"МОСКОВСКИЕ ПИСЬМА" ИТАЛЬЯНЦА В ПЕТЕРБУРГЕ

ИТАЛЬЯНЕЦ В ПЕТЕРБУРГЕ

…Доподлинно установлено, что в мае 1733 года у стрелки Васильевского острова, почти у самой петербургской таможни бросил якорь корабль из Гданьска. Среди прочих пассажиров сошел на берег мужчина лет сорока с отменной военной выправкой. Приезжий назвался купцом итальянской нации Роккофортом, прибывшим по торговым делам. Ничего примечательного в этом событии не было. Ежегодно российскую столицу посещали сотни иностранных кораблей, и на каждом прибывали ловкие торговцы, мечтавшие хорошо заработать. Посему приезд Роккофорта остался без внимания.

Вечером того же дня приезжего видели в обществе другого итальянского купца — Мариотти. Сидя за столиком в ресторации у таможни, они о чем-то оживленно беседовали. На следующий день разговор земляков продолжился. Много позже добропорядочного Мариотти потребовали к генералу Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику страшной Канцелярии тайных дел. Там побледневший, трясущийся итальянец торопливо рассказал о странных вопросах приезжего. Роккофорта меньше всего интересовали цены на хлеб, пеньку, холст и лес. Он все выспрашивал, собирается ли русская императрица вести войну, а если собирается, то где и когда.

Известие о том, что государыня намерена послать 18 пехотных и 10 кавалерийских полков против неугодного [220] польского короля Станислава Лещинского, приезжий пропустил мимо ушей. А вот сообщение, что принц Гессен-Гомбургский собирает войско в Астрахани и подыскивает опытных офицеров, почему-то Роккофорта взволновало. Он даже заказал по этому случаю еще бутылку французского вина. До конца дней своих Мариотти вспоминал то удивительно радостное облегчение, когда после беседы с генералом все же покинул крепость невредимым.

А что касается купца Роккофорта, то после вечерних бесед с соотечественником его видели уже гуляющим с учеными людьми — французским звездочетом господином Делилем и французским медиком Вернуа. О чем шли беседы — осталось тайной. Возможно, о предстоящем дальнем путешествии ученых мужей.

В ту пору Петербургская Академия наук собиралась отправить большую экспедицию на самый край империи — на Камчатку Подготовкой к дальней дороге занималось великое множество людей. За порученное дело отвечали все и никто, но назначенные начальники придавали самому делу особо важное значение. Потому и экспедиция смогла двинуться в путь только в сентябре. Вместе с учеными нежданно отправился в дорогу и купец итальянской нации Рокко-форт.

До Нижнего Новгорода добирались посуху, через Москву. Обоз растянулся чуть ли не на версту. А в Новгороде не торопясь погрузились на корабли. В Казань прибыли 20 октября, когда Волга уже стала покрываться шугой. И здесь странный коммерсант вдруг объявил: ему срочно надобно плыть в Астрахань. Ему пытались объяснить, что подобное невозможно: река вот-вот замерзнет, а он и слушать не желал. Только твердил: “Мне необходимо!” Наконец Роккофорта уговорили обратиться за помощью к казанскому генерал-губернатору

Начальственное Лицо соизволило принять Роккофорта. Округлым движением руки указало на кресло и Крикнуло, чтобы принесли горячего чаю для согревания после уличного морозца. Все же уселся в кресло не какой-нибудь бородатый российский купец, а модно одетый, бритый иностранец. Размякнув от столь любезного приема, Роккофорт посчитал полную откровенность единственно возможной формой беседы. Не разведав броду, сунулся в воду, начав с места в карьер: “Милостивый Государь, я уверен, что если позволительно вводить в заблуждение простую публику, то обманывать Особу с Вашим положением и достоинством совсем не положено. Вот перед Вами мой паспорт, который [221] выдает меня за купца под вымышленным именем. На самом деле я граф Франциск Локателли. Сорок три года назад я родился в городе Бергамо. В 1711 году вступил на военную службу к французскому королю капитаном в драгунский полк. В 719-м пожалован в полковники…”

Речь иностранца вдруг стала вкрадчивой и доверительной: “…Случился у меня роман с одной юной особой… Конечно, я ей ничего не обещал, но она… И отец ее… Он начал грозить, требовать… Вдобавок ко всему его назначили моим начальником. Пришлось, как Вы сами понимаете, бежать под чужим именем. И вот я здесь… Хочу поступить на службу русской императрице. Посему спешу в Астрахань, чтобы под командой принца…”

