СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

НЕИЗВЕСТНАЯ РУКОПИСЬ БАБЕФА

I

В бумагах Бабефа, хранящихся в архиве Института марксизма- ленинизма при ЦК КПСС, нами обнаружена довольно объемистая тетрадь, остававшаяся до сих пор неизвестной биографам Бабефа. О ней не упоминает В. Адвиелль, единственный исследователь, имевший в своих руках весь бабофовский архив, позднее перешедший к разным владельцам. Ничего не говорит о ней и М. Домманже.

На титульном листе тетради имеется следующая надпись: «Этот сборник бессвязных идей (со mélange des idées indigestes) требует строгого пересмотра и очень обдуманных дополнений о том, чтобы отбросить заблуждения, непоследовательность и противоречия, которые я заметил при позднейших размышлениях. Произведение, которое явилось бы в результате такой работы, могло бы быть озаглавлено:

Опыт о принципах законов природы, именуемых естественным правом, законов, признанных между нациями и именуемых международным правом, законов гражданских, или общепринятых между людьми, собранных в национальном кодексе (corps dе Nation)» Ниже, На той же странице, Бабеф наметил и другой проект названия своей рукописи: «Философский свет (lueurs philosophiques) на действительно истинное (réel) в том, что именуют: Естественное право Международное право Гражданское право» ¹.

Датировка рукописи не представляет особых затруднений. На одной из первых страниц на полях проставлена дата «март 1790» ², — [185] таким образом, тетрадь начата была еще до первого ареста Бабефа (в мае 1790 г.). В дальнейшем тексте имеются ссылки на 1791 г., в частности на беседу с одним неназванным членом Национального собрания в сентябре этого же года. Никаких более поздних хронологических ссылок в рукописи нет. Так как уже во второй половине 1792 г. у Бабефа совершенно не было досуга для спокойного размышления (к тому же он постоянно находился в разъездах и жил то в Амьене, то в Аббевилле, то в Мондидье и т. д.), можно с большой долей вероятности датировать «Философский свет» 1790-1791 гг.

По-видимому, вначале у Бабефа не было ясного представления о том, какую форму придать своей работе. На полях почти каждой страницы в первой половине рукописи стоит отметка: «Разрозненные мысли» (Réflexions détachées). Но уже на 89-90-й страницах, размышляя о неточностях при пользовании такими словами, как естественное, международное и гражданское право, свобода, равенство, собственность, рабство, суверенитет, права и обязанности и т. д., Бабеф замечает, что «можно было бы составить поучительный словарь философских, политических и метафизических синонимов» (89). Возвращаясь к этой мысли о необходимости определения «точного смысла слов», Бабеф пишет уже на следующей странице: «Произведение, которое в результате этого получится, будет не слишком пространным, но... любопытным и поучительным. Форма словаря, как наименее утомительная для читателя, кажется мне наиболее подходящей для распространения просвещения» (90).

Страстный поклонник знаменитого словаря П. Бэйля и усердный читатель словарей вообще, Бабеф немедленно приступил к осуществлению своего замысла. На полях рукописи появляется ряд отметок: «см. на моих листках в алфавитном порядке в слове «рабство» о влиянии привычки» (79, 138), «см. в моих листках статью «владение»» (39) и т. д. К сожалению, эти листки не сохранились. Однако, судя по титульному листу, несомненно, составленному позднее, от формы словаря Бабеф затем решил отказаться. В ходе работы у него постепенно созрела мысль превратить рукопись в своего рода «гражданский кодекс вселенной». Это подтверждается и его письмом к Шометту весной 1793 г. ³, в котором Бабеф «возвещает философам», что в ближайшее время появится его книга «О равенстве». Можно не сомневаться, что основой этой книги и должна была стать теоретическая тетрадь Бабефа.

Свою рукопись Бабеф многократно пересматривал, делал на полях своим мелким, бисерным почерком чрезвычайно пространные дополнения, как правило, содержащие более четкие и зрелые формулировки, чем в первоначальном тексте. Нередко на полях встречаются замечания такого рода: «Весь этот параграф чрезвычайно запутан, очень неясен. Его следует переделать целиком» (116). Повсюду в рукописи против отдельных параграфов проставлены заголовки, явно написанные позднее; часть из них размечена карандашной чертой. Совершенно очевидно, что к своей теоретической тетради Бабеф возвращался часто и охотно.

Не приходится, разумеется, преувеличивать ее значение. Это, в самом дело, «mélange des idées indigestes». Мысли самого Бабефа — и притом часто еще в сырой, неотшлифованной формулировке — перемежаются с выписками из книг, иногда оговоренными, а иногда и нет. [186]

В тетради затрагиваются самые различные — крупные и мелкие — вопросы, касающиеся экономики, политики, права, морали, религии, языкознания и т. д. Самоучка, человек, самостоятельно прокладывавший себе путь среди, как он сам говорил, «хаоса» понятий, Бабеф часто явно приходил в затруднение при своих попытках оспорить казавшиеся ему неверными установившиеся положения и теоретически обосновать это. В этих «разрозненных мыслях» иногда трудно уловить логическую связь. Мы находимся, в полном смысле слова, в теоретической лаборатории Бабефа. Но тем любопытнее следовать за мыслителем даже тогда, когда он пробирается ощупью. Для истории формирования теоретических воззрений Бабефа вновь обнаруженная рукопись представляет несомненный интерес, в особенности потому, что она писалась в период, наименее освещенный в биографии Бабефа. Это важное промежуточное звено между дореволюционными письмами к Дюбуа де Фоссе и «Трибуном народа».

II

Из всей суммы вопросов, трактуемых в тетради, попытаемся прежде всего выделить вопросы социально-экономические.

Мы уже отмечали, что Бабеф неоднократно возвращался к своей рукописи. Однако одной теме при этом пересмотре Бабеф отдавал явное предпочтение, — она занимала, по-видимому, центральное место в его размышлениях. Высказывания на эту тему разбросаны в нескольких местах, но характерно, что Бабеф старательно делал каждый раз на полях ссылки на те страницы рукописи, где этот вопрос трактуется. Речь идет о происхождении общества и роли собственности. Совершенно очевидно, что эта проблема все время приковывала к себе внимание Бабефа.

В чем причина соединения людей в общество? Ответ Бабефа на этот многократно встречающийся в рукописи вопрос свидетельствует о явном отличии его взглядов от ряда чисто рационалистических концепций XVIII в. Независимо от того, существовал ли «общественный договор», человечество, указывает Бабеф, должно было существовать, заботиться о своей безопасности, сохранении (conservation) и пропитании (subsistance). «Пропитание — это первейшая потребность человека, и забота об ее удовлетворении — это его первая обязанность» (13). Человечество при этом прошло ряд этапов. Сперва люди пользовались плодами самой земли, присоединяя к этому постепенно охоту и рыбную ловлю. Когда этого оказалось недостаточно, произошел переход к скотоводству. на этой стадии развития появилась «временная собственность» на территорию, временно занимаемую кочевым, скотоводческим племенем. Однако возрастание населения, увеличение потребностей выявило «полезность и даже необходимость постоянной культуры, а следовательно, и постоянного занятия земли и непрерывного труда на ней». Так, переход к земледелию привел к появлению постоянной частной собственности. «Народности, превратившиеся в нации, ...сочли справедливым связать индивидуальную собственность с владением, узаконенным трудом, и признали разумным дать частной и постоянной собственности необходимый простор, объявив ее неприкосновенной» (13).

