СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АРТУР ЮНГ

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ФРАНЦИИ

1789 ГОД

Современному читателю имя Артура Юнга (1741-1820) вряд ли о чем-то скажет. Но в конце XVIII — начале XIX веков его научные труды по агрономии и землепользованию весьма почитались и в Англии, и далеко за ее пределами. Императрица Екатерина II отправила ему в дар золотую табакерку, присовокупив к ней горностаевые мантилии для его жены и дочери. Граф Ф. В. Ростопчин послал ему табакерку, усыпанную бриллиантами, с надписью «От ученика учителю». Разумеется, все это — дань ученым заслугам, но не они снискали подлинную славу А. Юнгу, а его дневники путешествий по Франции в 1787, 1788 и 1789-1790 годах. Дневники эти ни разу не переводились и не издавались на русском языке вследствие жестких цензурных ограничений, а порою и абсолютного запрета на все, что касалось событий Французской революции, который осуществлялся в разной степени от последних лет царствования императрицы Екатерины до смерти Павла I. Позднее, правда, цензура была более либеральной, но известные ограничения сохранялись. Впоследствии, как это нередко бывает, дневники А. Юнга оказались надолго забытыми.

В молодости Юнг не помышлял о путешествиях. Он пробовал свои силы в журналистике, опубликовал несколько острых памфлетов, но печальные обстоятельства — смерть отца — вынудили его заняться наследственным имением. Поиски средств к улучшению землепользования привели Юнга к мысли предпринять ради этого поездку по стране. В 1768 году Юнг публикует первый из своих знаменитых путевых дневников о путешествии по югу Англии. Им было описано землепользование в северных и восточных графствах Англии, в Ирландии. С 1784 года Юнг начинает публиковать «Анналы сельского хозяйства», которые регулярно выходили в свет вплоть до 1809 года и составили целых сорок шестъ томов. «Анналы» сразу обратили на себя внимание и сблизили Юнга со многими государственными и учеными деятелями.

Путешествуя, он размышлял о том, как полезно было бы сравнитъ увиденное с реальным положением дел во Франции: его интересовало не только сельское хозяйство, но и политика правительства, положение арендаторов, уровень развития мануфактур.

И в мае 1787 года Артур Юнг, погрузив на корабль свой багаж, пересек Ла-Манш близ Дувра. На следующий год он повторил поездку.

Революция, при начале которой он оказался во Франции, произвела на английского путешественника глубокое впечатление. Он одобрительно отзывался о переменах, но, осуждая всякое насилие, высказывался за привычный ему двухпалатный образ правления и избирательную систему.

Артур Юнг — прежде всего агроном и экономист, а из его экономических представлений проистекают его социальные и политические взгляды. В соответствии с идеалами Адама Смита и либеральной английской школы экономистов он безусловный сторонник абсолютной свободы в коммерческих и промышленных делах. По его мнению, и земельная собственность, и вообще сельское хозяйство также должны пользоваться полной экономической свободой и независимостью. Отлично сознавая все то зло, которое несет с собою сеньориальный режим, Юнг впоследствии искренне радуется его упразднению, в особенности ликвидации охотничьих королевских угодий, столь бедственных для сельского хозяйства.

В области политики Юнг — противник абсолютизма, имея в виду неизбежные злоупотребления властью. Он сторонник парламентского режима, но с условием, что аристократия должна играть весомую роль при выработке конституции. Он убежден, что существование «промежуточных сословий» — наилучшая гарантия против деспотизма. Решительно выступает Юнг и против так называемой «чистой демократии», отсюда его неприятие всякого рода «бешеных», будь то в провинции или в Париже. Юнг считал необходимым препятствовать тому, чтобы люди, лишенные собственности, подвергались [126] притеснениям, но был уверен, что ни в коем случае не следует способствовать росту их общественного влияния, ибо зачастую они стремятся к разделу собственности, то есть покушаются на миропорядок. Однако Юнга ни в коем случае нельзя считать человеком строго консервативных убеждений. Он порицает первые сословия Французского королевства за противодействие, которое оказывали они попыткам юридических и социальных реформ накануне революции. Он отрицательно относится к церковной земельной собственности, в частности, к одному из ее проявлений — церковной десятине.

Юнг осуждает воинственную политику Англии — источник огромного государственного долга и тягостного налогового бремени. Негодование вызывает у него безумная трата денег на строительство крепостей, приобретение оружия, тех денег, которые можно было бы с большей пользой употребить на поднятие невозделанных земелъ, на улучшение обработки почвы и помощь малоимущим.

Когда Юнг приехал во Францию в третий раз — в июне 1789 года, — для него весьма существенным оказалось знакомство с герцогом де Ларошфуко-Лианкуром, который был близок со многими влиятельными людьми при дворе и с деятелями «патриотической» партии как депутат от дворянского сословия. «Пока я буду находиться в Париже, — писал Юнг, — я увижу деятелей из всех сословий, от политиканов кафе до заправил Генеральных Штатов».

28 июня 1789 года Юнг покидает Париж и направляется в длительную поездку по Шампани, Лотарингии, Эльзасу и далее — в долину Роны и на побережье Прованса. В июле-сентябре с возрастающим нетерпением Юнг ожидает новостей из Парижа. В Страсбурге он узнает о взятии Бастилии и радуется триумфу Национального Собрания: «То будет великое зрелище эпохи Просвещения, когда весь мир увидит, как представители двадцати пяти миллионов стремятся переустроитъ на новый лад порядок вещей... и установитъ свободу, ибо в Европе ничего подобного нет и в помине». Его заботит, будет ли новая конституция подобием английской или она окажется «чем-нибудь абсолютно спекулятивным», что явится сигналом к мятежам и гражданской войне. Однако волнения и мятежи уже начались: «революционный дух Парижа» распространился повсюду, как отмечал Юнг в своем дневнике. Крестьяне вооружались, ибо ходили упорные слухи о приближении многочисленных отрядов разбойников и прочих злоумышленников, нападали на замки, и не только с целью грабежа, как полагает наш англичанин, но чтобы захватитъ сеньориальные архивы, бумаги, оговаривавшие права сеньоров, и предать их огню, и это было причиной многих пожаров.

Отношение Артура Юнга к феодальному деспотизму сродни его отношению к «эксцессам» и насилиям противостоящих деспотизму социальных групп. Узнав о нищете — следствии злоупотреблений — на острове Сардиния, Юнг заключает: «Когда я вижу или когда мне рассказывают об отвратительных грабежах и жестокостях, совершаемых французскими крестьянами, я ненавижу демократические принципы; когда я вижу или когда мне описывают пустыни Сардинии, у меня возникает отвращение к аристократическим принципам».

Готовя к печати «Путешествия по Франции», Юнг пересматривает свои впечатления, сравнивает их с тем, что удалось ему узнать о революции из самых различных источников. Он оставляет дневник таким, каким он вышел из-под его пера, но прилагает к нему свои воспоминания о революции, где размышляет об этих потрясших основы событиях. Он считает, что налоги, фискальные привилегии сословий, взваливших всю их тягость на народ, не могли не способствовать мятежу. Юнг признает, что высшие судебные учреждения Франции всегда поддерживали привилегированных и выносили приговоры, являвшиеся настоящим оскорблением правосудия. Он осуждает владетельных сеньоров за невыносимое бремя сборов и платежей, разорявших мелких собственников и арендаторов. Таким образом, осуждая совершаемые насилия, Юнг выказывает понимание неизбежности стихийных выступлений и в значительной степени оправдывает их.

Юнг приходит к выводу о том, что революция была совершенно необходимой. Как экономист он считал, что революция явилась благом для мелких собственников и вообще для крестьянства, освободив их от феодального гнета. Вместе с тем Юнг указывал и на отрицательные последствия, например, эмиссии ассигнатов, проводившейся во Франции при Конвенте, а также на ограничения в области торговли зерном, несовместимые с его понятием о свободе торговли. «Все, что я видел, и многое из того, что я слышал во Франции, — пишет Юнг в своих воспоминаниях, — вполне убедило меня, что эта перемена была необходима ради счастья народа — перемена, которая установила пределы королевской власти, которая ограничила феодальную тиранию дворянства, которая низвела священников до уровня простых граждан, которая исправляла злоупотребления финансами, которая очистительно подействовала на отправление правосудия, принесла народу благодеяние и наделила его силой упрочить это благо. С этим, я полагаю, должны согласиться все друзья человечества».

Дневники Артура Юнга — яркое свидетельство современника о предреволюционной и революционной Франции, зафиксированное легким и остроумным пером пытливого и наблюдательного англичанина. [127]

Образы и события Великой революции благодаря привитому нам «классовому чутью» долгое время складывались в нашем историческом сознании как некое «далекое близкое», а потому привычное и обаятельное. Как ни одна другая эпоха, революция 1789 года была нами усвоена, понята и принята с «единственно правильных» позиций.