Тут в глазах генерал-губернатора вспыхнул странный огонь. Начальственное Лицо как-то сразу возвысилось над столом и, сверкая золотым шитьем, начало расти, надуваться, глыбой нависая над посетителем. И тогда итальянский граф залепетал: “Так как моя личность может показаться Вам двусмысленной, то вот моя шпага… Я готов остаться там, где Вам заблагорассудится, пока Вы не убедитесь, кто я такой…”

“Не опасайтесь ничего!” — раздался благожелательный голос. И граф увидел, что перед ним вновь сидит доброжелательный, разумный, умеющий изъясняться по-французски генерал-губернатор.

“По Вашему виду и Вашей речи я признаю Вас за того, кем Вы себя объявляете. Не беспокойтесь ни о чем и рассчитывайте на мою помощь…” И не было никакого блеска в глазах Начальственного Лица, никакой каменной суровости в фигуре. Значит, все привиделось Локателли. Просто был временный вертиж от нервного беспокойства.

Окрыленный обещаниями, граф прямо-таки летел к дому, где поселился астроном Делиль. Спешил поведать о милом генерал-губернаторе, о его обещании и грядущем исполнении желаний. Только уселся за стол, чтобы в лицах передать беседу с генерал-губернатором, как дверь широко распахнулась и на пороге возник усатый плац-майор и шесть солдат за его спиной. И хотя плац-майора окутывало духовитое облако местной мадеры, он ловко и твердо положил свою длань на плечо графа, объявив громогласно об аресте французского шпиона Локателли…

Радостно потирая руки и предвкушая грядущую награду, Начальственное Лицо повелело с возможной поспешностью отправить опасного шпиона прямо в Петербург ко двору государыни императрицы. По свежевыпавшему снегу [222] двое саней с солдатами и секретным арестантом помчались к Москве. Неудачливого иностранца согревали в дороге грязный казенный тулуп и надежда, что московский генерал-губернатор окажется разумнее и понятливее казанского. Не ведал Локателли, что все Начальственные Лица схожи меж собой. Без различия звания и чина они озабочены только утверждением собственной значимости и стремлением переложить ответственность на чужие плечи.

Главным Начальствующим Лицом в Москве был тогда граф Семен Андреевич Салтыков, родственник императрицы. Не знал итальянец, что важнейшими обязанностями графа Салтыкова были: сообщение государыне самых интересных новостей и сплетен, розыск и отправка в Петербург говорливых женщин и красивых кошек, столь любимых Анной Иоанновной.

Шесть солдат под командой капрала и офицера охраняли московское Начальствующее Лицо, когда оно пожелало взглянуть на французского шпиона. Молча оглядев злодея, Лицо удалилось. Слушать арестанта не пожелало, но твердое мнение о нем составило: иноземный лазутчик может позабавить императрицу. Поэтому следует как можно скорее отправить его на берег Невы. На следующий день арестанту передали милостиво пожалованный рубль. Локателли хотел возмутиться, да старый солдат насильно сунул в руку: “Бери, дурной, еще сгодится…”

Через четыре дня бойкая тройка уже несла арестанта в Петербург. По дороге всего два раза вывалили в сугроб. А кормили такой пищей, что в животе не прекращались рези и колики. Даже закралась страшная мысль: не хотят ли от него отделаться и для того тайно отравить… И все же в Петербург домчали живым.

Пролетев по Невскому, кибитка свернула на Исаакиевскую площадь и закачалась на застругах замерзшей Невы. Из-под фартука на оконце итальянец узрел кроваво-красные кирпичные стены крепости, золотой шпиль, упершийся в низкое небо, и ангела, трубившего в вышине. Стало страшно. Еще по приезде в Петербург слышал Локателли рассказы о каменных мешках и тайных казематах, где навсегда исчезают люди, неугодные правителям. Но повозка почему-то остановилась около одного из зданий Коллегий. Солдаты втащили закоченевшего арестанта на второй этаж, пихнули в угол какой-то комнаты и объявили: “Здесь пока жить будешь…” Затем, наказав старику в потертом мундире: “Гляди в оба!” — исчезли. Не захотела государыня сажать Локателли в крепость — все-таки иностранец. [223]

Наутро солдаты пришли вновь. Опять втолкнули в кожаную кибитку и повезли к дому, что стоял на другом берегу реки, на углу площади, неподалеку от церкви Исаакия Долматского. Здесь, как знал уже Локателли, жил управитель всей российской политики граф Остерман. Сухощавый, небрежно одетый, граф сидел за столом в жарко натопленном кабинете. Рядом с ним, с трудом умещаясь в кресле, высилась похожая на черепаху огромная туша с маленькой головкой, чуть прикрытой паричком. Еще один господин таился в углу на стуле.