Для этой зарождавшейся частной собственности римские юристы нашли термин «usucapio». Это означало присвоение себе какой-нибудь вещи на основе того, что ею пользовались (usu capere). Французские гористы сохранили этот термин, переведя его словом «usucapion». Из [187] собственности «На время пользования» постепенно образовалась постоянная личная собственность. В ее охране и состоит главное назначение общества. Эту мысль Бабеф повторяет неоднократно. Возрастающее число людей требует все возрастающего количества продовольствия (immenses subsistances), его может обеспечить только земледелие, а его развитие приводит к появлению уже не временной, а постоянной частной собственности. Охрана ее и составляет главную задачу общества. «Безопасность частной собственности, — пишет Бабеф на одной из последних страниц своей рукописи, — является первым элементом, ядром, зародышем обширных владений (vastes propriétés), составляющих различные государства, существующие во всех частях земного шара. Ни одно из этих самостоятельных государств не существовало бы, если бы не потребность... каждой семьи, каждой личности в сохранении собственности» (166). Международное право представляет собой «общий закон наций для сохранения собственности каждой из них, как гражданский закон является общим законом между отдельными личностями... для сохранения их частной собственности» (там же). Это и есть то подлинное (réel), что составляет основное содержание гражданского и международного права. «Человеческие общества создались для охраны собственности. Объединение не имело других мотивов и цели, кроме сохранения собственности» (52). Ссылки на «государственные соображения» (raison d Etat) Бабеф считает только «злоупотреблением словами». «Существует ли, — спрашивает он, — хоть один кодекс законов; в котором... признают, что можно лишить (dépouilller) собственника его имущества... Вот к чему сводится эта несправедливая политическая сентенция о государственных соображениях».

Несомненно, что во всех этих рассуждениях Бабефа очень многое было подсказано его предшественниками. уже в 1785 г. Бабеф внимательно изучал Руссо и именно его идей о происхождении собственности. Многое Бабеф мог почерпнуть и у Тюрго, хотя бы из изложения его взглядов, данного Кондорсе.

И тем не менее совершенно очевидно, что в концепции Бабефа много оригинальных черт. Чтобы выявить своеобразное, несомненно материалистическое зерно в этих построениях Бабефа, достаточно сопоставить с ними известное определение Мабли: «Социальные учреждения были установлены не потому, что человек является животным, которое следует кормить, а потому что он разумен и чувствителен. Он может обойтись без того, чтобы возделывать землю (курсив наш. — В. Д.), но никто не может освободить его от необходимости составлять законы» ⁴. Известно большое влияние, которое коммунистические идеи Мабли оказали на Бабефа, но совершенно очевидно, что в этом вопросе он пошел гораздо дальше своего учителя и обосновал точку зрения, несомненно более близкую к материализму, чем у рационалиста Мабли.

Признавая исторически прогрессивную роль собственности, Бабеф со всей силой, однако, подчеркивает то зло, которое она приносит сейчас. «Несомненно, — пишет он, — что собственность является самым надежным средством из всех для обеспечения пропитания. Но крайне важно никогда не терять из виду, что число лиц, лишенных земельной собственности, несметно, по сравнению с теми, кто ею обладает. Эти лица, лишенные собственности, имеют, однако, неотъемлемое право на [188] обеспечение своего собственного существования. Владение, соединенное с трудом, обеспечивает его собственникам. Труд без владения также должен обеспечить существование тем, кто не являются собственниками. Они имеют поэтому неоспоримое право на труд (курсив наш. — В. Д.). Долг человечества и благоразумие собственников состоят в том, чтобы обеспечить возможность пользоваться им, потому что те, для кого труд является единственным источником существования, чрезвычайно многочисленны... Долг тех, кому вверена забота о великих обществах (les grandes sociétés)... обеспечить возможность работать. Забвение этой обязанности или пренебрежение к ней самым страшным образом скомпрометирует частную, постоянную собственность. Она неизбежно и, возможно, справедливо станет добычей этого множества лишенных работы. Силы их неисчислимы, и они способны на любые крайности, когда они лишены работы и заработной платы (déipourvus dе travail et de salaires. Курсив наш. — В. Д.)». В этом исключительно интересном рассуждении Бабефа впервые, как нам кажется, сформулировано знаменитое «право на труд».

Мысль о необходимости бороться с злоупотреблениями собственностью, об обязанностях, лежащих на собственниках, вытекающая, конечно, из рассуждений Руссо о собственности, многократно подчеркивается Бабефом. «Освобождает ли право собственности, — опрашивает он, — от обязанностей? Если оно неотделимо от известных обязанностей, то каковы они? До каких пределов они простираются? К какому трибуналу следует обращаться против нарушения договора между собственниками и теми, по отношению к которым они имеют обязанности от самой природы и такой же давности, как и сама собственность?» (87).

В параграфе, озаглавленном: «Не существует права злоупотреблять своей собственностью», Бабеф полемизирует с принципом: «Владение является правом пользования и употребления своего имущества (jus utendi et abutendi re sua)». Он называет его «ложным»: «Собственность является гражданским правом, и общества никогда не давали своим членам права злоупотреблять ⁵ своей собственностью, потому что злоупотребления не могут не причинять ущерба тому, кто злоупотребляет. Общество должно их оберегать против их разнузданной воли, как оно оберегает сумасшедших, лишившихся разума, несовершеннолетних» (39).

Значительная часть рукописи посвящена полемике ее сторонниками теории «естественных прав», дарованных человеку природой скептически относившийся к ссылкам на «естественною состояние», Бабеф решительно ополчался и против теории естественных прав: «Естественные права, к которым взывают, не существуют» (71) ⁶. Иногда может показаться даже странным, что Бабеф уделяет так много места своей полемике ее сторонниками «естественных прав». [189]

Но эта полемика стоит в неразрывной связи с основным вопросом, занимающим Бабефа, — о собственности. Неприкосновенность собственности чаще всего обосновывалась в XVIII в. именно тем, что собственность является неотъемлемым «естественным правом». Мы ограничимся только несколькими, наиболее характерными выдержками из Тюрго, итого типичнейшего представителя французской буржуазной экономической мысли XVIII в., тем более что, работая над своей рукописью, Бабеф как раз читал и неоднократно ссылался на книгу Кондорсе «Жизнь г. Тюрго» ⁷.

«Право собственности На землю или предметы питания исходит от природы», — писал Тюрго еще в одной из своих статей в «Энциклопедии» ⁸.Эту мысль он повторяет неизменно: «Люди образовали постоянные общества для того, чтобы охранять свои естественные права. Эти права — безопасность личности, свобода и, в особенности, собственность... Из всех прав человека собственность это то, вследствие чего он больше всего нуждается в общении с подобными себе... Собственники являются самыми важными членами общества»; «право собственности предшествует обществу». А так как общество создано для того, чтобы обеспечить человеку его естественные права, то Тюрго делает отсюда вывод, что общество должно «обязать законодателя охранять каждому самое свободное пользование своей собственностью, не устанавливать никаких ограничений, устранять все существующие... обеспечить людям мирное и спокойное пользование своей собственностью» ⁹.

Позиция Тюрго, общая для всех буржуазных экономистов XVIII в., — «право собственности появляется от природы» (c est do la nature que naît le droit do propriété), — встречает самые решительные возражения со стороны Бабефа. «Природа никому не дала собственности» (67), — категорически формулирует он свое мнение. И если на страницах «Философского света» он уделяет так много внимания полемике с приверженцами «естественных прав», то именно потому, что для него это было опровержением первого логического звена буржуазной теории собственности.

Если природа не дала человеку никаких естественных прав, если вопрос о правах — это вопрос только о «человеческих учреждениях и социальных силах, которые их поддерживают» (86), то и собственность не является естественным правом. Тем самым оправдано и вторжение в сферу частной собственности, поскольку собственники ею «злоупотребляют». Борьбу против теории естественных прав Бабеф ведет прежде всего как непримиримый противник буржуазной теории неприкосновенности частной собственности.

Один из параграфов, в котором все эти мысли сформулированы с наибольшей ясностью, назван Бабефом так:

«Образование обществ
Труд
Собственность

Заинтересованность всех в обеспечении работой и заработной платой (intérêt de tous d assurer le travail et les salaires)» (ciip. 91, 75, 147 и 165). [190]

Эти ссылки на последние страницы рукописи, несмотря на то, что» самый заголовок находится на одной из первых ее страниц, достаточно убедительно свидетельствуют о том, что он добавлен позднее. Он, видимо, и суммирует ход мыслей Бабефа по вопросу о собственности. Бабефа выгодно отличает понимание известной прогрессивности роли собственности на определенном историческом этапе. Но он ясно видит всю несовершенность существующего порядка, при котором огромные группы населения лишены собственности и «злоупотребления» ею достигли невероятных размеров. Для Бабефа нет никаких сомнений в том, что это положение требует вторжения в сферу экономических отношений.

В какой форме? Над этим вопросом мысль Бабефа и работает непрерывно, начиная по крайней мере с 1785 г.