Революция, согласно известной формуле, поначалу свершилась в умах: об этом позаботился блистательный век Просвещения. Но когда она выступила на площади и улицы городов, каким далеким оказался ее новый образ от первоначального, «умственного»!

Противники феодального абсолютизма, возглавляемые выдвинувшимися на гребне выборов в долгожданные Генеральные Штаты и борьбы между представителями сословий выдающимися лидерами, поборниками свободы и счастья нации, объединили свои усилия в борьбе с монархией и деспотизмом. Низвержение феодально-абсолютистского строя и упразднение дворянских привилегий сопровождалось провозглашением Декларации прав человека и гражданина и основных гуманитарных свобод. Однако обострившаяся после провозглашения Республики борьба между политическими группировками еще недавно казавшегося единым революционного потока, борьба, которая изобиловала крестьянскими и плебейскими выступлениями 1793 года, переросла в Вандее в настоящую войну против революции и подогревала стремления внешней контрреволюции. Обнаружилась неспособность якобинской диктатуры в тогдашних исключительных условиях остановитъ натиск «бешеных», призывавших к дальнейшему углублению революции, и направитъ революционный процесс в русло законности и порядка, которые позволили бы нации воспользоваться революционными завоеваниями ради собственного блага. Сильная централизованная власть революционно-демократической диктатуры якобинцев, стремившаяся спасти революцию перед лицом контрреволюционного движения и в борьбе с парижскими «бешеными», поставила на повестку дня революционный террор с его размахом репрессий против врагов революции. Насколько этот путъ был опасным, стало очевидным очень скоро. Законность неизбежно потеряла всякий смысл, когда из-за непрекращавшегося потока брошенных в тюрьмы «подозрительных» и неприсягнувших священников судопроизводство «усовершенствовалось», то есть свелось к максимальному убыстрению судебного разбирательства, когда судьба «подозрительного» заранее предрешена. Законность теряла всякий смысл, когда усовершенствование процесса «революционного очищения» коснулось самого орудия красного террора, — гильотина была приспособлена для массовых казней, совершаемых публично. В провинции гильотин при якобинцах уже не хватало и казни все чаще приобретали характер отвратительной резни.

Крайняя нетерпимость якобинцев (робеспьеристов) к противным мнениям, борьба, точнее, грызня среди власть предержащих, нерешенность некоторых социальных требований плебейских элементов и сельской бедноты, усталость народа и естественная тяга к твердой власти, способной обеспечить порядок и законность, — таковы причины, которые привели к поражению якобинской диктатуры. Но революция не закончилась, она продолжалась, хотя, может быть, и с трудом угадывалась в ней та самая революция, которая потрясла мир в 1789 году...

Путешествия А. Юнга пришлись на начальный период революции, но и в том, что заметил он в своем дневнике, пристальный и беспристрастный наблюдатель, отчетливо просматриваются далеко идущие и полные противоречий черты революционного развития, несущие в себе наряду с началами высокого свободолюбия, тираноборчества и братства начала мрачных и жестоких страстей.

Полностью дневники путешествия А. Юнга по Франции предполагается издать в серии «Литературные памятники».

8 ИЮНЯ

...Сейчас весь Париж бурлит по причине собравшихся в Версале Генеральных Штатов, и любой разговор вертится только вокруг этого. Ни единого слова о чем-нибудь ином. Совершенно справедливо, что любое событие, с сим связанное, почитается важным при теперешнем кризисе в судьбе двадцатичетырехмиллионного народа. Сейчас много спорят о наименовании — избираются ли представители от Общин или от третьего сословия; сами депутаты упорно придерживаются первого, хотя двор и вельможи отвергают его, словно опасаясь, что смысл самого названия слишком многозначителен. Однако разногласие сие не столь уж велико сравнительно с тем, что некоторое время удерживало Штаты в состоянии бездействия, а именно: каким должно быть волеизъявление избранных — отдельно по сословиям или совместным. Дворянство и церковь требуют первого, а Общины упорно не соглашаются с ними. Пекущиеся об интересах народа утверждают, что, заседая в отдельной палате, дворянство станет противиться народным желаниям, а предоставление церкви права вето еще более [128] противоречит здравому смыслу. Король, двор, духовные, дворянство, армия и парламент — все со страхом смотрят на распространяющиеся ныне идеи свободы. Исключая, впрочем, короля, который по очевидным для всех, знающих его характер, причинам мало беспокоится даже о том, что наиближайшим образом касается его власти. Остальные чувствуют опасность и объединились бы ради упразднения Штатов, ежели нашелся бы способный к сему предводитель. Общины понимают угрозу сего враждебного союза, и мнение их таково, что если оба других сословия останутся с ними в одной палате, надобно объявить себя представителями всего королевства, а в случае отказа дворянства и духовных начинать рассмотрение дел без них. Теперь все разговоры только об этом, но суждения более разноречивы, нежели я предполагал. Духовенство для многих столь ненавистно, что ради лишения его отдельной палаты они согласятся следовать новой системе, сколь бы опасной она ни оказалась.

9 ИЮНЯ

В парижских книжных лавках творится нечто невообразимое. Я пошел в Пале-Рояль взглянуть на последние издания и приобрести каталог. Каждый час приносит новости. Сегодня появилось тринадцать памфлетов, вчера шестнадцать, а на прошлой неделе девяносто два. Нам кажется, что магазины Дебретта и Стокдэйла в Лондоне переполнены, но сравнительно с Десэном и некоторыми здешними, где едва продавливаешься от дверей к прилавку, они истинные пустыни. Два года назад цена печатания была от 27 до 30 ливров за лист, а теперь — 60-80. Говорят, что страсть к политическим трактатам распространилась на провинции и все печатные станки Франции непрестанно работают. Девятнадцать двадцатых всего печатаемого требует свободы и яростно нападает на духовенство и дворян. Сегодня я дал заказ на подобные издания, но когда поинтересовался, что есть в пользу противоположной стороны, то, к своему удивлению, обнаружил всего два или три названия. Поразительно, что при избытке листков, проповедующих не только уравнение в правах, но даже бунт, двор молчит и не принимает никаких мер для ограничения крайней распущенности печатного станка. Легко вообразить тот дух, который вселился теперь в народе. А что за зрелище — кофейни Пале-Рояля! В них не войти — у дверей и окон слушают, разинув рот, каких-то крикунов, забравшихся на столы и стулья. Не видев, трудно представить то внимание и гром рукоплесканий, каковые достаются им за любое смелое слово против теперешнего правительства. Я не понимаю министерство, допускающее подобные гнезда мятежа и бунта, где ежечасно внушаются народу принципы, не бороться с которыми было бы безумием.

10 ИЮНЯ

...Теперешнее положение Франции становится угрожающим: ужасная нехватка хлеба; из провинций каждую минуту приходят сообщения о беспорядках и бунтах; для сохранения спокойствия на рынках приходится вызывать войска...

15 ИЮНЯ

Богатый событиями день, о каковом десять лет назад никто во всей Франции не смог бы даже и помыслить. Ожидалось весьма важное обсуждение того, что у нас в Палате Общин назвали бы положением нации. Мы с приятелем моим г-ном Лазовским приехали в Версаль к восьми часам утра и сразу же направились в залу Штатов, чтобы найти себе удобные места на галерее. Уже явилось несколько депутатов, довольно много публики. Помещение сие излишне велико, в нем можно расслышать лишь стенторскую глотку ¹ или самый ясный высокий голос. Впрочем, присутствие сразу 2 000 персон придавало всему некую торжественность, а зрелище собравшихся при открытых дверях представителей просыпающегося после двухсотлетних притеснений двадцатипятимиллионного народа не могло не возбуждать живейших чувствований в каждом вольнолюбивом сердце. Прочь все, что может напоминать о французах как народе, слишком часто враждебном моему отечеству! Превыше сего любезное мне намерение осчастливить великую нацию и принести благо миллионам еще не рожденных. Собрание открыл г-н аббат Сьейес ². Он из самых ярых приверженцев народа и почитает существующее правительство столь закоснелым в пороках, что его невозможно исправить и надобно совершенно низвергнуть. Говорит он не гладко и лишен красноречия, хотя сохраняет здравую последовательность мыслей. Впрочем, это не речь, а чтение по написанной бумаге. Предложение его заключается в том, чтобы собравшиеся объявили себя законными представителями французской нации, сохранив право всех отсутствующих депутатов (дворянства и духовных) присоединиться к ним после проверки их полномочий. Затем почти целый час говорил господин де Мирабо ³, без всяких записей, с одушевлением и красноречием, каковые рекомендуют его как истинного ритора. Он полагает, что никакая другая власть не должна иметь права вето противу решений сего собрания; что все существующие налоги незаконны и должны утверждаться в заседании Штатов; [129] что долги короля следует почитать долгом всей нации и, соответственно сему, гарантировать субсидиями. Вся речь г-на де Мирабо была хорошо слышна, а предложения его многократно вызывали громкие рукоплескания. Депутат из Дофинэ, г-н де Мунье, сочинитель весьма понравившихся публике листков, предложил собранию объявить себя законными представителями большинства нации и не признавать права духовных и дворянства собираться по отдельности. Г-н Рабо-Сент-Этьенн ⁴ из Лангедока, протестант, одаренный многими талантами, в свою очередь предложил провозгласить сие собрание представителями народа Франции, признать все налоги недействительными и заменить их другими, проверить и суммировать государственный долг, а также объявить на основе общего голосования займ. Все сие было одобрено, исключая займ, не пришедшийся депутатам по вкусу. Этот джентльмен говорит ясно и точно и лишь немногое читает по записям. Весьма юный господин Барнав ⁵ из Гренобля говорил безо всяких бумаг, с великим одушевлением и горячностью. Иные из его высказываний были столь ладно закруглены и выражены столь красноречиво, что прерывались громкими рукоплесканиями и криками некоторых депутатов «браво!».