Вопросы задавал Остерман. “Черепаха”, а это был князь Черкасский, кажется, за все время даже не разлепила маленьких глаз. Молчал и господин в углу — генерал-прокурор, как объяснил на обратном пути словоохотливый офицер. Впрочем, ни у Черкасского, ни у прокурора не было нужды задавать вопросы. У первого — по великой лености, у второго — по причине страха перед всесильным министром. Право вопрошать, думать и решать принадлежало только Остерману А что именно он думал, оставалось всегда для всех великой тайной. Ибо решения свои предпочитал высказывать туманно и многословно, за что среди придворных был прозван “Оракулом”.

Результатом раздумий вице-канцлера явилось нежданное: Локателли вдруг вернули его чемодан, опечатанный еще в Казани. Правда, снять печати забыли. И тогда ночью арестант, подобно мелкому воришке, подпорол дно собственного баула. Достал ножницы, зеркало и наконец-то укоротил и подровнял отросшую бороду. То-то было утром ахов и удивлений. И пополз по коридорам Коллегий зловещий шепоток, что арестованный вовсе не шпион, а самый настоящий колдун, держать которого в крепости бессмысленно — все равно уйдет. И враз изменилось к нему отношение. Нашлись даже такие, что стали заискивать перед “колдуном”.

Неделя тянулась за неделей, а Локателли продолжал томиться в своем закутке. Жизнь в постоянном окружении нахальных писарей и многочисленных жалких просителей сначала раздражала, потом начала утомлять, а в конце концов настроила на философический лад. Перед ним открывались секреты государственной машины и обнажались души людей разных сословий. Наблюдения пробуждали раздумья, а рожденные выводы настойчиво требовали бумаги и чернил. Поздними вечерами, когда наконец воцарялась тишина, он стал записывать свои мысли.

“Я знаю только то, что ни один человек в Московии, [224] какими бы талантами он ни обладал, при самом лучшем расположении оказать народу услугу, никогда не будет в состоянии успеть в своем намерении, разве с большими усилиями, потому что постоянными подозрениями и недоверчивостью быстро обескуражат его так, что он потеряет свободу духа, которая необходима для дел, требующих скорого исполнения…”

“Подозрения, недоверчивость…” Рука замерла. Уж не горькая ли обида движет им? Нет. Здравый смысл. Страна, где нет законов, где все лишены малейших прав, где даже дворян подвергают телесным наказаниям, не может быть счастливой и процветающей. Бесправие и голод рождают самых страшных демонов: доносительство, жестокость, воровство, взяточничество. Молчать об этом нельзя.

“Я вам расскажу, каким образом вы должны поступать, чтобы похитить все бумаги из секретарской комнаты и потом положить их на то же место, так что никто о том не узнает. Нет ни одного писца, которым вы не могли бы воспользоваться, только поднесите стакан водки или дайте полтину денег. Петр Первый обыкновенно говорил, что если бы он вздумал перевешать всех воров в своем государстве, то остался бы без подданных…”

Теперь Локателли с нетерпением ожидал “своих”, как называл их, вечерних часов. Чтобы скоротать день, предпочитал наблюдать жизнь, текущую за окном. Перед ним открывался вид на большой дворец. Когда-то жил в нем первый генерал-губернатор столицы князь Александр Ментиков. Теперь во дворце военное училище для юных дворян. За их экзерцициями и шалостями можно наблюдать часами. Они пробуждают воспоминания о собственном детстве,, размышления о сути воспитания.