III

Является ли Бабеф узко в этот период решительным сторонником полного уничтожения частной собственности? Со всей ясностью в рукописи этот вопрос поставлен только в отношении частной собственности: на землю. Мы позволим себе более подробно привести мнение Бабефа, тем более что существенный интерес представляет его аргументация. «Сейчас, — пишет он, — когда все признают, что все происходит от земли, что в конечном счете она производит и оплачивает все, не кажется ли невероятным, что без всяких условий, без ограничений защищают во всей полноте принцип неприкосновенности частной собственности на землю. Я понимаю, что можно защищать эту мнимую (prétendue) аксиому по отношению к другим видам собственности. Но распространять ее на земельную собственность, на собственность, которая все производит, все оплачивает, это равносильно тому, чтобы объявить священными принцип и последствия самой смертоубийственной из всех монополий... Какую страшную монополию против человечества хотят установить те, кто заявляют, что так как земельная собственность является индивидуальной, она должна быть неприкосновенной, каковы бы ни были злоупотребления, которые захотели бы совершить отдельные лица против человечества. И на что распространится эта монополия? На все, потому что земля производит и оплачивает все: пищу, одежду, труд, заработную плату — ничто не ускользнет...» (6 — 7). Заметим, что этот протест против монополии на землю направлен вовсе не только против феодальной, помещичьей собственности. Бабеф выступает со всей яростью и против имущей части деревни, и против тех, в чьих руках сосредоточилась «раздача работы» (distribution du travail). «Сельский житель, — пишет он, — может отказать во всем, если только ему не потребуется кто-нибудь, чтобы помочь при уборке урожая. Никакой работы, кроме той, которую он захочет предоставить, никакой заработной платы, кроме той, которую он установит произвольно, в меру своей скупости. Даже феодалы, при всей своей тиранической жестокости, никогда не представляли более страшного зрелища... Исключительная привилегия на распределение работы, на раздачу заработной платы, на продажу пищи и сырья для одежды, — это право на жизнь и смерть, направленное против неимущей массы (multitudo indigento)... Его собственность неизменна, и неприкосновенна. он может делать все, что захочет против других, но они ничего не могут сделать против него. Все это абсурдно и убийственно (homi. eide )» (7). [191]

При позднейшем просмотре рукописи весь этот параграф не удовлетворил Бабефа. На полях в этом месте сделана пометка: «Вся эта статья должна быть пересмотрена. Я недостаточно размышлял над ней, когда писал. Основа слишком метафизична, она должна быть приспособлена к общественным потребностям (aux besoins sociaux)».

Но хотя самые формулировки и перестали удовлетворять автора, рукопись не оставляет никакого сомнения в том, что в 1790 г. Бабеф был решительным противником частной земельной собственности. Каково же его отношение к промышленной собственности, каковы его взгляды на промышленную политику? Уделял ли он ей вообще внимание, поскольку представление о Бабефе как преимущественно «аграрнике» до сих пор продолжает оставаться чрезвычайно распространенным? В этом отношении рукопись дает много интересного.

Как раз с проблем промышленной политики рукопись и начинается. Бабеф обсуждает вопрос о создании комитета для «наблюдения и обсуждения всех вопросов промышленности и торговли». Возможно, что эти мысли были подсказаны ему чтением. Судя по ссылкам в рукописи, кроме уже указанной книги Кондорсе «Жизнь Тюрго», Бабеф внимательно изучал в это время «Mémoire sur le commerce de la France et de ses colonies» Толозана. Совершенно очевидно и влияние на него — до сих пор не отмечавшееся — Адама Смита. Не говоря уже о ряде формулировок (по вопросу о вроде промышленной регламентации, свободе предпринимательства и т. д.), явно отражающих идеи Смита, ссылка на него с чуть искаженной в транскрипции фамилией — Shmith — прямо фигурирует в рукописи Бабефа ¹⁰.

Обсуждая вопрос о составе комитета, о направлении, которое он должен придать промышленности, Бабеф высказывает целый ряд соображений, важных для характеристики его складывающегося мировоззрения. Прежде всего интересно, что он категорически высказывается против вхождения в этот комитет «негоциантов и фабрикантов» и при этом утверждает, что «нет ничего более достоверного, чем то, что негоциант, мануфактурист и фабрикант являются самыми последовательными (décidés) эгоистами среди всего человечества» (11). Правда, Бабеф тут же оговаривает, что это не упрек, а похвала, поскольку без этого качества они не могли бы добиться успеха в своих предприятиях. Но он требует, чтобы подобные люди включались в комитет лишь при условии, что они отрешатся от своих эгоистических интересов: «Нужно заменить рвение к процветанию своего собственного предприятия исключительным рвением к общему благу. Нужно оторвать негоцианта не только от его личного предприятия, не от того торгового города, где он развивает свои таланты, чтобы превратить его партикуляристский дух в общественный. Нужно, чтобы, сохраняя всю любовь, все [192] таланты к предпринимательству, он перестал бы заниматься им для себя лично (курсив наш, — В. Д.). Предположить, что человек способен сохранять беспристрастие, когда он поставлен перед необходимостью выбора между интересами своей фирмы и общими интересами, значит плохо знать человеческую породу» (11). Поэтому в комитет могут войти только те негоцианты, «которые уже отказались или готовы отказаться от своего собственного предпринимательства» (12).

Чрезвычайно интересны мысли Бабефа по вопросу о том, развитию каких отраслей промышленности и каких форм предприятий должен содействовать будущий комитет. «Если идет речь о богатых, — пишет он, — нужен шелк, самый тонкий лен, золото или нити, пряденные серебром, испанская шерсть, большие, прекрасные мануфактуры. но если хотят обеспечить пропитание и нужды большинства, крупные мануфактуры не нужны. Нужна грубая шерсть, лен, конопля, грубая пряжа, разбросанные повсеместно фабрики простых глиняных изделий вместо фарфора. В маленьких мастерских будет использовано все время, потому что для их процветания не нужны ни большие здания, ни снабжение сырьем, ни посредники, ни переписка... Вот единственная основа работы, заработной платы, пропитания для большинства» (15).

В особом параграфе, озаглавленном: «Какие отрасли промышленности следует развивать?», Бабеф говорит: «Мы затратили огромные суммы. Я не преувеличиваю: огромные суммы на наши фабрики бархата, вытканных шелков, украшенных золотом и серебром, на тонкие чулочные изделия, батисты, кружева, галуны, касторовые шляпы. А 5/6 нации нуждались и нуждаются сейчас больше чем когда-либо в грубой одежде и грубых шерстяных чулках зимой, в шапках, в простом белье, даже в обуви. Повсюду в провинции и даже в самом Париже несчастные всех возрастов и полов, не имея возможности приобрести даже деревянные башмаки, раздирают свои ноги о тернии, мостовые, пески, осколки стекла или булыжники» (15). Хотя Бабеф и не отрицает, что в «большом королевстве, на плодородной почве трудолюбивая нация нуждается во всем», он не в состоянии удержаться от негодования, когда говорит о развитии промышленности, обслуживающей исключительно богатых сибаритов: «Только сосредоточение богатств в руках маленькой кучки умножило мануфактуры, производящие предметы роскоши... Но эта промышленность, обслуживающая только фантазии и капризы ничтожного количества потребителей, всегда будет нуждаться только в незначительном количестве рабочих. Чтобы украшать дворцы, понадобилось удалить большинство в хижины, чтобы одеть и содержать стол для нескольких сибаритов, понадобилось, чтобы большинство оказалось в лохмотьях и нуждалось в самом простом хлебе. Все богатства сосредоточены в немногих руках... 3/5 всей нации нуждаются во всем (курсив наш. — В. Д.)... Пусть для нужд богачей во Франции и за границей развиваются фабрики тонких сукон, шелков, ювелирных изделий. Но они совершенно не должны интересовать правительство. Все его внимание должно быть обращено на огромное большинство французов, ищущих работы... нуждающихся из-за недостатка собственности и заработной платы в пропитании и одежде, на обитателей деревень, составляющих основу населения королевства и часто преждевременно гибнущих из-за отсутствия одежды и пропитания» (16-17). Поэтому Бабеф настаивает на распространении производства грубых тканей, полотен, чулок и т. д. Если городские рабочие (manoeuvres) пренебрегают их производством, то в деревнях эти отрасли промышленности [193] привьются великолепно, потому что значительная часть крестьян сможет заняться промыслами, когда прекращаются их сельские работы. Это единственное средство обеспечить их работой и «постоянными заработками» (des salaires continus) (17).