Касательно общего распорядка действий собрания два обстоятельства весьма неблагоприятны: зрителям на галереях дозволено прерывать произносимые речи хлопанием в ладоши и прочими шумными изъявлениями одобрения, что есть крайняя непристойность, притом опасная, ибо если позволяется выражать согласие, то соответственно должно разрешить и знаки неудовольствия, то есть допустить свистки, что, как говорят, уже и бывало. Сие может превратиться в господствующую силу, препятствующую занятиям сего собрания. Другое обстоятельство — несогласие между самими депутатами. Сегодня не единожды человек сто вскакивали с мест, и председательствующий был не в силах восстановить порядок. Во многом это происходит потому, что обсуждается одновременно несколько предложений — англичанину дико слышать, как один человек требует изменений в титулах и полномочиях депутатов, в законах о займах и налогах. Да возможно ли сохранить порядок, если пятьсот депутатов изъявляют каждый согласие с одной частью предложенного и возражения противу другой; так заседать можно до бесконечности. Штаты не должны начинать никаких дел, пока нет порядка и регламента обсуждения, а таковые надобно заимствовать у более опытных собраний, применив их к существующим обстоятельствам. Впоследствии я взял на себя смелость заметить господину Рабо-Сент-Этьенну, что правила и установления английской Палаты Общин сократили бы им время заседаний по меньшей мере на четверть.

Собрание прервалось для обеда. Мы с господином Лазовским обедали здесь же у герцога Лаинкура в обществе двадцати депутатов. Я сидел возле господина Рабо-Сент-Этьенна и о многом с ним беседовал. Все они единодушно восхваляют падение самовластия и хотя предвидят покушения противу духа свободы, но полагают, что народ уже пробудился и его нельзя сокрушить. Поелику должны еще говорить множество ораторов, и по всей вероятности, ничего не решат и завтра, я возвратился к вечеру в Париж.

22 ИЮНЯ

...По всей видимости, жители Версаля — а их тысяч 60 — все стоят за Общины. Это удивительно, ибо город сей живет исключительно от дворца. Если даже здесь интересы двора не популярны, легко вообразить, что же в остальном королевстве...

Обедал у герцога Лианкура во дворце; большое собрание дворянства и депутатов третьего сословия, среди них герцог Орлеанский ⁶; также епископ Родес, аббат Сьейес и господин Рабо-Сент-Этьенн. Вот один из самых поразительных примеров того, как великие события влияют на людей разного состояния. Каждый встречный на улицах или в церкви святого Людовика так озабочен происходящим, что забывает даже о вежливости, не отвечает на приветствие. И полная безмятежность. Из тридцати персон, приехавших в гости к герцогу, не набралось и пяти человек, по коим можно было догадаться, что происходят чрезвычайные события. Все ели и пили, вели светские беседы и прогуливались, улыбались и шутили с поразительным безразличием к событиям дня. Возможно, подобное пренебрежение присуще светским людям, ибо толпа вульгарна в изъявлении чувств. Однако же сей момент, будучи, несомненно, самым критическим за все время существования во Франции монархии, заслуживает совершенно иного отношения.

25 ИЮНЯ

...Вчера в Версале бесчинствовала толпа — оскорбляли и даже нападали на духовных лиц и дворян — сторонников разделения сословий. Епископу Бове ⁷ попал в голову камень, едва не сваливший его с ног. У архиепископа Парижского выбили все стекла, и ему пришлось переменить резиденцию; кардинал де Ларошфуко ⁸ освистан. Двор может надеяться только на войско, но говорят, будто французская гвардия не станет повиноваться, если ей прикажут стрелять в народ. И не удивительно — солдаты раздражены [130] обращением полковника герцога Шатлэ ⁹. Все дела двора идут из рук вон плохо. Каков урок государям, допускающим интриганам-царедворцам, женщинам и всяческим глупцам вмешиваться в дела, которые могут быть доверены только способностям и опыту. Утверждают, будто толпы черни подстрекаются вождями Третьего сословия, а некоторые получают деньги от герцога Орлеанского...

26 ИЮНЯ

...Косность и глупость двора беспримерны: время требует величайшей решительности, а Людовик, когда дело шло о том, быть ему королем Франции или уподобиться венецианскому дожу, вчера забавлялся охотой!

27 ИЮНЯ

...Народное движение так сильно, а двор настолько слаб и слеп, что вряд ли возможно что-либо изменить. Сила и талант могли бы обратить все на пользу монархии, ибо множество дворян во всем королевстве, высшее духовенство, парламенты, армия остаются на стороне короля. Однако в столь решительную минуту все бездействуют.

Вечером у Пале-Рояля фейерверк, иллюминация при громадном столпотворении и шуме. Все это стоит огромных денег, но никто не знает, откуда они берутся. Иные торговцы дают за 12 су петарды и шутихи ценой в пять ливров. Нет сомнения, это деньги герцога Орлеанского. Толпы народа возбуждены и готовы на все по призыву вожаков. И если раньше достаточно было роты швейцарцев, чтобы навести порядок, сегодня нужен полк, но если упустить еще две недели, понадобится целая армия...

30 ИЮНЯ (НАНЖИ)

Замок моего друга просторен и построен много лучше, чем английские замки той же эпохи, того же почтенного двухсотлетнего возраста. Я полагаю, в ту пору превосходство было у французов во всех искусствах. Мне представляется, что при Генрихе IV они намного опередили нас в отношении городов, улиц, дорог. Но мы, пользуясь свободами, сумели перевесить чашу в свою пользу. Подобно другим замкам, виденным мною во Франции, здешний расположен очень близко к городу, чуть ли не соединяясь с ним. Однако задний двор с его насаждениями — совершенная деревня. Маркиз, теперешний владелец замка, устроил английскую лужайку с извивающимися гравийными дорожками и прочими украшениями. Нанжи достаточно близок к Парижу, и народ поэтому заражен политикой. Утром парикмахер сообщил мне, что все исполнены решимости не платить налогов, если так будет постановлено Национальным Собранием. «А что скажут солдаты?». — «О, нет, сударь, будьте уверены, французские солдаты никогда не станут стрелять в народ; впрочем, если это и случится, лучше быть убитым, чем умирать с голоду». От него я услышал ужасающие подробности нищенского существования: целые семейства доведены до крайности; те, кто работает, получают недостаточно, чтобы прокормиться, а многие вообще не могут найти места. Я спросил об этом у господина де Герши, и он все подтвердил. По распоряжению властей никому не позволено покупать больше двух бушелей ¹⁰ пшеницы. Здравый смысл говорит, что подобные меры скорее увеличат зло, но разве возможно убедить людей. В рыночный день я имел случай наблюдать торговлю пшеницей под охраной драгун. Люди бранятся с булочниками, кричат, что цена хлеба не соответствует стоимости пшеницы; начинается шум и потасовка, и все расхватывают хлеб и убегают. И так не только в Нанжи, но и во многих других местах. Поэтому булочники отказываются доставлять товар, а если они вынуждены торговать, то цены непомерно возрастают, отчего беспорядки лишь усугубляются и приходится призывать солдат для порядка на рынке. Я выспрашивал госпожу де Герши о стоимости жизни. Оказывается, на содержание их замка с шестью лакеями, пятью горничными, восемью лошадьми, садом и открытым столом надобно, если никогда не ездить в Париж, тысяча луидоров на год. У нас это стоило бы 2 тысячи. Есть дворяне, которые живут здесь на 6-8 тысяч ливров, имея двух слуг, двух горничных, трех лошадей и кабриолет. Есть такие и у нас в Англии, но только среди безнадежных глупцов...