“Я имел удовольствие все дни смотреть на военные учения этого юношества… Московиты грубо ошибаются, воображая, что, для того чтобы быть хорошим солдатом и великим капитаном, довольно делать экзерциции и знать все движения, которые преподает тактика…

Московиты всегда слишком забегают вперед и хотят идти, так сказать, гигантскими шагами во всех новых учреждениях, отчего происходит, что часто пренебрегают самым существенным. Вместо того, чтобы основывать Академию наук и заводить Кадетский корпус, следовало бы распространять школы. Если юношеству не дают хорошего воспитания, то возможно ли каким-нибудь образом вывести народ из варварства…”

И снова мысли, мысли, раздумья, отрывающие от [225] чистых листов бумаги, отнимающие сон. Прав ли был царь Петр, когда, натянув на своих подданных западные одежды, создав новую армию и флот, возведя на болоте новую столицу, посчитал, что наконец приобщил страну к европейской культуре? Можно ли считать цивилизованным то государство, где сохраняется рабство? Будет ли Россия вообще когда-нибудь цивилизованной? Вопросы, вопросы… И кажется, ни одного доброго ответа… Вдобавок ко всему кто-то украл последние вещи из чемодана. Хорошо, что все- таки удалось уговорить одного из сторожей передать записку мадам Делиль. Добрая женщина поспешила принести кое-что из вещей профессора, а увидав арестантский обед, стала время от времени подкармливать несчастного блюдами домашнего приготовления…

Тянутся недели. Арестант продолжает наблюдать, как мальчики исполняют ружейные приемы. Он уже отличает своих любимцев, успешно владеющих шпагой. Однажды из газеты, забытой кем-то в канцелярии, узник узнал, что в Гданьске, где садился на корабль, отплывая в Петербург, идут жестокие бои. Русские солдаты рвутся к цитадели, где укрылся король Станислав Лещинский. Газета была старая, и Локателли остался в неведении, что три батальона, прибывших из Франции на помощь польскому королю, разгромлены и взяты русскими в плен. Бывший полковник французских драгун наверняка сильно огорчился бы. Но именно это событие и смягчило в конце концов сердце русской государыни.

Утром 18 июня 1734 года два солдата с капралом во главе повели Локателли в главный зал Сенатского присутствия. Изнывая от жары и скуки, за длинным столом под зеленой скатертью сидело восемь Очень Важных Особ. Узрев арестанта, они оживились. Пошептавшись, начали задавать вопросы. Боясь навредить себе липшим словом, арестант попросил разрешения ответить письменно. Парики сдвинулись, посоветовались и вновь раздвинулись. Разрешение было дано. Очень Важные Особы освобождали себя от утомительного слушания и тяжкой обязанности принимать решение немедленно.

И вновь потянулись недели тягостного ожидания. Наконец Сенат постановил: “Подозрения в шпионстве за ним не признается: ежели бы он, Локателли,приехал для какого-нибудь шпионства, то тогда он жил бы для корреспонденции в Санкт-Петербурге или б поехал, в крайнем случае, на Украину, а он ехал в низовый корпус, в такое отдаленное место, где шпионства и переписок в европейские [226] государства чинить нельзя” 18 октября 1734 года бывший полковник французской армии, итальянской нации граф Франциск Локателли отпущен на свободу По именному милостивому повелению императрицы Анны Иоанновны выдано ему под расписку 100 рублей с обязательным условием уехать морем. Так дешевле. Извинений никаких не принесено. Подобное в России не принято.

Бывшему узнику повелеть можно. Приказать природе нельзя. Тщетно ждал Локателли неразумного капитана, решившего зайти в устье Невы перед самым ледоставом. Прожившись, французский полковник подал прошение в Сенат: дозволить ему отъехать из России сухим путем. И свершилось чудо: разрешение было подписано и вдобавок к этой милости выдали еще десять рублей…

Не пропал, не затерялся Локателли на перекрестиях европейских дорог. Отдышавшись после злоключений в России, заявил о себе столь громогласно, что привел в великое беспокойство многих самых Высочайших Лиц Российской империи. И тогда пришла в движение сложная канцелярская машина: заскрипели перьями десятки писарей, помчались в разные концы, загоняя в дороге лошадей, бесчисленные курьеры.

А началось все движение с того декабрьского дня 1735 года, когда услужливый секретарь положил на стол Андрея Ивановича Остермана пакет из синей холстины с печатями и надписью: “В собственные руки их сиятельства”А в пакете конфиденциальное письмо:

“Сиятельнейший граф,

милостивый государь мой!