Он не придает большого значения внешней торговле, только «внутренняя торговля обеспечивает богатство и процветание государства. Требуется миллион локтей (aunes) грубого полотна и только десять тысяч локтей тонкого полотна» (20).

Бабеф — решительный противник системы промышленной регламентации, цехов, ученичества и т. д. но от сторонников буржуазного экономического либерализма его резко отличают те мотивы, по которым он высказывается против всей этой политики. «Эта система, — пишет он, — особенно опустошает деревни, а между тем именно деревни важно оживить для благосостояния большинства... Слишком увлекались предрассудком, что нужно заниматься крупными мануфактурами, существующими только в городах. Между тем Франция будет разорена, если она будет производить только шелковые материи и чулки, голландские и полуголландские полотна. Народ страдает от того, что изготовление этих предметов занимает только небольшое число рук и обслуживает только маленькую кучку потребителей» (4).

Из всего этого совершенно неправильно было бы сделать вывод, что Бабеф стремился к сохранению мелкого производства, не понимал значения новой, рождавшейся тогда индустриальной техники. Как раз рядом со страстной проповедью развития тех отраслей промышленности, которые нужны беднейшим классам, особый параграф в рукописи посвящен значению каменного угля (charbon de terre). Бабеф горячо приветствует его распространению. Это будет содействовать сохранению лесов, рек, дает возможность уничтожить множество водяных мельниц, существование которых приводит к затоплению и бесплодию миллионов арпанов земли по всей Франции. «Только одна паровая машина (machine à feu), — пишет Бабеф, — может заменить мельницы на конном приводе, 12, 15, 20 водяных мельниц и все ветряные» (18). При этом Бабеф со свойственным ему практицизмом и превосходными знанием жизни отмечает, что появление паровых мельниц устранит периодический недостаток в муке вследствие того, что водяные мельницы простаивают из-за наводнений, заморозков, засухи. В другом место рукописи Бабеф очень положительно отзывается также о применении гидравлических машин (41). Эти мысли вполне совпадают с позднейшими известными высказываниями Бабефа, в которых он приветствовал широкое применение машин. Нисколько не отрицая значения новой техники, Бабеф во всех этих своих рассуждениях о развитии только определенных отраслей промышленности исходит из стремления обеспечить неимущие слои деревин работой и возможно более высокой заработной платой.

Именно эта проблема всего больше интересует Бабефа. В рукописи есть особый параграф, озаглавленный: «Низкая заработная плата (les bas salaires) разорит большинство населения государства». Сохранять низкую заработную плату или уменьшать ее, указывает Бабеф, возможно лишь тогда, когда предметы продовольствия продаются ниже их стоимости (au dessus de leur valeur) или же когда рабочие соблюдают чрезвычайную умеренность в своем потреблении, одежде, жилищах. В городах этого уже не найти. Работу, за которую «коммерсанты назначают низкую заработную плату», следует размещать в деревнях. Но [194] стремление удерживать заработную плату на самом низком уровне гибельно. Поступать так, по мнению Бабефа, «значит удерживать 18/20 нации в нужде, в страданиях. Это значит задерживать производство, которое всегда определяется потреблением... Все, что коммерсанты зарабатывают благодаря низкой заработной плате, вызывает нарушения основы торговли. От всего этого страдают население, производство, труд» (28).

В ряде мест рукописи разбросаны замечания, свидетельствующие о превосходном знакомстве Бабефа с экономикой родной ему Пикардии, ее всем строем капиталистической мануфактуры, господство которой уже утвердилось во второй половине XVIII в. он ясно различает предпринимателей (négociants), скупщиков и посредников (marchands), «хозяйчиков» — больших и малых (fabricants). В двух строках он говорит о затруднениях льняной промышленности: «почти весь хлопок, привозимый и производимый во Франции, является градом, уничтожающим наш урожай льна и конопли» (32). Но это, как будто бы мимоходом оброненное замечание очень точно отражает все те трудности, которые переживали некоторые старые отрасли французской текстильной промышленности в связи с стремительным развитием хлопчатобумажной промышленности. При освещении всех этих вопросов Бабеф неизменно исходит из интересов обездоленного большинства. «Все против бедняка, — отмечает он, — для безопасности и удобства богачей. Прядильщица беднее «хозяйчика» (fabricant). Моток пряжи, который выпряли ее мать, дочери, сестры с разной степенью ловкости и умения, конфискуется, если моток не имеет одинаково тонкой нити, чтобы избавиться от необходимости сортировки или установления разной цены, в зависимости от качества нити. Скупщик богаче фабриканта. он предписывает ему, под страхом конфискации или штрафа, производить ткань из совершенно одинаковой нити... Все эти детские предосторожности принимаются только для того, чтобы «хозяйчик» (fabricant) мог приобретать пряжу по самой низкой цене, а скупщик приобретать полотно ниже его стоимости» (19). Бабеф мечтает о том, что если люди будут, действительно, свободны, дети, старухи, малоспособные прядильщицы будут вырабатывать достаточно для своего пропитания, но «хорошая прядильщица будет вырабатывать больше того, что нужно для ее пропитания» (там же). Он не строит при этом чрезмерных иллюзий. Отстаиваемые им мероприятия не приведут еще к «богатству большинства». Это невозможно ни здесь, ни где бы то ни было, но это обеспечит работу и заработную плату, необходимую для всех, «достаток для большинства, общественное спокойствие» (17-18).

Таким образом, Бабеф на этой стадии своего развития, как мы видим, не нашел еще разрешения мучившей его проблемы, во всяком случае не нашел еще радикального ее разрешения. Но негоцианты и фабриканты для него уже «самые последовательные эгоисты», их привлечение к решению проблем промышленности допустимо только при отказе от личного предпринимательства. Он не ставит еще вопроса об обобществлении промышленности, но все вопросы промышленного развития, к которым он проявляет такой живой интерес, решаются Бабефом прежде всего под одним углом зрения — с точки зрения интересов «мануфактурных рабочих» — этой новой многочисленной прослойки все еще полукрестьян, но уже и полурабочих, для которых заработная плата, работа на предпринимателя являются необходимейшим условием, без которого они уже не в состоянии прожить. Рукопись Бабефа не оставляет никакого сомнения в том, что именно эта группа во французской деревне — [195] та ее часть, для которой заработная плата (salaires) является уже важнейшим источником существования, стоит в центре его внимания.

В этой связи примечательно одно место в рукописи, где Бабеф дает чрезвычайно интересное для XVIII в. определение сущности капиталистического дохода и соотношения его с заработной платой. «Хотят, — пишет он, — многочисленного и счастливого населения. Это пожелание охватывает две совершенно несовместимых вещи. Пусть учтут, что во Франции 25 миллионов жителей, пусть учтут, как невелика та часть, которая имеет достаток выше самого необходимого по сравнению с мужчинами, женщинами и детьми, живущими изо дня в день только заработной платой за свой труд, пусть рассчитают и пусть судят, верно ли, что богачи, владеющие всей земельной собственностью, отделяют от своих доходов только столько, сколько им требуется (dе quoi у sufiro). Нет, доходы являются тем, что производит труд за вычетом того, что идет на заработную плату (non, mais les revenus sont ce qui reste, déduction faite des salaires du travail qui les a produit)».

Может быть, в этом выводе сказалось влияние смитовской теории трудовой стоимости. Но прежде всего этот вывод Бабеф сделал на основе внимательнейшего наблюдения над строем капиталистической мануфактуры своей родной Пикардии. И этот вывод сделан в таких выражениях, которые дают нам полное основание рассматривать Бабефа как идеолога мануфактурного пролетариата XVIII в. Именно это объясняет, почему Бабеф выдвинул, как мы это видели, требование «права на труд» (un droit incontestable au travail).

Ж. Лефевр считает, что коммунизм Бабефа имел своим источником пережитки в Пикардии общинного владения ¹¹. Нам, однако, представляется, что как раз «Философский свет» со всей наглядностью обнаруживает иной социальный источник коммунистического мировоззрения Бабефа — тот, на который и указывал Маркс.