4 ИЮЛЯ

В Шато-Тьери, по течению Марны. Красивая холмистая местность. Тьери прекрасно расположен на берегу реки. Я приехал к пяти часам и захотел в столь решительное для Франции и даже всей Европы время прочесть газету. Я спросил, где у них кофейня, — ни одной во всем городе. Здесь два прихода и несколько тысяч жителей, но путешественнику не найти газеты. Какова косность! Этот народ и не достоин свободы; много ли надо, чтобы держать их в подчинении, немного усилий — и успех обеспечен. Тому, кто привык путешествовать по Англии, невозможно передать словами чувства, каковые испытываешь, видя тупость и скуку французов. Сегодня я ехал по одной из главнейших дорог — от Парижа [131] всего тридцать минут — и не встретил ни одного дилижанса, ни одной барской кареты или коляски или другого экипажа, — никаких примет существования благородного сословия.

12 ИЮЛЯ

Спешившись, чтобы моей лошади было легче идти, я взбирался на холм, когда меня догнала бедно одетая женщина. Она посетовала на дурные времена; я стал ее расспрашивать, и она рассказала, что мужу ее принадлежит клочок земли, есть у них корова и захудалая кобыла, и с них оброк: франшар пшеницы (42 фунта) и трех цыплят — одному господину и четыре франшара овса, одного цыпленка и 1 су — другому, не считая весьма тяжелых податей и прочих налогов. У них семеро детей, которые кормятся от коровы. «Но почему не взять вместо лошади другую корову?». — «Нет, мужу будет не управиться с работой, а держать ослов не привыкли». Женщина сказала, что теперь люди должны что-нибудь сделать для бедняков, хотя она не знает, что и как, но иначе подати и налоги уничтожат их. Этой женщине можно было дать шестьдесят или семьдесят лет — согбенная фигура, сплошь морщинистое лицо, а ей, она сказала, всего двадцать восемь. Англичанин, не бывавший за границей, не может вообразить себе, как выглядят деревенские женщины во Франции: их лица словно говорят о тяжелом, изнурительном труде. Я склонен полагать, что работа крестьянок тяжелее мужской, а тяготы, связанные с заботами о производстве на свет нового поколения рабов, без следа уничтожают последние остатки женственности. Чем же объяснить столь разительные отличия простолюдинов в том и другом королевстве? Только образом правления.

14 ИЮЛЯ (МЕЦ)

Обедал с семью офицерами, из их уст даже в сие решающее время, при полной свободе слова и печатного станка, не слетело ни одной фразы, за которую я дал бы клочок сена, да и самые темы разговора ограничивались мундирами и щенками. За офицерским табльдотом вам обеспечена дурацкая болтовня, за купеческим — траурное и глупое безмолвие. Полчаса в Англии куда более осмысленны, нежели полгода во Франции, — образ правления! Опять и опять: все — буквально все — зависит от образа правления.

15 ИЮЛЯ

Я приехал в Нанси исполненный больших ожиданий, ибо слышал о нем как о красивейшем городе Франции. Я полагаю, в целом мнение это правильное. Бордо великолепнее; Байона и Нант оживленнее; но в Нанси более выдержано единство стиля — город почти везде хорош, много общественных зданий. Королевская площадь и окружающие ее кварталы великолепны.

Известия из Парижа! Все в замешательстве! Министерство отставлено: господину Неккеру ¹¹ велено без шума покинуть столицу. На жителей Нанси это произвело впечатление. Я был у господина Виллеме, когда были получены письма. Дом его наполнился любопытствующими. Все соглашались, что новости губительны и вызовут великую смуту. «А что будет в Нанси?». Все, кому я предлагал сей вопрос, отвечали схоже: «Мы город провинциальный, надобно выждать, как пойдут дела в Париже, но от народа можно ждать всего; хлеб очень дорог, и они почти мрут с голода, поэтому все готовы к возмущению». Таково общее мнение. Здесь обеспокоены не менее, нежели в Париже, но действовать не решаются. Более того, опасаются даже иметь свое суждение, пока не станет известно, как думает столица. Разве сие не доказывает величайшее значение больших городов для свободы человечества? Не будь Парижа, сомневаюсь, чтобы теперешняя революция, столь быстро растущая во Франции, вообще могла бы произойти...

21 ИЮЛЯ (СТРАСБУРГ)

...Мне случилось быть свидетелем сцены, любопытной для иностранца, но ужасной всякому французу, занимающему хоть какое-то положение. Когда я проходил через Ратушную площадь, толпа, несмотря на присутствие отряда кавалерии, разбивала каменьями стекла. Народ не только прибывал, но и становился с каждой минутой все смелее; посему я посчитал уместным остаться в качестве наблюдателя и расположился на крыше низкой конюшни, стоявшей прямо против осаждаемого здания, и мог с удобством все видеть. Поняв, что солдаты ограничиваются только угрозами, толпа стала свирепеть и пыталась разнести в щепки дверь ломами; кроме того, они уже приставляли к окнам лестницы. Через четверть часа, в течение коих члены городского совета успели скрыться через заднюю дверь, толпа, подобно потоку, ворвалась внутрь под клики зрителей. И сразу же со всех этажей длинного здания, протянувшегося на семьдесят или восемьдесят футов, посыпались оконные переплеты, рамы, ставни, стулья, столы, диваны, книги, бумаги и картины, за коими последовали черепица, плинтусы, перила и вообще все, что человеческая сила способна сдвинуть с места. Солдаты же не вмешивались и наблюдали. Сначала их было слишком мало, чтобы сдержать толпу, а потом дело зашло уж слишком далеко, и они ограничивались [132] тем, что не пускали никого на площадь, но позволяли всякому уходить со своей добычей. Правда, у всех церквей и общественных зданий была выставлена охрана. Я оставался на площади два часа, переходя с места на место, стараясь не попасть под выбрасываемые вещи, и видел, как зашибли насмерть четырнадцатилетнего мальчика, когда он передавал что-то женщине, вероятно, его матери, судя по выражению ужаса на ее лице. Среди грабителей я заметил несколько солдат с белыми кокардами, кои подстрекали толпу, не стесняясь присутствием офицеров. Тут же были и прилично одетые люди, на которых я смотрел с немалым удивлением; они уничтожали архивы. Все улицы даже на значительном расстоянии вокруг были покрыты бумагой. Это бессмысленное злодеяние — сколько семейств будет теперь разорено!

24 ИЮЛЯ

...Забавные новости за табльдотом в Кольмаре — королева составила заговор, чтобы взорвать на воздух Национальное Собрание, ввести в Париж войска и перерезать всех жителей. Сидевший тут же французский офицер возразил было, но ему не дали говорить — об этом написал депутат, они сами видели письмо, и не может быть даже тени сомнения. Я энергично протестовал, говоря, что это безумие и наглый вздор, чистое измышление, чтобы опорочить лица, кои, может быть, и виновны, но совсем в другом. Однако и сам архангел Гавриил, спустившись с небес и заняв место за столом, не смог бы поколебать их убеждение. Так всегда в революциях — один подлец напишет, а сотни тысяч глупцов верят ему.

26 ИЮЛЯ (ИЗ БЕФОРА В ЛИЛЬ-СЮР-ДУБ)

Вся округа в величайшем возбуждении. Когда я проезжал через какой-то маленький городок, меня спрашивали, почему я не ношу кокарду третьего сословия. По их мнению, таков приказ, и если я не аристократ, должен исполнять его. «Но, предположим, я аристократ, что тогда, друзья мои?». — «Что тогда? Тогда на виселицу, — с твердостью ответствовали мне. — Ибо именно это вы заслуживаете».

Тут было уже не до шуток — начали собираться мальчишки и девчонки, верный знак близких неприятностей, и если бы я не объявил себя англичанином, ничего не ведающим о приказе, мне не удалось бы так легко отделаться. Я сразу же купил себе кокарду, но мне так небрежно прикрепили ее, что она слетела в реку, пока я ехал в Лиль, и поэтому опять я оказался в опасности. Ссылаться на свою национальность не имело ни малейшего смысла. Я, несомненно, был аристократ, да еще, может быть, переодетый, и, совершенно очевидно, превеликий мошенник. К счастью, на улице появился кюре, несший письмо. Люди сразу же столпились вокруг него, и он громко прочел некоторые известия из Парижа с заверениями, что положение народа будет улучшено. Затем он стал убеждать собравшихся воздерживаться от буйства и не предаваться надеждам на отмену налогов. Когда кюре удалился, они опять окружили меня, ибо я тоже слушал чтение, и стали угрожать мне. Сие было весьма неприятно, особливо когда я услышал, что меня надобно задержать до тех пор, пока кто-нибудь не засвидетельствует мою личность. Я стоял на ступенях у входа в гостиницу и попросил позволения сказать несколько слов. Заверив их, что я путешествующий англичанин и как доказательство могу объяснить принципы наших налогов, я утверждал, что без налогов нельзя обойтись. Платить их, конечно, нужно, но можно сделать, как у нас, в Англии. Господа, в Англии неимоверное множество всяких налогов, о коих французы даже не слыхивали! Но третье сословие, бедные люди, не платят их; налоги распространяются только на богатых; надо платить за каждое окно в доме, но лишь при условии, что их более шести; сеньор, владеющий большим поместьем, платит и вэнтьемы ¹² и тальи ¹³, но с маленького сада ничего не взимается. С богатого берут налог на лошадей, кареты, слуг и даже за право стрелять собственных куропаток. Это, естественно, не относится к бедному фермеру. Более того, у нас в Англии есть налог в пользу бедных, который платят только богатые. Посему мнение господина аббата о том, что существующие налоги должны быть сохранены, не подкреплено доказательством, что и раскладывать их надо по-прежнему. Наша английская система безусловно много лучше.