На сих днях явилася здесь книжка, в осьмушку, печатанная на французском языке в Париже… под титулом “Lettres Moscovites” (“Московские письма”. – Ю. О.), о которой нужно мне показалось вашему сиятельству покорно донести, понеже, сколько я ни видел изданных до сех пор сатир… сия с крайнейшею бесстыдностию и продерзостию порекает (порицает – Ю. О.)двор, министров и весь народ российский… Авторово имя утаено, только довольно обстоятельств находится, которые в Санктпетербурге будучи известны, легко по оным его дознатца. Для того при сем некоторые опишу [227]

1-е, называется он италианцом, именем подложным Рокафорт;

2-е, приехал он в Санктпетербург в 1733 годе, где знаком был графу Саве Владиславичу (Савве Рагузинскому – Ю. О.)(которого много хвалит), купцу Мариоти и профессору Делиллю, у которого сказывает и в доме жил;

3-е, при отправлении профессоров в Камчатку он с ними ехал до Казани, где от губернатора, яко спион француской заарестован и прислан в Санктпетербург, где довольно держался.

Я надеюсь, что ваше сиятельство соизволит меня наставить, каким образом с моей стороны я должен поступать во опровержение сей книги, которая наипаче вашего сиятельства и других господ чужестранных в российской службе касается, которых автор сам неслыханными порекает браньми, а издатель в приложенном предисловии имянно грозит, что естли на него будет какая от вас жалоба, то намерен печатать особливую недельную газету, в которой всю желчь свою испустить имеет. Естли ваше сиятельство за благо принять изволите, то я могу чрез господина Шевиньи (посол французского короля в Лондоне. – Ю. О.)принести нужные жалобы кардиналу де-Флери (глава правительства Франции. – Ю О),которой, надеюся, что издателю не оставит сию продерзость без наказания…

Смелость приемлю вашему сиятельству предлагать для показания моей ревности в защищении славы моего отечества и партикулярно в предостережении вашего сиятельства чести, будучи чистосердечно и с крайним почтением

вашего сиятельства

всепокорно-послушной слуга к. Антиох Кантемир.

Из Лондона, 14 ноября 1735 г.

P. S. Чрез первую пристойную оказию я и самую книгу вашему сиятельству прислать не премину”.

Книжица, породившая срочную дипломатическую депешу из туманного Альбиона в морозный Петербург представляла собой одиннадцать пространных писем к неизвестному Как сообщал на первых страницах их: издатель, он нашел их в сундучке итальянского путешественника, погибшего при кораблекрушении. А публиковать их решил только из чистого человеколюбия: удержать каждого порядочного господина от опасного путешествия в Московское государство.

Каждая страница писем свидетельствовала о наблюдательности и злобе анонимного автора. Одно место Кантемир даже отчеркнул: “Известно, что все важные дела, о [228] которых трактуют в настоящее время при русском дворе, находятся в руках министров- иностранцев, и только для приличия к ним приобщают двоих или троих русских, но можно сказать наверное, что вся сила заключается в первых. Эти министры-иностранцы так крепко ухватились за свою власть и так умеют поддерживать друг друга, что на господ московитов смотрят как на своих подвластных… Легко предсказать, в каком положении министры очутятся, если умрет императрица, которая их теперь поддерживает”.

Наблюдение верное и справедливое. Но смельчак осмелился затронуть не только людей, облеченных полной властью, но и особу самой государыни императрицы. Он сравнил ее с простыми смертными и заявил о ее возможной кончине… Это уже потрясение основ. Это — серьезное государственное преступление…

О книге итальянца стали говорить и в Лондоне. Вскоре после отправки первого письма Кантемир услышал новые важные сведения. И очередной курьер помчался с берегов Темзы к берегам Невы.

"Сиятельнейший граф,

милостивый государь мой!

В последнем моем доносил я вашему сиятельству о явившейся здесь книжке “Lettres Moscovites”; ныне… оная книжка не токмо на французском языке разсеяна, но и переведена и на аглицкой с прибавкою некаких толкований и скоро в печать будет издана, которая в здешнем народе впредь может учинить импрессию (то есть впечатление. – Ю О) зачем трудно будет вызывать отсюду мастеровых людей в службу Чего ради вашему сиятельству покорно доношу, что кажетца весьма нужно сделать на оную потребное опровержение; но я, не имеючи обстоятельств о состоянии того автора, ныне учинить того не в состоянии…

Из Лондона, 21 ноября 1735"

Российскому сыску не привыкать находить виновных. Опытные дознаватели могут быстро установить, кто писал, кто печатал, а кто распространял. В случае надобности даже собственноручные признания из невиновных выколотят… Из Петербурга в Лондон наконец уходит заключение графа Остермана. В плотном конверте экстракт — кто есть автор гнусного пасквиля и чем он занимался в России, а также наставление послу:

“Сиятельнейший князь,

милостивой мой государь!