IV

Рукопись Бабефа не ограничивается социально-экономическими проблемами. Большое место уделено в ней проблемам политического устройства. Мы уже заметили, что при всей общности мировоззрения Бабефа с рационализмом XVIII в. в нем есть и много отличного. Это ясно видно при анализе его политических взглядов, — и здесь, несомненно, сказывалось уже то, что Бабеф за два года буржуазной революции убедился в иллюзорности многих надежд просветителей XVIII в. Решительно отвергавший теорию «естественных прав» (хотя и заменявший ее теорией «естественных законов»), скептически относившийся ко всей теории первобытного, гармонического общества («естественное общество никто никогда не наблюдал... мы напрасно ищем этого исходного состояния... нет никаких следов человека в чисто естественном состоянии») [196] (172), — Бабеф все более скептически относился и к вере в «торжество чистого разума».

Один из параграфов рукописи озаглавлен: «О препятствиях к установлению хорошего правительства» (41). И первым таким препятствием Бабеф считал как раз бессилие разума, в особенности по сравнению с силой привычки, которой он, — как, впрочем, и целый ряд других просветителей XVIII в., — придавал крупнейшее значение. «Влияние разума, — пишет он, — очень велико, очень могущественно для тех, кто способен думать и рассуждать. Влияние же привычки гораздо сильнее и гораздо могущественнее для большинства... Религия является неопровержимым и очевидным доказательством несоразмеримого превосходства привычки над разумом на всем земном шаре» (курсив наш. — В. Д.) (16). Бабеф подробно выписывает из книги Кондорсе о Тюрго описание спора между ними по вопросу о возможности управлять государством, исходя из «чисто метафизических принципов». он явно не разделяет оптимизма Тюрго, признававшего такую возможность: «Разум погружен в детство в самый глубокий сон. Он дремлет и в зрелом возрасте, и на продолжении всей жизни у большинства. Но страсти бодрствуют, с детства и вплоть до смерти». Он предостерегает поэтому созидателей всяких систем, мыслителей-метафизиков: «Не опьяняйтесь вашими абстрактными системами, абстрактными принципами... в расчете на то, что люди поступятся своими страстями ради этих систем, этих принципов. Они их исказят... и их усилии окажутся в тысячу раз более опасными для них и им подобных, чем состояние бездействия, в котором их удерживает всеобщая и, следовательно, естественная спячка разума у большинства» (58-59).

Наоборот, сила привычки является огромной: «Власть привычки (empire de l habitude) гораздо сильнее власти разума» (16). «Невозможно, — гласит заголовок одного из параграфов, — руководить массой при помощи разума» (86). Нужно опираться на силу привычки, без этого «ничто не может быть полезно для человека, и все может оказаться гибельным. Попытка устранить старые, вредные привычки и заменить их иными, полезными требует самого глубокого знания человеческого разума и сердца... Размышление и опыт являются самыми верными руководителями» (25). Слабость и даже бессилие разума и сила привычки — таково первое препятствие к созданию «хорошего правительства».

Другим препятствием Бабеф считает противоречия между свободой и распущенностью (licence). он категорически настаивает на необходимости разумного ограничения свободы, известного «подчинения» во имя предотвращения произвола. Положение «жить свободным или умереть» он попросту высмеивает, считая его до крайности абсурдным. «Свободу любят не ради нее самой; ее любят только как средство, как способ обеспечить благосостояние (bonheur)». Но если свобода обязательно требует ограничения, то в этом состоит новая опасность. Бабеф приводит с большим сочувствием слова из письма члена Учредительного собрания Крезе де ла Туш: «Человек имеет непреодолимое стремление к власти. Тот, кто осуществляет власть, имеет наклонность злоупотреблять ею» ¹².

Таково новое затруднение: человеческое общество не может обойтись без подчинения, иначе оно впадет в анархию (Бабеф) употребляет именно это слово). Но никакое общество нельзя гарантировать от злоупотребления властью: «Сосредоточена ли она в руках монарха, сената или [197] распределена между монархом и сенатом... и те, и другие испытывают непреодолимое стремление к господству... Состояние воины между правящей и управляемой частью неизбежно, а все усилия с одной и другой стороны могут только ускорить или немного задержать приступ мораль ной болезни, которую не может исцелить ни одно лекарство, потому что она появлялась, появляется и будет появляться всегда... Болезнь эта не излечима» (22).

Бабефа нисколько не ослепляют слова о «праве суверенитета», о «народном суверенитете». С поразительной для человека XVIII в. трезвостью он относится к возможности осуществления этого суверенитета посредством выборов. Народным массам, лишенным знаний, опыта, умения приспособляться к разнообразным обстоятельствам, чрезвычайно трудно найти тех представителей, которые действительно отражали бы их волю. «Массы никогда не обсуждают, они подчиняются получаемым ими внушениям» (40). Отсюда так велико влияние демагогов, начиная от Катилины, — от них «придется очистить землю». Народными представителями не могут быть люди, лишенные знаний, не обладающие характером и честностью. Все это страшно ограничивает круг лиц, «в действительности способных содействовать общему благу». Но кто возьмется за этот отвод и кто в состоянии будет убедить в пригодности именно этих кандидатов? «Весь ли народ назначает своих представителей? Нет! То, кто намечают кандидатов, избирают ли они? Нет!.. Свободны ли они от бесчисленных местных и личных интересов, гнева, мести... страха, эгоизма и т. д.? Нет!» Бабеф приходит поэтому к выводу, что все громкие рассуждения о «неотъемлемом» праве народного суверенитета — это только слова, «лишенные смысла, величайший абсурд» (45). Народ не имеет возможности пользоваться своим мнимым правом суверенитета, он с горечью цитирует слова Жан-Жака Руссо: «Лучшее не осуществляется так, как оно было задумано» (le mieux no s exécute pas comme il s imagine). С гражданским обществом обстоит так же, как с сооруженном судов. «Более шестидесяти веков не миллионы, а миллиард человеческих существ пытается улучшить образец судна, — и тем не менее оно далеко от совершенства» (74). И именно в этой связи Бабеф подчеркивает недостатки и самой как будто бы совершенной американском конституции: «И их судно не будет совершенным. В самые счастливые времена их свобода и безопасность не будут ни полными, ни всеобщими» (75).

Первые годы буржуазной революции показали уже Бабефу, что «большинство людей, безраздельно посвящающих себя, по видимости, общественному благу, в действительности гораздо больше заняты интересами своего самолюбия, чем интересами человечества» (24).

Но при всей своей трезвости — и даже известном пессимизме — революционер и просветитель Бабеф глубоко убежден все-таки в человеческой «чувствительности». он вспоминает, например, эпизод из своей собственной жизни, когда почтовая карета, в которой он ехал, попала в трясину. Почтальон отправился за помощью. Явилось пять человек с лошадьми, они впряглись в упряжь, легли плашмя в грязь, понукая лошадь, и через 10 минут вызволили повозку. но все усилия Бабефа вознаградить его спасителей оказались тщетными: «Я мог добиться от них только благородного и трогательного ответа: «Если бы мы оказались в таком положении, разве вы бы нам не помогли?»» (135). Бабеф твердо уверен, что эти положительные качества человека, соответствующие «законам природы», в конце концов возобладают. [198]

Но так как он вовсе не склонен ослеплять себя химерами, к числу которых он относит представление, что можно «убедить разумных людей вести себя в обществе, исходя из моральных принципов, установленных разумом» (81), он выдвигает другой мощный рычаг воздействия — силу.

К вопросу о влиянии силы автор «Опыта о принципах» возвращается в рукописи многократно (см. стр. 43, 46, 83, 153 и др.). Конечно, и здесь он не вполне оригинален. Рассуждение о значении силы можно найти и у других французских мыслителей XVIII в., влияние которых, вне всякого сомнения, сказалось на Бабефе. Но как бы то ни было, для всего последующего развития мировоззрения Бабефа эти мысли чрезвычайно важны. Мы ограничимся здесь приведением одного из наиболее ясных и ярких высказываний Бабефа.

В особом параграфе «Сила. Что она собой представляет» он пишет: «Эгоизм и распущенность развратили идеи настолько, что слово «сила» стало рассматриваться как почто отвратительное... Между тем нет ничего более очевидного и в морали, и в физике, что сила, рассматриваемая абстрактно, не является ни средством защиты, ни подавления. она принимает тот или другой характер, в зависимости от того, какое ей придают употребление... Сила охраняет и покровительствует добродетельным людям. Сила также сдерживает и подавляет развращенных. Ни в физическом, ни в моральном мире ничто не может свершиться без помощи силы! Человечество заинтересовано поэтому не в том, чтобы декларировать против силы, а, наоборот, в том, чтобы взывать к ее помощи» (83).