Толпа одобрила мои слова, кажется, посчитала меня за честного малого, что я поспешил подтвердить, выкрикнув: «Да здравствует третье сословие без налогов!». Мой жалкий французский язык мало чем уступал их диалекту. Я раздобыл еще одну кокарду и постарался как следует прикрепить ее. Мне совсем не нравится путешествовать в столь беспокойное время, когда не знаешь, что с тобой будет через час.

27 ИЮЛЯ (В БЕЗАНСОН)

Местность гористая, скалы, лес, дорога над рекой; несколько превосходных видов. Я и часа не пробыл здесь, как увидел проскакавших мимо крестьянина и офицера гражданской гвардии. За ними следовал отряд пехоты и конницы. Я спросил, почему милиция заменяет королевские войска. «По той простой причине, — отвечали [133] мне, — что на солдат нападут и побьют их, а сопротивляться милиции не посмеют». Этот богатый крестьянин просил защиты — в их деревне грабят и жгут. Происходящие по всей стране беспорядки многочисленны и возмутительны. Множество замков сожжено, немало разграбленных, сеньоров травят, как диких зверей, бесчестят их дочерей, жен, сжигают бумаги и дипломы, а собственность уничтожают. Сие происходит не только с одиозными личностями, прославившимися своим дурным поведением. Сие есть следствие слепой страсти к грабежу. Разбойники, галерные рабы и негодяи всех мастей, собравшись в шайки, подстрекают крестьян ко всяческим зверствам. За табльдотом мне рассказали, что в письмах из Масонуа, Лионэ, Оверни, Дофинэ и других мест сообщается о волнениях и беспорядках; ожидается, что они охватят все королевство. Франция просто невероятно отстала в способе передач новостей и известий. Уехав из Страсбурга, я не имел возможности видеть газету. Здесь я спросил про кабинет-читальню. Нет такого. Газеты? В кофейне. Легко сказать, но не столь просто отыскать. Ничего, кроме «Газэт де Франс», за которую всякий здравомыслящий человек не даст теперь и одного су. Был в четырех кофейнях. Некоторые вообще не держат газет, даже «Меркюр». В кафе «Милитэр» нашел «Курьер де л’Эроп» двухнедельной давности. Прилично одетые люди рассуждают о новостях... двух- или трехнедельной давности, по их разговору — они в полном неведении о том, что сейчас происходит в Париже. Во всем городе Безансоне не нашлось ни одного листка «Журналь де Пари» и никакой другой газеты, которая сообщала бы подробности государственных дел. И это столица провинции — равной полдюжине английских графств, в которой обитает 25 тысяч душ и куда три раза в неделю... приходит почта. В провинции полагают, будто их депутаты посажены в Бастилию, и даже не подозревают, что она уже стерта с лица земли. Толпы грабят, жгут и ломают, ничего не зная и ни о чем не рассуждая. И невзирая на все эти проявления дикости и невежества, находятся люди, восторгающиеся первой нацией Европы! Величайшим народом вселенной! Как будто народ — это политические хунты или литературные салоны. Несомненно, старое правительство виновато в этом ужасающем всеобщем невежестве. Любопытно заметить, что если и в других провинциях за дворянами охотятся так же, как и во Франш-Контэ, а в этом не приходится сомневаться, значит, целое сословие заносится в черные списки, подвергается гонениям и дает убивать себя, даже не пытаясь сопротивляться. А ведь в их руках 150 тысяч солдат. И хотя часть войска способна взбунтоваться, но уж из сорока, а может быть, и ста тысяч французских дворян, при условии их единодушия, можно было бы сформировать более половины полков, состоящих из единомышленников, объединенных общими чувствами, общими несчастьями; но они не собираются и не объединяются; нет общества военных, неизвестны случаи, чтобы дворяне вступали в полки, дабы защитить свое сословие. Тот всеобщий круговорот сведений и известий, который у нас передает малейшее чувство опасности со скоростью электрического тока из конца в конец королевства, объединяет лиц одного положения и одинаковых интересов, во Франции отсутствует. Посему можно сказать, что низвержение короля, двора, аристократов, дворянства, армии, церкви и парламентов объясняется отсутствием быстрой передачи сведений, иначе говоря, есть следствие того рабства, в котором они держали народ.

28 ИЮЛЯ (БЕЗАНСОН)

Вчера вечером за табльдотом некий человек рассказал мне, что был задержан в Салэне, так как не мог показать паспорт, и оказался в величайшем затруднении. Посему я посчитал необходимым обзавестись какой-нибудь бумагой и отправился в бюро, каковое оказалось в доме господина Беллами, адвоката. С ним воспоследовал приводимый мною далее диалог:

— Но, сударь, кто же будет ответственен за вас? Кто-нибудь вас знает? Или вы знаете кого-нибудь здесь, в Безансоне?

— Нет, никого, я намеревался ехать в Везуль, откуда у меня были письма, но пришлось переменить путь из-за этих беспорядков.

— Сударь, я не знаю вас, и если вы не известны в Безансоне, то не сможете получить паспорт.

— Но вот мои письма в разные города Франции, есть в Везуль и Арбуа, прочтите их и убедитесь, что там я известен.

— Не имеет значения, мне вы не известны, здесь никто вас не знает, и паспорта вы не получите.

— Я сказал вам, сударь, что вы найдете объяснение в этих письмах.

— Мне нужны люди, а не письма, чтобы узнать, кто вы. Письма ничего не стоят.

— Такое поведение мне кажется довольно странным, вы, вероятно, почитаете его весьма порядочным, но я, сударь, думаю совсем по-другому.

— Сударь, мне безразлично, что вы думаете.

— Вот это называется любезным обращением с иностранцами. Я в первый раз имею дело с этими господами из третьего сословия, и вы согласитесь, ничто не свидетельствует в их пользу.

— Сударь, для меня это совершенно все равно. [134]

— По возвращении в Англию я опубликую описание моего путешествия и, будьте уверены, сударь, не забуду ваш прием.

— Сударь, я смотрю на это с полнейшим безразличием.

Манеры этого господина были оскорбительнее его слов; он расхаживал взад-вперед среди своих фолиантов с видом истового чиновника. Эти паспорта — не что иное, как новые выдумки новых людей новой власти, показывающих, что намерены пользоваться своим положением без излишней мягкости. Итак, я не могу поехать в Салэн или Арбуа, куда у меня есть письмо господина Бруссонэ; надобно попытаться, елико возможно, скорее добраться до Дижона, где меня знает президент де Вирли, который несколько дней гостил в Брэдфилде, если, конечно, третье сословие не стукнуло его по голове как президента или аристократа.

Вечером в театре; жалкие артисты; арка, отделяющая подмостки от зала, похожа на вход в пещеру; линия амфитеатра извивается угрем. Мне не нравится ни вид, ни манеры местных жителей, и я согласился бы жить здесь только после того, как весь Безансон провалился бы в тартарары. Музыка, крики и скрипы жалкой оперы Гретри ¹⁴, конечно, не улучшили мое душевное состояние. Однако, прежде чем распрощаться с сим местом, куда я не намерен никогда возвращаться, замечу, что у них великолепный променад, а землемер г-н Арто, к коему я обратился за сведениями, несмотря на отсутствие у меня каких-либо рекомендательных писем, был любезен, обязателен и вполне удовлетворил мое любопытство.