За учиненное мне… 14-го ноября уведомление о [229] явившейся в Париже под титулом “Lettres Moscovites” печатной книге, многими бесстыдными и злостными пасквилями наполненной, я ваше сиятельство особливо благодарствую… необходимо нужно и потребно, чтоб оное безделное издание, яко предосудителной пасквильной либель, не токмо немедленно опровержено и конфисковано, но и известной оного автор за такую его безстыдную и злостную продерзость чювствительно и жестоко наказан был… чрез другие вашему сиятельству наилутче известные способы, старание свое прилагать будете, дабы… при француском дворе в достойное рассуждение взято, (а) и оной пасквилной либель, как с такими изданиями обыкновенно чинится, надлежащим образом конфискован и публично созжен, а автор, по достоинству его и по важности его преступления, жестоко наказан был”.

Подобное же письмо Остерман направляет в Вену российскому послу камергеру Ланчинскому, дабы он через французского посла сообщил в Париж мнение и требования русского двора. В своем раздражении одно из Главных Лиц Российской империи поучает другие государства, как надлежит им поступать. Что же движет всесильным российским министром: трусливое желание избежать гнева государыни или осознание мощи огромной и многолюдной страны? Видимо, и то и другое. Первая причина — сознательная. Вторая — привычка, рожденная победами и действиями государя Петра Великого; привычка, поразившая, как заразная болезнь, на долгие десятилетия умы многих Особо Важных Лиц Российской империи.

Письмо графа Остермана приводит в движение скрытые механизмы посольств в Лондоне, Вене, Берлине. Сначала начинают двигаться маленькие колесики канцелярских машин. Они приводят в действие различные крючки и зацепки, те уже в свою очередь раскручивают колеса покрупнее. Наконец, лишилось покоя колесо наиглавнейшее- сама императрица.

Из донесения князя Антиоха Кантемира государыне Анне Иоанновне: “…принужден был сегодня видетца с милордом Гаринтоном за некоторою книжкою, изданною в Париже на французском языке под титулом “Lettres Moscovites”, понеже с той книги перевод на аглинском языке изготовлен и скоро в печать вытти имеет. Я не оставил милорду представить.., что его Королевское Величество покажет вашему императорскому величеству изрядной знак своей истинной дружбы, повелев… запретить издание той книги на аглицком языке. Милорд на то мне обещался все [230] возможное учинить для исполнения моего требования, прося притом, чтоб ваше императорское величество ево извинили, естли не удастся того зделать; понеже водность здешнего народа так далеко простирается, что против своего собственного государя без всякой опасности повсядневно печатают. И подлинно англичане свободное печатание почитают за фундамент своей водности…” (подчеркнуто мною. — Ю. О.).

В России, совсем недавно насильственно облаченной в европейские одежды, трудно понять, что есть права человека и свобода личности. Можно только посочувствовать европейски образованному князю Кантемиру, когда он выслушивал поучающий монолог английского министра. Как тут не вспомнить высказывание Ж. -Ж. Руссо, сделанное им через пятнадцать лет после описываемых событий: “Русские никогда не будут народом истинно цивилизованным, потому что их цивилизовали слишком рано…”

Пятого декабря 1735 года Антиох Кантемир отсылает в Петербург очередную депешу -. “О запрещении печатаемой здесь, на аглицком языке книги “Lettres Moscovites” милорд Гаринтон мне сказал, что приказано королевскому генерал-прокурору издателей той книги призвать и сказать им, чтоб они от печатания той книги удержалися, а без того учинен им будет процесс и если то устрашение никакую пользу не принесет, то его величество не в состоянии большее удовольство вашему императорскому величеству дать за здешною безмерною вольностию”.

В Петербурге нарастает напряженное ожидание. Граф Остерман сказывается больным и не покидает свой особняк на углу Исаакиевской площади. Наконец 16 декабря из Лондона отправлено радостное известие: “Печатание книги “Lettres Moscovites” на аглицком языке удержано таким способом, как я вашему императорскому величеству доносил в реляции моей”.