Бабеф отдает себе совершенно ясный отчет в том, что представляет собой конституция, что является ее реальным содержанием. «Каждая конституция, — подчеркивает он, — неизбежно устанавливается, поддерживаются или уничтожается силой» (курсив Бабефа) (46), «сила и только сила является регулятором каждой политической машины» (43).

Исходя из этого Бабеф) приходит к выводу, что «применение, но не злоупотребление силой является... средством уничтожения моральных болезней», с ее помощью возможно применение мудрых и действенных мер, способных «надолго, — я не решаюсь сказать навсегда» (78) обеспечить если не благосостояние, то безопасность человеческих обществ. «Но в чем состоят эти меры? Кому должна быть доверена забота об их последовательном осуществлении? Вот крайняя трудность, которую легко почувствует каждый, знающий людей. Тем не менее — и я не перестану это повторять — я не считаю ее непреодолимой» (78). На поставленный вопрос о том, кому должна быть доверена забота об осуществлении этих мер, Бабеф) в одном месте своей рукописи дает очень интересный ответ: «Главная задача всех политических обществ (курсив наш. — В. Д.) — принимать меры к тому, чтобы... сила всегда применялась... и была бы направлена на осуществление добра и против зла. Совершенно очевидно, что в этом случае нет ничего более ценного, более желательного, более полезного, чем сила» (83).

Еще одна мысль постоянно привлекает к себе внимание Бабефа. Несколько раз он повторяет понравившуюся ему фразу из книги Бэрнета (Burnet) «Telluris theoria sacra»: «Человеческие дела нуждаются во множестве рук и только в немногих головах» (multorum manibus egent res humana, paucorum capita sufficiunt). К ее обоснованию он возвращается неоднократно. Человек с детства вынужден заботиться о своем существовании, чтобы питаться, иметь одежду, обеспечить себе угол, где можно укрыться от непогоды, и т. д.; он должен трудиться, чтобы не [199] погибнуть (66). Но поэтому массы лишены возможности приобретать знания. «Массе нельзя поэтому поручить управление столь тонкими инструментами. Даже самым мудрым не хватит мудрости, чтобы взять их в руки» (156). «Много рук, — гласит заголовок одного из параграфов рукописи, — но мало голов, чтобы руководить» (66). И снова возвращаясь к той же полюбившейся ему мысли, Бабеф пишет: «Составьте весь экипаж судна только из капитанов, офицеров, лоцманов, — и корабль не двинется. Мысль Burnet... один из самых важных результатов наблюдения. Это основа, на которой нужно возводить все социальное здание, иначе оно рухнет» (67).

Все эти размышления Бабефа чрезвычайно любопытны. Его не ослепили «бенгальские огни» буржуазной демократии, он совершенно ясно видел невозможность осуществления суверенитета народа, он резко критиковал избирательную систему, у него рано исчезли конституционные иллюзии, он превосходно понимал роль революционного насилия, задумывался над том, кому доверить «последовательное осуществление» казавшихся ему необходимыми «мудрых мер», проводимых с помощью силы. Можно было бы сказать, что ход мыслей подводил Бабефа к идее диктатуры. В самой рукописи такой идеи нет. Однако, как видно из других документов, как раз летом 1791 г. Бабеф очень приближался к той формулировке, которую придал этой идее Марат. Хотя в рукописи нет даже ссылок на опыт римской истории, не несомненно, что Бабеф, как и все наиболее передовые его современники, часто возвращался к продумыванию ее опыта ¹³.

Конечно, для того, чтобы сформировались взгляды Бабефа на необходимость революционной диктатуры, нужен был огромный исторический опыт 1793 — 1794 гг. Тем не менее его размышления в «Философском свете» над проблемами политического устройства общества имеют несомненное значение для понимания процесса формирования взглядов Бабефа и по этому вопросу. Во всяком случае уже в 1790 — 1791 гг. Бабеф стоял много выше слепых поклонников формальной, буржуазной демократии.

V

Уже после второго выступления в Конвенте совершенно еще тогда неизвестного Сен-Жюста, Марат с одобрением писал о нем: «Это — мыслитель». Этот отзыв Марата, как нам кажется, можно вполне распространить и на молодого Бабефа. До сих пор он представлялся нам, особенно в первые годы революции, прежде всего человеком действия. «Философский свет» значительно расширяет наше представление о Бабефе как теоретике, мыслителе.

Характерен прежде всего его напряженный интерес к вопросам теории. «Одной практики совершенно недостаточно, и она не может увести далеко, — формулирует сам Бабеф свое мнение о значении теории, — верная (lionne) теория, подкрепленная наблюдениями, может дать [200] перспективы (des grandes vues), которых одна практика дать не может» (27).

Как мыслителя Бабефа отличают пытливость, настойчивость, упорство и добросовестность, с которыми он пытается вникнуть в существо занимающих его проблем. Ограничимся лишь несколькими примерами.

Размышляя над вопросом об осуществлении народного суверенитета, Бабеф обращается прежде всего к определению понятия. Но он ищет этого определения — но забудем, что в это время он находится в обстановке крохотного провинциального городка, полудеревни, — в самых серьезных работах. Он обращается к Деканжу — автору дополнений к известной книге Паскье ¹⁴ и к предисловию Лейбница к «Codex Juris gentium diplomatiens», которое он приводит в латинском оригинале (отметим попутно, что Бабеф прекрасно владел латинским языком).

Добросовестность и настойчивость Бабефа прекрасно иллюстрируются и другим примером. Он внимательно изучал и словарь Пьера Бэйля, на который он неоднократно ссылался, и дополнения к тому, изданные в середине XVIII в. Шефнье ¹⁵. У Шефнье Бабеф) натолкнулся на выдержку из английской книги о Ф. Бэконе ¹⁶, в которой критиковалось «странное мнение» английского философа, считавшего, что подчинение монархам основано на естественном право. Это показалось Бабефу невероятным: «О философе с таким выдающимся талантом, как Бэкон, первоклассном ученом, крупнейшем юристе, государственном деятеле следует судить очень осторожно... Мне нужно иметь перед глазами текст Бэкона. Я произведу эту проверку, если только сумею достать произведение великого человека, о котором пишет Давид Маллет» (164,167). В тексте рукописи об этом больше ничего не сказано, но в тетрадь вложены два листка, на одном из которых приведен английский текст Бэкона, который Бабеф, таким образом, все-таки разыскал!

В этой связи интересны и его критические замечания по поводу вольтеровского перевода Л. Ванини. Самый интерес Бабефа к этому известному атеисту XVII в. (казненному в 1619 г. в Тулузе, — Бабеф выписал все биографические сведения о нем) очень показателен. Рукопись вообще не дает возможности сколько-нибудь полно осветить философские воззрения Бабефа. Отметим лишь, что он не ссылается ни на одного из сколько-нибудь видных французских материалистов, хотя его сочувствие английским сенсуалистам, в частности Локку, сказывается совершенно определенно. В рукописи есть несколько фраз о «верховном создателе», несколько недостаточно развернутых рассуждений о душе и материи, которые не дают, однако, возможности ответить на вопрос об отношении Бабефа к материализму и атеизму. Тем любопытнее его интерес к Люсильо Ванини, причем Бабеф, оказывается, был даже обладателем его редчайшей книги «Amphitcatrum еtеrnaс providentiae» (1615). И вот не поводу вольтеровского перевода Ванини в одной из глав — «Contradictions de ce monde» — Бабеф) вступает в спор. Он считает, что перевод фразы «bon, mais sans qualité, entier, mais sans parties» отличается от мысли автора и что он предпочел бы дословный перевод «grand sans quantité (sino quantitatao magnus)» ¹⁷. [201]

Любопытно, что книгу Ванини и перевод Вольтера одолжили у Бабефа для того, чтобы ознакомить с ними епископа парбонесского (Диллона) и Экса (Буажелона). По поводу их отзыва, что книга представляет собой «настоящую галиматью», в рукописи говорится: «Было бы странно, если бы Вольтер взял на себя труд переводить галиматью, тем более, что перевод был очень труден. Но он был поэтом, гением, и он увидел лучше епископов, что в стремлении получить какое-нибудь представление о невидимом и непостижимом существе, управляющем вселенной, Ванини пошел дальше, чем чей-либо человеческий разум» (172).