30 ИЮЛЯ (ДИЖОН)

Своеволие и грабеж, о которых я столько слышал, проезжая Франш-Контэ, распространились, хотя и не в такой мере, на Бургундию. В нашей гостинице «Город Лион» живет дворянин с женой, семейством, тремя слугами и грудным ребенком; они бежали полураздетые ночью из подожженного замка. Все их имущество, кроме земли, уничтожено, а эти люди пользовались уважением соседей, и многие их добродетели привлекали любовь бедняков, не говоря уже о том, что они никогда никого не притесняли. Столь отвратительные бессмысленные деяния вызывают омерзение — королевство могло быть преобразовано на началах свободы без помощи огня, меча, грабежа и кровопролития. Каждый день три сотни вооруженных всадников-горожан безвозмездно охраняют Дижон; при них шесть пушек. Здешнее дворянство, видя в этом единственное средство безопасности, присоединилось к ним, и в рядах гражданской гвардии можно видеть крест св. Людовика... ¹⁵

19 АВГУСТА (МУЛЭН)

Мулэн плохо выстроенный жалкий городок. Гостиница «Прекрасный вид» оказалась столь дурна, что я без задержки перебрался в «Золотой лев», оказавшийся еще хуже. Гостиницы в этой столице Бурбоннэ на большой почтовой дороге в Италию куда более скверные, чем в маленькой деревушке Шавани. Я пошел посмотреть газеты в самую лучшую кофейню — мадам Буржо. В кофейне двадцать столиков, но что касается газет, то с таким же успехом я мог бы потребовать себе слона. Вот свидетельство национальной отсталости, невежества, тупости и оскудения: в столице большой провинции, резиденции губернатора, в момент, когда Национальное Собрание голосует за революцию, нет ни единой газеты, дабы оповестить людей, кто сейчас на троне — Лафайет ¹⁶, Мирабо или Людовик XVI. В кофейнях достаточно посетителей, нет ни одного свободного места, но у них не достает любознательности выписать хотя бы одну газету. Какова наглость и глупость! Глупость клиентов — не требовать для себя полдюжины газет, и наглость хозяйки — не иметь их! Разве способен такой народ на революцию или на то, чтобы стать свободным? Никогда, даже через тысячу веков. Все сделала просвещенная парижская толпа, пользующаяся сотнями газет и прочих изданий. Я спросил в кофейне, почему у них нет газет. «Они слишком дороги». Зато с меня взяли 24 су за чашку кофе с молоком и за кусочек масла, величиной не более грецкого ореха...

13 АВГУСТА

В Ройа, около Клермона. Это деревня среди вулканических гор за последнее время стала известна благодаря источникам, каковые путешественники-философы почитают самыми лучшими и изобильными во всей Франции. Чтобы осмотреть их, равно как и ирригационные сооружения, по слухам, превосходнейшие, — я нанял путеводителя. Оказалось, однако, что этот человек на самом деле не знаток окрестностей, а полный невежда. Посему мне пришлось нанять женщину, которая и показала путь к горным источникам. По возвращении ее арестовал солдат гражданской гвардии (таковая есть даже в сей жалкой деревушке) за то, что она указала дорогу неизвестному. Ее отвели к развалинам, что считается у них замком. Мне было сказано, что я им не нужен, но женщину следует научить большей осторожности в будущем. Поелику несчастная оказалась из-за меня в опасности, я посчитал своим долгом пойти с ними, чтобы удостоверить ее невиновность. За нами шла толпой вся деревня, в том числе и дети этой женщины, горько плакавшие от [135] страха. В замке некоторое время мы ждали, потом нас привели в комнату, где собрался комитет; выслушав обвинение, эти люди пришли к единодушному и мудрому мнению, что в теперешнее опасное время, когда, как известно всему свету, королева плетет против Франции опаснейшие заговоры, показывать дорогу неизвестному человеку, да еще задающему множество подозрительных вопросов, — величайшее преступление. Сразу же было решено, что женщину следует взять под стражу. Я пытался убедить членов комитета в том, что она невиновна, ибо, осмотрев нижние источники, я пожелал видеть и те, кои находятся в горах, а женщина надеялась заработать несколько су для своего бедного семейства. Тогда они обратили следствие против меня и начали допрашивать, почему, если я интересуюсь только источниками, задавал вопросы касательно всяческих цен, а также стоимости и плодородия земель. Какое отношение имеет все это к источникам и вулканам? Я ответствовал, что сам занимаюсь обработкой земли в Англии, отчего и проистекает интерес к этим делам. Наконец, стоит им послать кого-нибудь в Клермон, там ряд уважаемых особ подтвердит правдивость моих слов. Посему я надеюсь, что они отпустят эту женщину, совершившую, может быть, некоторую неосторожность, но никак не преступление.

Сначала в этом было отказано, но затем их смягчило мое заявление, что раз нужно арестовать ее, то пусть делают то же и со мной, а потом отвечают за это. Они согласились отпустить несчастную, ограничившись внушением. Ушел и я. Стоит ли удивляться такому невежеству, если люди могут поверить, будто королева плетет заговоры против их гор и скал. Я увидел свою путеводительницу посреди толпы, которая расспрашивала ее обо мне — и с неменьшим интересом, нежели я об их урожаях. Преобладало два мнения: одно — что я комиссар, прибывший расследовать убытки, причиненные градом; по словам других, меня подослала королева, которая хочет взорвать всех миной, а тех, кто уцелеет, — отправить на галеры. Сколько же стараний нужно было приложить, чтобы сделать сию государыню столь ненавистной народу; и повсюду так — любой бред не вызывает ни малейших сомнений.

Вечером в театре... Записывая впечатления от Клермона, должен заметить, что мне трудно передать всю незначительность и пустоту разговоров за табльдотом. Было человек двадцать-тридцать — коммерсанты, торговцы, офицеры. В минуту, когда каждое сердце должно волноваться лишь общественными интересами, — ни слова о политике. Невежество или глупость этих людей невероятны. В Англии не проходит и недели, чтобы ее события не дебатировали плотники и кузнецы. Отмена десятин и габели ¹⁷, уничтожение феодальных прав — вот, к примеру, новости из Франции, которые были сообщены в течение недели, а их следствия и всевозможные комбинации оных оживляют беседу лавочников и сапожников во всех английских провинциальных городах. Но среди французов это не почитается достойной темой разговора, разве что в стенах своего дома.

19 АВГУСТА

...В Тийзе я предполагал задержаться целый день, дабы осмотреть расположенную в четырех часах езды гору с кратером, которая изображена на гравюре в книге г-на Фожа де Сен-Фона «Исследования о потухших вулканах». Я стал наводить справки и подыскивать гида с мулом, чтобы отправиться туда завтра утром. Прислуживавшие мне за обедом муж и жена, судя по тем репликам, которые они поминутно вставляли, не одобрили мое намерение. По всей видимости, их подозрительность была возбуждена моими вопросами о ценах на продукты и прочее. Я хотел раздобыть для себя мула. Последовали новые возражения — надобно брать сразу двух мулов. Очень хорошо, давайте двух. Они ушли, но по возвращении объявили, что нет проводника, и удивлялись при этом, почему меня столь интересуют горы. Наконец после долгих пререканий они прямо сказали, что мне не будет ни мула, ни проводника. Судя по их виду, дело было совершенно безнадежно. Через час мне принесли записку от маркиза Деблу, который, прослышав об остановившемся в трактире англичанине, интересующемся вулканами, просил оказать ему любезность и совершить совместную прогулку. Я с величайшей охотой принял сие предложение и, направляясь к его дому, встретил самого маркиза. Я объяснил ему мои желания и возникшие препятствия. Он ответствовал, что из-за моих расспросов у людей появились абсурдные подозрения, а поелику теперешнее время слишком опасно для путешественников, он рекомендует мне и не думать о подобных поездках в стороне от главных дорог. Он сам охотно проводил бы меня, но не следует пренебрегать соображениями предосторожности. Отвечать на подобное рассуждение было нечего, и все же мне казалось обидным не осмотреть следы вулкана. Маркиз показал свой сад и замок, за которыми возвышается гора Гравен, тоже потухший вулкан, однако следы кратера различимы на ней лишь с трудом. Из разговора с ним и еще одним джентльменом о шелковичных деревьях я узнал, что небольшой надел земли приносит доход 120 ливров в год (5 фунтов 5 шиллингов) только от шелка. Поскольку участок этот находился вблизи дороги, мы подошли к нему. Мне он показался слишком мал, чтобы получать такой доход, я стал рассматривать [136] произрастающие там деревья и записал все в свою карманную книжку. Становилось темно, я распрощался с этими господами и воротился в трактир.