В покоях Зимнего дворца, только что отстроенного архитектором Растрелли для Анны Иоанновны, и в особняке тут же выздоровевшего Остермана — ликование. Князь Кантемир оправдал доверие. Гнусный пасквиль не окажет злого влияния на умы практичных англичан…

А все-таки князь Кантемир обманул и государыню, и Остермана. Английский король Георг II оказался бессилен перед законами своей страны. Но выяснилось все это только через 120 лет.

Историей полковника Локателли, бежавшего в 1733 году из Франции в Россию, неожиданно заинтересовался в [231] середине XIX века барон Модест Корф. Тот самый Модинька Корф, он же “Мордан”, он же “Дьячок”, — соученик Александра Пушкина по Лицею. Еще в ту пору один из учителей дал ему характеристику: “скрытность, самолюбие и самонадеяние суть отличительный его свойства”. Модест Корф сумел достичь высоких ступеней на служебной лестнице. Именно он написал печально знаменитую официальную историю событий 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Историю, о которой Иван Иванович Пущин сказал: “Я с отвращением прочел ее…”

В 1849-м барона назначили директором Императорской Публичной библиотеки. На этом посту прославился он созданием великолепного отдела “Rossica”, где собрал книги о России, изданные на разных языках. Просматривая очередные поступления, барон в письме от 10 ноября 1859 года неожиданно сообщил: “…в 1736 году в Лондоне был все же издан перевод “Московских писем”. Перевод сделал William Musgrave и на 12 страницах написал посвящение герцогу Ричмондскому. Скорее всего Кантемир знал об этом, но решил умолчать, дабы не вызвать гнев Остермана…”.

Обидно, что именно барон Корф уличил прямодушного Антиоха Кантемира. Впрочем, не следует слишком сурово осуждать князя. Нет людей без слабостей. В жизни бывают ситуации, когда трудно и даже почти невозможно удержаться от маленькой лжи, от не всегда корректных обходных маневров. Сознательную ложь посла может, видимо, объяснить приватное письмо Остерману, отправленное князем через несколько дней после сообщения о запрещении публикации книги Локателли в Англии. “Уже слишком год, как мои покорнейшие два прошения о долгах моих и о прибавке жалованья лежат в кабинете без резолюции. Я оной бы еще терпеливо ожидал, если бы не чувствовал повсядневно новые безпокойства от недостатку…”

Через четыре недели еще одно послание: “Я многократно в моих покорнейших реляциях всеподданнейше просил о порядочном переведении моего жалованья, но по несчастию до сих пор никакой милостивой резолюции в том не принято, и уже несколько по месяцу, или хотя два, вексели поздают… И понеже от недостатку денег все принужден покупать дороже на кредит… смелость приемлю всепокорно ваше сиятельство просить, чтоб указали не оставлять меня в забвении, наипаче что обретаюсь в таком городе, где и на готовые деньги все дорого…”

Ради хлеба насущного даже честному человеку [232] приходится порой избирать пути не всегда праведные. Но совершенный проступок, видимо, все же беспокоит князя. И в январе 1736 года он доносит в Петербург:

“Сиятельнейший граф, премилостивый государь мой!…был у французского министра г. Шавиньи и, сколько мог прилежно, ему изъяснил о известной книге “Lettres Moscovites”, сколь она предосудительна так министерству, как и всему народу российскому, и что он, Шавиньи, по-премногу меня обяжет, если позволит отписать к двору своему, чтоб печатник той книги был сыскан и наказан, также книги конфискованы и чрез палача сожжены были, и буде автор ея во Франции, то и с ним так, как и с книжником, поступить… На то он с обыкновенным ему учтивством меня наикрепчайше обнадежил, что если печатниково имя не подложное и та книга печатана в Париже, то он заранее может меня удостоверить, что у его двора по моему требованию точно поступлено будет, как с книгою, так и с издателем…”

Петербургское начальство должно быть довольно столь успешной деятельностью Кантемира. Князь уже мысленно видит милостивую ухмылку Остермана. Теперь можно подпустить и каплю яда. Мимоходом, будто малозначащую новость, посол сообщает: “..я не оставил чрез здешних книжников уведомиться о прямом месте издания вышеупомянутой книги, и сколько они мне могли дать знать, книга эта ко всем сюда пришла из Голландии от книжника, называемого Деборд…”. Значит, все заверения французского посла Шавиньи и все надежды Остермана — бессмысленны, бесцельны. Власть Людовика XV не распространяется на Голландию…