Если бы далее предположить — к чему нет оснований, — что эти две страницы о Ванини представляют собой выписку из какой-нибудь книги, — запись представляет безусловный интерес. Но если, — что наиболее вероятно, — этот текст принадлежит самому Бабефу, он чрезвычайно обогащает наше представление о широте теоретического кругозора и интересов Бабефа.

Рукопись дает возможность подробное осветить вопрос об «источниках», которыми пользовался Бабеф, его «круге чтения» ¹⁸ его отношении к отдельным мыслителям, влияние которых он испытывал и часто критически преодолевал. Кроме уже упоминавшихся нами А. Смита, П. Бэйля, Лейбница, Бэкона, Тюрго, Ванини, Дюканжа, в рукописи имеются ссылки на Гуго Гроция ¹⁹, Гоббса, «Философские опыты» Д. Юма, Локка, Бодена ²⁰, Монтескье, Лабрюйера ²¹, Ларошфуко, де Лольма, Гюдена, Жушера, «Международное право» Вателя ²², Теофиля, Жана д Эспанье, Эвремона, на словарь Академии (1094 г.), на ряд томов «Энциклопедии» из древних авторов — на Платона, Тита Ливия, Цицерона ²³. Есть упоминание о Л Опитале, Декарте, Ньютоне, Пуффендорфе, из писателей — о Шекспире, Мильтоне, Корпело, Мольере ²⁴.

Особое место занимает Руссо. Его работы в рукописи приводятся неоднократно, в тем числе «Общественный договор», «Проект постоянного мира», «Исповедь» (в других рукописях Бабефа есть чрезвычайно лестный отзыв об «Исповеди» как «шедевре»), письмо к «Мемуару о жизни и произведениях Ж. Верне» и т. д. Но как раз с Руссо автор «Философского света» вступает в наиболее острую полемику. Отзыв о Руссо является одной из наиболее интересных страниц бабефовской рукописи, и он стоит того, чтобы привести его целиком. Отмечая недостаточность всего, что сделано до сих пор крупнейшими умами — [202] Монтескье, Руссо, Тюрго, Кондорсе, де Лольмом и др., он пишет о «наиболее уважаемом из них»: «Руссо извлекает все выводы из маленькой женевской республики... он закрывает глаза на все те пружины (ressorts), которые... приводят в движение крупные и многонаселенные государства, только не той причине, что эти пружины не найдут должного применения на небольшой территории. Не нужно больших государств, потому что Женева имеет очень узкие границы... Короче, Руссо видел только Женеву, занимался только Женевой... делал предположения только для Женевы. И этот тип правительства, едва ли мыслимый (perceptible) для Европы, непригодный в других частях света, догматически представляется как тип правительства для всего человеческого рода». И Бабеф дает после этого блестящую социальную характеристику Руссо: «Это вызывает представление о маленьком, вдумчивом, трудолюбивом, по необходимости экономном землевладельце, который пожелал бы уничтожить все крупные владения по той причине, что в Швейцарии невозможно использование крупных зданий, снабжение транспортом и земледельческими орудиями, скотом, работниками, которые оживляют (vivifient) все эти крупные сельскохозяйственные владения. Ему кажется, что он открыл все, что необходимо для процветания его маленького поля, его небольшого луга, его крохотного виноградника, его маленького птичьего двора, — все остальное кажется ему не только излишним, но чудовищным и разрушительным для разумной культуры» (148).

Бабеф подчеркивает, что вся эта критика нисколько не преуменьшает его высокую оценку очень больших заслуг Руссо, значение его мыслей, рассеянных в многочисленных произведениях, из которых ниже всего он ставит «Общественный договор», «который разумнее и точнее было бы назвать «Предположения о природе общественного договора и принципах политического права»» (там же).

«Общественному договору» Бабеф) дает такую же оценку, как и платоновской «Республике»: «Я считаю Платона выдающимся человеком и благодаря его таланту, и благодаря красноречию. Но совсем не «Республика» внушила мне такое высокое представление. Я нисколько не сомневаюсь, что если бы он не был занят исключительно маленькими греческими республиками, он дал бы произведение, гораздо более достойное его» (148).

Этот отзыв о Руссо, в период почти поголовного преклонения перед ним в лево-демократических кругах, и в особенности проницательная социальная оценка, нисколько не утратившая своего значения и сейчас, через полтора века, делает несомненно честь Бабефу, его критическому чутью, характеризует его теоретическую смелость и самостоятельность.

В рукописи нет никаких ссылок на Мабли, Морелли, Рейналя, Мерсье, — мы знаем, однако, из других бабефовских документов, что он достаточно внимательно их изучал. Может вызвать, однако, удивление, что в рукописи, относящейся к 1790 — 1791 гг., нет ни одного прямого упоминания о коммунистическом памфлете Буасселя 1789 г. Однако одно место в рукописи, на наш взгляд, относится именно к Буасселю. Критикуя общественные системы, создаваемые не на основе наблюдения фактов, подменяющие мечтами реальность, Бабеф) резко выступает против тех метафизиков, которые вместо того, чтобы «наблюдать отношения... между действительными причинами и их последствиями, черпать из этой истины и выводить теоретические и практические правила, находят у себя самих детали и общее из систем, которые их ослепили. Став создателями, они с высоты этого выдающегося поста стали [203] провозглашать догматы воры, которые они наивно рассматривали как катехизис человеческого рода» (курсив наш. — В. Д.) (152). Трудно предположить, что это дословное упоминание заголовка буасселевского памфлета является чистой случайностью. Скорое всего это полемика с Буасселем, от которого, как и от Руссо, Бабефа отталкивало «провозглашение истины» мыслителем-метафизиком, отказывавшимся от изучения реальной действительности, из наблюдения за которой и должны делаться выводы. Недаром в конце своей рукописи Бабеф сравнивает физиков и метафизиков: «Физики имеют перед глазами все материалы, которые нужны для построения их истин. У метафизиков, наоборот, нет никаких. Каждая часть их системы — идеальна, предположительна, гипотетична. Известно, с каким доверием можно относиться к системам физиков. Это мерило для того, чтобы оценивать системы метафизиков. Одни руководствуются фактами, у других есть только воображение и мечты» (169) ²⁵.

В связи с этим важным методологическим замечанием отметим еще некоторые мысли Бабефа, свидетельствующие об известном приближении к пониманию диалектики. Так, он возражает против односторонности, нежелания видеть противоречия: «Самые лучшие умы видят только плохое или только хорошее в том, что является, в действительности, смешением (mélange) плохого и хорошего. Это смешение существует во всем, повсюду; нужно выбирать и взвешивать» (25). Он видит во всем связь («все соприкасается, все связано в этой безмерности, именуемой природой» — 129), все развивается, нет ничего вечного: «как нет постоянного состояния здоровья, так не может быть и постоянной гармонии общественного строя» (33), и самый параграф этот озаглавлен: «Почему невозможна вечность общественного строя» (pourquoi la perpétuité de l ordre est impossible).

Записывая изречение Юма о том, что все государства попеременно проходят стадию зарождения, зрелости и наконец упадка, Бабеф замечает, что Юм мог бы дать своему положению гораздо более широкое толкование: «Вся природа показала бы ему такую же картину. Замечание Юма, само не себе очень справедливое, относится только к одному пункту круга, который пробегает вся природа. Он мог бы сказать обо всем, что достигает наибольшего развития, что оно имеет не только склонность к упадку, но и неизбежно приходит в упадок. Империя, правительство, достигшие того, что нам кажется самым высоким пределом расцвета, не могут не упасть. Это спелая груша, еес падение никто не может ни отсрочить, ни предотвратить» (162).