Действия мои привлекли большее внимание, нежели я мог предполагать, ибо в одиннадцать ночи, когда я уже целый час предавался сну, ко мне в комнату явилось человек двадцать гражданской милиции с мушкетами, шпагами, саблями и пиками и, окружив мою кровать, потребовали у меня паспорт. Я оказался вынужден дать им паспорт, а когда сей последний не удовлетворил их, то и прочие бумаги. Они заявили мне, что я, несомненно, соучастник заговора королевы, графа Артуа ¹⁸ и графа д’Антрэга ¹⁹ (владельца здешних земель) и те подослали меня обмерить все здешние участки, дабы потом удвоить налоги. Меня спасло то, что бумаги мои были писаны по-английски. Эти люди втемяшили себе в голову, будто я только притворяюсь англичанином, ибо даже они говорят на таком жаргоне, что сами не в состоянии определить по моему произношению несомненного иностранца. Не обнаружив ни карт, ни планов и ничего иного, что могло бы послужить для составления кадастра по их приходу, они, как видно было по жестам и лицам (ибо разговаривали они только на диалекте), были уже склонны поверить мне. Видя, однако, что они никак не могут успокоиться и все время вспоминают графа д’Антрэга, я открыл пакет с запечатанными письмами — вот, господа, мои рекомендации в различные города Франции и Италии, их можно вскрыть и прочесть, они написаны по-французски и свидетельствуют, что я честный англичанин, а не мошенник, за кого вы меня принимаете. Они посовещались между собой, и дело уладилось даже без прочтения писем. Было только сказано, что многочисленные мои вопросы о землях и обмер поля, хотя было известно, что путешественник интересуется вулканами, возбудили большие подозрения, вполне естественные в теперешнее время, когда королева, граф Артуа и граф д’Антрэг составили заговор против жителей Виварэ. Затем эти граждане пожелали мне доброй ночи и оставили меня на милость насекомых, которые кишели в постели, как мухи около горшка с медом. Я едва уцелел — каково было бы сидеть где-нибудь в общей тюрьме или же под стражей в ожидании, пока они пошлют курьера в Париж, и за всю эту музыку тем временем самому платить из собственного кармана.

20 АВГУСТА

Приехал в Вильнев-де-Берг. Гражданская милиция тут же принялась охотиться за мной. «Где ваше удостоверение? Почему не описаны черты лица и прочие приметы? Ваши бумаги?». Дело весьма важное, сказали они. Они так держались, что можно было подумать: каждый из них — уже маршал. Они замучили меня десятками вопросов и, в конце концов, пришли к заключению, что я подозрительная личность. Зачем суффолкский фермер путешествует по Виварэ — это было выше их понимания. Они никогда не слыхивали, чтобы кто-нибудь приезжал разузнать о состоянии сельского хозяйства! Мой паспорт будет доставлен в ратушу, где соберется постоянный совет, а к моим дверям приставят часового. Я отвечал, что пусть делают, как им заблагорассудится, только бы не лишали меня обеда, ибо я голоден. С этим они удалились. Через полчаса явился человек благородной наружности, с крестом св. Людовика и весьма вежливо задал мне несколько вопросов. Он, кажется, не был склонен полагать, что Мария Антуанетта и Артур Юнг составили опасный заговор. Он удалился, выразив надежду, что у меня не будет на пути препон. Еще через полчаса пришел другой человек и отвел меня в ратушу, где уже собрался совет. Мне пришлось выслушать множество вопросов. Каково было их удивление, что английский фермер заехал так далеко ради сельского хозяйства, — они не слыхивали ничего подобного. Впрочем, все были вежливы. И хотя мое путешествие казалось им столь же поразительным, как и странствия древнего философа вокруг света на корове, чье молоко служило ему пропитанием, они поверили мне, подписали мой паспорт и, заверив, что готовы оказать мне любое воспомоществование, отпустили меня с любезностью истых джентльменов...

5 СЕНТЯБРЯ

Марсель совершенно не заслуживает упреков, коими я столь часто осыпал другие города за отсутствие там газет. Завтракал в кафе «Акажу», где множество газет. Отправил письма и получил сведения касательно коммерции. За табльдотом разговор о графе де Мирабо; судя по сумасбродствам, кои совершались в его честь в Провансе и в Марселе, я ожидал здесь большей к нему приверженности; но его почитают лишь как политика с изрядными талантами и устраивающих всех принципами, а до личных его качеств никому нет дела. Тут говорят, что лучше довериться способному мошеннику, нежели честной бездарности; впрочем, к г-ну де Мирабо это не относится. Мне рассказывали, что в Провансе у него имение, и я был рад услышать о принадлежащей ему собственности, ибо при нынешних превратностях сие есть сдерживающее человека начало, дабы он ради собственного своего прославления и возвышения не разрушил все окружающее. Немыслимо, будучи в Марселе, не повидать аббата Рейналя ²⁰, одного из предвестников происходящей ныне революции. Не [137] располагая временем ждать рекомендательные письма, я решился отправиться к нему без оных и сам представить себя. Он был дома вместе со своим другом г-ном Бертраном. Когда я объяснил свое положение, он с легкостью и учтивостью, кои присущи светским людям, ответствовал, что всегда почитает для себя удовольствием быть полезным путешественнику из Англии, и, оборотившись к приятелю своему, сказал мне: «Вот, государь мой, еще один, любящий англичан и разумеющий язык их». Рассуждая о сельском хозяйстве, а сие я указал как цель моего путешествия, оба они выразили удивление, что, по достоверным сведениям, мы в больших количествах ввозим пшеницу, вместо того чтобы вывозить оную, как бывало прежде. И ежели это действительно так, то какая бы могла быть сему причина? Тут же г-н аббат сослался на сообщение г-на Артура Юнга во «Французском Меркурии» о ввозе и вывозе зерна. Это послужило поводом мне сказать, что сей автор — я сам, и лучшей рекомендации мне и не требовалось. Я объяснил им, что сия перемена в торговле произошла вследствие увеличения населения, да и ныне численность его продолжает расти. Последовала интересная беседа о сельском хозяйстве во Франции и теперешнем положении дел, каковые оба почитают в дурном состоянии. Они убеждены, что надобно иметь верхнюю законодательную палату, и ничего так не опасаются, как установления демократического правления или республиканской власти, смехотворной для королевства, подобного Франции. Я заметил, что меня удивляло и удивляет, почему г-н Неккер не созвал Штаты, с тем чтобы воспринять конституцию, подобную английской, но освобожденную от некоторых выявленных с течением времени погрешностей. В ответ г-н Бертран подал мне изданный им листок, где обращается к другу своему аббату Рейналю с предложением перенять для Франции кое-что из конституции английской. Г-н аббат заметил, что американская революция повлекла за собою революцию французскую. Я же присовокупил к сему: ежели во Франции восторжествует свобода, тогда революция будет всемирным благом и прежде всего — для самой Англии. Оба они сочли таковое мнение чудачеством, и мне пришлось объяснять, что ни в одной стране за время основания европейских монархий нет такого процветания, как в Англии после установления мира. Сие подтверждается возрастанием населения, промышленности, мореплавания и улучшением сельского хозяйства, мануфактур, торговли — как следствие из всего перечисленного — благосостояния народа.

Мне было приятно видеть, что такой известный сочинитель, как г-н аббат Рейналь, обращает внимание свое на предметы, кои составляли до сих пор область исключительно моего ведения, и, будучи уже в немолодых летах, сохраняет бодрость духа. Пусть живет он еще долгие годы ради просвещения всего света произведениями своего пера, которое неизменно употреблялось лишь на благо всего рода человеческого!

15 СЕНТЯБРЯ

...Во всех деревнях после Тулона, во Фрежюсе, Эстрелле и прочих, я спрашивал себе молока, но его нигде не было: все коровы содержатся в горах, не было даже козьего или овечьего. Что касается масла, то, по словам эстрельского трактирщика, это контрабандный товар, доставляемый из Ниццы! Боже мой! Людям с севера, подобно мне (пока не увидишь все собственными глазами), Франция рисуется страной изобилия. Здесь живыми изгородями под ярким солнцем растут жасмин и алоэ, лимоны, апельсины. Если бы не искусственное орошение, здесь была бы бесплоднейшая пустыня. Среди самых жалких наших болот вы всегда найдете масло, молоко и сливки. Дайте мне только эти коровьи дары, и пусть апельсины остаются в своем Провансе...

16 СЕНТЯБРЯ

Антиб как пограничный город укреплен по всем правилам искусства. Гавань красива, из нее открывается приятный глазу вид. Нанял почтовую карету до Ниццы и распрощался на время с Францией. Окрестности Ниццы превосходны. Сам город в цветущем состоянии, о чем свидетельствует множество новых построек и садов, изобилующих апельсиновыми деревьями. Приехал как раз к обеду в трактир «Четырех Наций»... Опять я среди совершенно другого народа и языка, в другой стране и другом государстве. Сие в жизни человека всегда возбуждает живейший интерес, поелику проистекает из натяжения пружин натуральной любознательности. За табльдотом несколько французов, хотя преобладают итальянцы. Разговоры только о революции во Франции. Французы за нее, итальянцы же против и во всех спорах неизменно одерживают верх.

