкции его будете ваше сиятельство иметь случай спознать прямо, сколь много сей приставник входит сам в истинной разум ее предписаний, и сколько опять старался он приводить оной в исполнение и вперять вверенным ему дворянам; ибо достоверным того и другого познанием можно будет с достоверностию уже судить как о способости, так и о прилежности господина Бокума.

При сем нужном свидетельстве, надобно еще вашему сиятельству со всевозможным раздроблением обстоятельств и истинны вступить в другое не меньше нужное исследование всего того, что с самого в Лейпциг приезда происходило непорядочного в сообществе земляков наших с их приставником, а особливо приносимой господином Насакиным на оного жалобы в ударе его по щеке: что уже есть ли то правда, ничем извинено быть не может; не подана ли иногда и в самом деле от излишней запальчивости справедливая к оной причина, дабы из того без ошибки заключить можно было, кто прав и кто в чем виноват, так же и от чего могло в самом начале последовать развращение общества, от слабости ли и нерадения приставника или же от непокорливости и упрямства подчиненных, с коими он может быть и управиться не в силах.

С нетерпеливостию буду я ожидать точных и обстоятельных на все сие от вашего сиятельства уведомлений, [135] в которых наперед уверен, что истинна, беспристрастие и прозорливая разборчивость единым вам руководством служить будет; ибо того требует от вас и возлагаемая в сем случае на ваше сиятельство особливая ее императорского величества доверенность и собственной долг вашей чести и службы. Между тем, сколько по сю пору здесь по известным обстоятельствам гадать можно, кажется, что господа Насакин, а особливо старшей Ушаков, будучи карактера не весьма спокойного и горячего, которой не только в их летах, но и всегда к светскому обращению мало способен, воспричинствовали оным случившееся; по чему я в рассуждении их особливо рекомендую вашему сиятельству рассмотреть с достоверностию, сколь справедливо может быть сие гадание, и есть ли в самом деле явятся они винны и особливо склонны к беспокойствам, в таком случае имеете вы не списываясь уже в новь отправить их прямо сюда, а на против того, буде вы в поступках их особливой винности не найдете, в таком случае представить сюда мнение ваше, не лутче ли их отдели от прочих отправить в другой какой универзитет; ибо после того, что у них с господином Бокумом произошло, нельзя их далее оставить под его смотрением.

На поездку и пребывание в Лейпциге, откуда по окончании порученного вам дела, прошу я ваше сиятельство возвратиться немедленно к своему посту, можете вы употребляемые деньги поставить на щет чрезвычайных издержек и прислать оной сюда в коллегию иностранных дел, от которой вам те деньги вскоре и возвращены будут.

Сверху написано: «Письмо действительного тайного советника Панина в Дрезден к чрезвычайному посланнику, князю Белосельскому».

Панин полностью воспроизвел указания императрицы, ни в чем не выходя за их пределы. Только по поводу решения судьбы Ушакова и Насакина он все же временит с приказом об отсылке их из Лейпцига до окончательного заключения о них Белосельского.

Комментарии

1. Во французском тексте письма стоит: «еп lui donnant un soufflet пощочину». Слово «пощечина» повторено по-русски, очевидно, для того, чтобы не оставалось сомнения в характере оскорбления, нанесенного Насакину.

2. Радищев, т. I, стр. 170. Курсив подлинника.

3. Подчеркнуто в документе.

4. АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, лл. 40–41, по-французски.

5. См. донесение Белосельского Панину от 29 мая/19 нюня 1767 года (АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, л. 53).

6. Лейпцигское следственное дело, лл. 49–51.

7. Радищев, т. I, стр. 174.

8. Бокум сообщает о трудностях, которые он испытывает в Лейпциге из-за недостатка денег.

9. Бокум сообщает о плане занятий студентов, об их устройстве и питании и жалуется на их дурное поведение.

10. Радищев, т. 1, стр. 168 и 169. Курсив подлинника.

11. Там же, стр. 162. Курсив подлинника.

12. ЦГАДА, ф. 17, д. 62, л. 44об. По-немецки.

13. Там же, л. 49. По-немецки.

14. ЦГАДА, ф. 17, д. 62, л. 102. Донесение от 4 сентября 1769 года. Современный русский перевод.

15. Отмечено карандашом на полях.

16. АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, л. 45, по-французски. Автограф Марино.

17. Там же, л. 46, по-немецки. Автограф Гебенштрейта.

18. С пером в руках (франц.).

19. АВПР, ф. Сношения России с Саксонией, д. 99, лл. 58–61. Копия. По-немецки.

20. За и против (латинск.).

21. Насакин.

22. ...что вы восполните то, что я не могу сейчас точно выразить из-за нехватки времени, но таковы в общем мои мысли по поводу этой несообразной истории. Прощайте (франц.).

23. ЦГАДА, ф. 17. д. 62, л. 55. Отпуск.

24. Там же, лл. 55–55об.

25. См. «Русский архив», т. I, М., 1863, стр. 201. Письма Екатерины II к А. В. Олсуфьеву.

© текст - Старцев А. 1956
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Андреев-Попович И. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Советский писатель. 1956

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info