Нельзя не отметить еще одно интересное замечание Бабефа. При чтении книги Гюдена об истории римских комиций он обращает внимание на «новую и очень интересную» точку зрения автора: «Звонкая монета является достоянием масс, как земля (biens fonds) — достоянием собственников. Судьба истории зависит от постепенного и взаимного действия каждого из этих достояний. Они процветают и гибнут совместно. Верный, плодотворный и новый принцип». Правда, Бабеф тут же оговаривается, что, размышляя и над этим принципом, ясно видишь, что «экономизм (l économismc), который множество просвещенных людей рассматривает как корень и ствол политического дерева, является только ветвью» (34). [204]

Целый ряд мыслей, развитых в рукописи Бабефа, он находил, конечно, у своих предшественников. Но совершенно несомненно, что при всем этом теоретические взгляды Бабефа отличаются значительной оригинальностью. Рукопись свидетельствует о глубоких и серьезных теоретических исканиях. Это еще не завершенные взгляды, но важные вехи на пути создания коммунистического, революционного мировоззрения.

Бабеф ясно сознавал, что эти поиски заведут его далеко и приведут .к глубокому противоречию с окружающим миром. Но он обладал достаточным теоретическим и личным мужеством, чтобы не останавливаться на полпути.

«Все истины, — писал он на последних страницах своей рукописи, — которые я возвещаю, не являются чьей-либо исключительной собственностью. Они принадлежат всему миру. Чтобы пользоваться ими... нужно только наблюдать и размышлять, но, в особенности, не смущаться, если, встречаясь с другими (философами и продвигаясь в другом направлении, приходится им противоречить. Нужно сказать самому себе: тем лучше, если я с ними согласен. Правильная теория не может остаться неизвестной, и она должна укрепиться. Но если приходится противоречить, идти в противоположном направлении, нужно опять-таки сказать — тем лучше! Придет кто-нибудь, кто разрешит спор, и истина будет найдена, тогда как раньше ее постоянно отклоняли... хоронили под обломками заблуждений. Я буду огорчен, если ошибусь, а в особенности, если увлеку других на ложный путь. Но я не считаю, что должен останавливаться из страха перед заблуждением. Оно будет рано или поздно исправлено. Но этим будет проложен путь какой-нибудь истине, о которой, может быть, не подумали бы, если бы не оказалось нужды в поисках.

Я не обращусь в бегство ни перед чем (je ne fuis rien); истина побеждает во всем (la vérité en tout conquiert)» (165).

Эти слова прекрасно характеризуют весь дух теоретической тетради Бабефа.

Комментарии

1. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, Ф. 323, № 1042/30, БX-1. Рукопись состоит из 171 перенумерованной страницы. Страницы 92 отсутствуют.

2. Указ. рукопись, стр. 5. Все дальнейшие цитаты из рукописи памп в сносках не оговариваются. Страницы указываются в тексте.

3. M. Dommanget. Pages choisies do Babeuf. Paris, 1935, p. 142-147.

4. Мab1у. Doutes proposés aux philosophas économistes sur l ordre naturel et essentiel des sociétés politiques. «Œuvres», t. XI, Paris, l an III, p. 26.

5. Глагол «abutеor» в таком смысле, как его употреблял, например, Цицерон в своей известной речи против Катилины, означает также «злоупотреблять».

6. Один из параграфов рукописи озаглавлен: «Права. Природа никому их не давала». Бабеф пишет: «Природа всем дает чувства, аппетит, потребности. она дает физические и умственные способности, чтобы заботиться об их удовлетворении, но она никому не дает прав. Если бы она давала права, они были бы абсолютными. В человеческих же обществах права расширяются или сужаются, но всегда являются относительными (relatifs)» (85). «Если кто-нибудь вам скажет, что он получил права от природы, ответьте, что вы его не понимаете и что он сам себя но понимает, что в дарах природы вы видите только возможности, средства осуществлять права, но что вы не видите ни одного права, которое она дала бы» (146).

7. Condorcet. La vio dе M. Turget. MDCCLXXXVII. Бабеф ссылается именно на это издание, с указанием «фамилии автора. Предшествующие издания выходили анонимно.

8. «Encyclopédie», t. VII, 1757.

9. Condorcet. Ор. cit., р. 220, 222, 230, 235.

10. «В комитет... должны войти люди, о которых говорит Смит, не имеющие профессии, но создавшие ее себе том, что они наблюдают за всеми остальными профессиями и изучают их взаимоотношения» (63). Первое французское издание «богатства народов» появилось в 1780-1781 гг. (см. «Annales historiques dе la Révolution française», 1957, p. 154). но вероятнее всего, что Бабеф читал сокращенное издание Кондорсе 1790 г. («Recherches sur la naturo et les causes de la richesse des Nations», вышедшее в сорил «Bibliothèque dе l hommo public ou analyse raisonnée des principaux ouvrages français et étrangers sur la politique on général, la législation, les Finances, la Police, l Agriculture, et le Commerce en particulier, et sur le droit naturel et public». Эту серию Кондорсе издавал сперва вместо с Ле-Шапелье и до Пейзонелом, а с 1791 г., — сам).

11. См. его предисловие к книге Dommanget. Ор. oit: «Бабеф был пикардийцем, и его образ мышления сформировался среди крестьян пикардийской равнины... В пикардийских деревнях крупному фермеру, удерживавшему значительную часть земли, противостояло деревенское население, относительно однородное и сплоченное, из очень мелких собственников, чрезвычайно привязанных к общинным обычаям (usages collectifs), регламентации, общинным традициям, ...страстно желавшим уничтожения крупных владений, которые чрезвычайно враждебны капиталистическому землевладению» (X). Лефевр полагает, что коммунизм Бабефа и являлся «самым радикальным выразителем их желаний»; «мысль Бабефа родилась в тех деревенских общинах, где он жил» (XI).

12. Crouzé de la Touche. Lettre à M-me ci-devant religieuse. 1780

13. Бабеф писал: «Нет никакой аналогии между моим трибунатом и римским, хотя вместе с Мабли и другими публицистами-философами... я восхищаюсь как прекрасным учреждением магистратурой трибунов, которая столько раз спасала римскую свободу, начиная с Валерия Публиколы и до Марка Антония, который сумел злоупотребить против свободы» («Le Tribun du peuple», № 23, p. 3). Можно усомниться в том, что тяжелой зимой 1794/95 г. у Бабефа находился досуг для изучения римской истории Мабли. Скорее всего он читал его в тот как раз период, когда размышлял в «Философском свете» над «трудностями создания хорошего правительства».

14. Pasquiоr. Recherches dе la France.

15. J. Chauffеpiо. Nouveau dictionnaire historique, v.v. I-IV. Amsterdam-, 1750-1756 (ГЛБ). Бабеф ссылается на статьи в словаре Шофнье о Мальбраше, Локке, Бэконе и т. д. У Бэйля он цитирует статьи о Гоббсе, Жане д Эспанье и др.

16. «The Works of D. Mallеt», vls. 1-3. London, 1759.

17. В рукописи приведен полностью и латинским текст Ванини, и перевод Вольтера.

18. К сожалению, упоминаемый Адвиеллом список книг, находившихся в библиотеке Бабефа, полностью не сохранился.

19. О нем Бабеф пишет: «Этот превосходный человек первым заметил и обратил внимание других на путь, но которому следует идти, чтобы достигнуть цели» (86).

20. Бабеф приводит и критикует данное Боденом («Do la République», liv. 2, p. 234) определение законной монархии.

21. Бабеф цитирует из «Caractères» раздел «De Souverain ou de la République», характеризует Лабрюйера как «философа, известного своими глубокими размышлениями», и приводит его мысли по вопросу об отечестве.

22. Бабеф с большой похвалой говорят об «очень умных рассуждениях» Вателя: «Все его предисловие заслуживает того, чтобы над ним поразмыслить» (87).

23. Бабеф критикует, между прочим, Кондорсе за «абсурдное и скандальное» место в книге «Жизнь г. Тюрго», в котором Кондорсе нападает на «правильный, мудрый и глубокий принцип Цицерона: «Quid leges sino moribus» («что значат законы, если нет добрых нравов»).

24. Из отдельных упомянутых Бабефом книг назовем еще: «Histoire des Antilles anglaises», «Do l organisation d un monarchique» (1789), «Symonido chez les Scythes», уже упомянутое письмо Creuzé dе la Touche.

25. К этой мысли Бабеф возвращается неоднократно: «Слишком многие предпочитают метафизический абсурд, основанный на химерах и воображении, мудрой и святой логике, основывающейся на непоколебимой основе наблюдения за фактами» (7).