24 ДЕКАБРЯ

По дороге в Шамбери местность значительно улучшается; горы, несмотря на высоту, отступают; долины расширяются, на склонах все чаще видны возделанные земли, и чем ближе к савойской столице, тем больше загородных домов, кои видом своим оживляют окружающий ландшафт. В [138] Шатонеф резиденция графини. В соседней деревне с прискорбием увидел я «каркан» — господский штандарт, к столбу коего прикованы цепь и тяжелый железный ошейник: знаки дворянской власти и рабства народа. Я спросил, почему ужасное это сооружение не было предано огню. Вопрос сей был встречен без удивления, каковое непременно воспоследовало бы, не случись во Франции революции. Далее произошел разговор, из коего я узнал, что в Верхней Савойе уже нет господ, и большинство народа живет в достатке; у жителей есть собственность и земля, почти столь же дорогая, как и в Нижней Савойе, где люди прозябают в бедности и стеснении. Я спросил их, отчего сие происходит. «Потому что там везде господа». Вот истинное проклятие, когда дворяне, вместо того чтобы быть охранителями и благодетелями бедных своих соседей, напротив, употребляя феодальные права, становятся истинными тиранами. Неужели только революции, предающие огню их замки и поместья, обращают их к разуму и человечности?

Мы постарались пораньше приехать в Шамбери и увидеть все, что только есть там интересного. Впрочем, место сие не может похвалиться многим. Сюда собирается на зиму почти все савойское дворянство. Самое лучшее поместье в герцогстве приносит не более 60 тысяч пьемонтских ливров в год (3 000 фунтов), но здесь можно жить большим вельможей и на 20 тысяч. Если деревенский дворянин имеет ежегодно 150 луидоров, он непременно девять месяцев будет прозябать у себя в поместье только ради того, чтобы три оставшихся жить в городе, хоть и бедствуя. Нынешним Рождеством сии бездельники весьма недовольны, ибо двор запретил въезд французским комедиантам — правительство опасается заразить своих неотесанных горцев духом французской свободы.

26 ДЕКАБРЯ

Обедал в Тур-дю-Пэн, ночевал в Верпильере. Это самый лучший въезд во Францию, если судить по красоте пейзажей. Все прочие дороги — из Испании, Англии, Фландрии, Германии или Италии через Антиб — гораздо хуже. Здесь действительно красиво, земля прекрасно возделана, множество огороженных земель и шелковичных деревьев, есть виноградники. Почти ничто не портит вид, но жилища — в противоположность итальянским, прочно выстроенным и хорошо выбеленным, — безобразные глинобитные хижины, крытые соломой и не имеющие труб. Дым выходит или через отверстие в крыше, или прямо из окна. Стекла, по всей видимости, здесь неизвестны. Всеобщая бедность никак не гармонирует с окружающим ландшафтом...

4 ЯНВАРЯ 1790 ГОДА (ПАРИЖ)

После завтрака прогулка по садам Тюильри, где можно видеть необычайное для глаз французов и англичан зрелище: короля, прохаживающегося с шестью гренадерами гражданской гвардии в сопровождении одного-двух придворных и пажа. Из уважения к нему ворота сада заперты; внутрь допускаются только депутаты и те, у кого есть входные билеты. Когда он ушел во дворец, ворота отворили для всех, хотя королева и одна из ее придворных дам еще не кончили прогулку. За ней тоже неотступно следовала гражданская гвардия, и, чтобы не быть услышанной, королева принуждена была говорить понизив голос. Следом за ней шла толпа, громко и бесцеремонно переговариваясь и не оказывая никаких знаков почтения, разве что все снимали шляпы, когда королева проходила мимо. Впрочем, я не ожидал от них даже этого. С виду королева не совсем здорова, на лице — крайняя озабоченность. Зато сам король толст, словно никакие треволнения не отражаются на его аппетите. Он велел отгородить для дофина маленький садик с небольшой беседкой на случай дождя; здесь же был и сам принц со своей мотыгой и грабельками, но опять же под присмотром двух гренадеров. Это красивый и с виду добродушный мальчик лет пяти или шести; я рад был, что все снимали перед ним шляпы. Когда впервые видишь королевское семейство под строгим надзором, зрелище сие потрясает.

18 ЯНВАРЯ 1790 ГОДА (ПАРИЖ)

...Одна из самых интересных особенностей путешествия по чужой стране заключается в возможности сравнивать будничные обычаи разных народов. Что касается искусства жить, то вся Европа почитает французов первыми, и обычаи сей нации перенимаются более, нежели любой другой. Превосходство их кухни бесспорно, ибо в Европе каждый, кто может содержать большой стол, нанимает повара-француза или же обученного по-французски поваренному делу.

...Ничто другое не способствует в такой мере счастью сей нации, чем та бодрая и легкая гибкость, с коей они приспосабливаются к обстоятельствам жизни: это свойство куда более присуще французам, нежели приписываемое им непостоянство характера. Отсюда следует столь превосходное качество, как отсутствие экстравагантного желания жить не по средствам. Среди высших классов этот порок встречается во всех странах, однако на одного [139] провинциального французского дворянина, который проматывает свое небольшое состояние, приходится десять в Англии.

Имея после чтения книг представление о французском характере, я во время путешествия не обнаружил трех черт, которые, по моим предположениям, должны были преобладать. Я ожидал большей разговорчивости, легкости нрава и всеобщей вежливости по сравнению с англичанами. Теперь же я полагаю, что французы не столь говорливы, как англичане, не могут сравниться с ними по добродушию и ни на йоту не любезнее. Я говорю не о каких-то отдельных классах, но вообще о всем народе. Однако же я почитаю их характер много лучше нашего и предлагаю вопрос: у какого народа более вероятно ожидать лучший характер — в стране произвола или в стране свободы?

Перевод с английского С. Искюля и Д. Соловьева. Вступительная статья и примечания С. Искюля.

Комментарии

1. Стентор (миф.), герой Троянской войны, обладал сильным, звучным голосом.

2. Сьейес Э.-Ж. (1748-1836), деятель Великой французской революции, депутат Ген. Штатов (1789); по его предложению собрание представителей третьего сословия 17 июля 1789 года провозгласило себя Национальным собранием.

3. Мирабо О.-Г.-Р. (1749-1791), граф. Деятель Французской революции. Депутат от третьего сословия в Ген. штатах (1789). Выдвинулся благодаря исключительным ораторским и литературным талантам. Выступал против абсолютистского режима королевской власти.

4. Рабо-Сент-Этьенн Ж.-П. (1743-1793), политический деятель, депутат Национального собрания (1789), председатель Законодательной Ассамблеи (1789).

5. Варнав А.-П.-Ж. (1761-1793), деятель Французской революции. Депутат Учредит. собрания (1789-1791).

6. Луи-Филипп-Жозеф (т. н. Филипп Эгалите) (1747-1793), герцог Орлеанский. Депутат Ген. Штатов (1789), примыкал к представителям третьего сословия. Член Якобинского клуба (1791).

7. Бове Ж.-Б.-Ш.-М. (1731-1790), франц. прелат, епископ (1783).

8. Ларошфуко Л. де (1713-1800), граф де Сент-Эльпи. Кардинал (1778). Депутат Ген. Штатов (1789), где защищал привилегии духовенства.

9. Шатлэ-Ломон Ф.-Л.-М. (1727-1793), герцог (1777), депутат от дворянского сословия в Ген. Штатах (1789).

10. Единица объема сыпучих веществ и жидкостей, в Великобритании равен 36,37 л.

11. Неккер Ж. (1732-1804), государственный и политический деятель, генеральный директор финансов (1777-1781, 1788-1790), сыграл видную роль в подготовке созыва Ген. Штатов (1789) и предоставлении третьему сословию двойного представительства.

12. Налог: двадцатая часть с дохода (фр.).

13. Талья — постоянный прямой налог во Франции в XV-XVIII веках.

14. Гретри А.-Э.-М. (1741-1813), франц. композитор.

15. Королевский военный орден, учрежденный в 1693 году Людовиком XIV; отменен в эпоху Революции.

16. Лафайет М.-Ж.-П. Мотье де (1757-1834), маркиз. Франц. полит. деятель. Участник войны за независимость США (генерал амер. армии, 1780). Депутат Ген. Штатов (1789). После взятия Бастилии — командующий Национальной гвардией.

17. Соляной налог (фр.).

18. Артуа д’, граф (1757-1836), третий сын дофина Людовика, внук Людовика XV; под именем Карла X король Франции и Наварры (1824-1830). В начале Революции глава придворной партии, активный сторонник Реставрации. Вдохновитель и участник первой контрреволюционной коалиции против Франции (1792).

19. Антрэг Э.-Л. д’ (1755-1812), граф, публицист, дипломат. Депутат Ген. Штатов (1789), защитник аристократии и королевского вето. Участник заговоров с целью реставрации королевской власти во Франции.

20. Рейналь Г. (1713-1796), аббат, историк и философ, деятель Просвещения, автор известного сочинения «Политическая и философская история об учреждениях и торговле европейцев в обеих Индиях» (1770).