Как опытный дипломат, князь, желая смягчить гнев вице-канцлера, быстро добавляет в послание большую ложку меда: “…опровержение на оную книгу я уже писать начал… и могу ваше сиятельство покорно удостоверить, что николи охотнее за перо не принимался, как при сем случае, имея защищать и отечество, и вашего сиятельства изрядное поведение…”. Но тут же, не давая ему опомниться, подбрасывает новую сложную задачу: “Один только пункт для меня столь деликатен, что я без указу ничего об нем говорить не смею, а касается он наследства к российскому престолу, чего ради на оное требую от вашего сиятельства милостивого изъяснения…”

Закавыка эта касается судьбы принцессы Елизаветы Петровны, дочери Петра Великого и прямой наследницы престола, пребывающей как бы в тайной опале. Еще в 1728 [233] году испанский посол герцог де Лириа доносил своему двору: “Принцесса Елизавета после царя (Петра II. – Ю. О.) будет ближайшей преемницей короны”. Однако стечение обстоятельств и хитросплетение интриг возвели на престол Анну Иоанновну. Едва приняв российскую корону, она тут же велела установить за Елизаветой тайный надзор. А к моменту переписки Остермана с Кантемиром были арестованы уже многие люди из ее ближайшего окружения.

Свой “пункт” Кантемир дополняет выдержкой из Локателлиевой книги: “…Господа министры… знают, что совесть их в отношении к этой принцессе не совсем чиста, то вероятно употребят все силы, чтобы удалить ее от престола. Но весьма сомнительно, удастся ли им это. Правда, теперь власть в их руках и они могут во всем показывать свой произвол; но ведь легко может случиться, что они когда-нибудь утратят свою власть, которую в настоящее время безнаказно употребляют во зло… Те же самые причины, по которым министры-иностранцы думают удалить эту принцессу от престола, непременно те же самые причины послужат московитам для возведения ея на престол, и если последние возьмут верх, то я не сомневаюсь, что первые понесут заслуженное ими наказание”.

Переписывая эти строки из книжицы, Кантемир с ехидством представляет выражение лиц Бирона, Остермана, Миниха, когда они будут читать его депешу. Как государственный служащий, он обязан стоять на страже интересов существующего правительства и его министров-иностранцев. Как человек — он верный последователь царя Петра, его реформ. А следовательно, и сторонник его дочери. Положение непростое. Правда, деликатный “пункт” находится в самом конце книги и с принятием окончательного решения можно годить. Тем более еще неизвестно, сколько времени потребует опровержение Локателлиевых писаний…

Строго соблюдая свои посольские обязанности, 7 сентября 1736 года Кантемир отправляет очередное донесение:

“…Появился в Париже итальянец именем Локателли, за которым я нарочно людей приставил, чтобы известиться, кто он таков и откуда, сумневаясь, что он самый автор книги под титулом “Lettres Moscovites”. Чрез них я напоследок уведомлен, что он был в России и что больше подозрительно, с великими похвалами о всех тамошних делах говорит, чтоб тем больше прикрыть изданные им от себя хулы. Человек он ростом не велик, лет около пятидесяти, еще сух, не жирен, смугл собою, большой нос, черные глаза и черные широкие брови и здесь продает разные медицинские [234] секреты. Я у искусных здесь юрисконсультов… доведывался, можно ли бы его арестовать и наказать.., но признают, что того учинить неможно… вольность здешнего народа, который на всякий день в бесстыдных пасквинатах против самого короля и министров показывается, столь велика, что никогда через суд в подобных делах сатисфакцию получить не можно. Потому к наказанию его, Локателли, один способ остается, чтоб своевольным судом чрез тайно посланных побит, и буде тот способ… опробывать изволите, то я оный в действо произведу, но нужно прежде всемилостивейше рассмотреть описанный от меня портрет, сходен ли с тем человеком, который держан под арестом 1733 года…”.

Обостренный сатирический ум оказался сильнее обязательной дипломатической выдержанности. Посему Кантемир сначала пространно и обстоятельно объясняет права и вольности свободных европейских граждан, а затем, скрывая тонкую иронию, предлагает исконно российский метод: нанять бандитов и поучить противника дубинкой. Ответа на предложение посла не последовало. Остерман, видимо, почувствовал эту иронию. Вместе с тем повелел всячески ускорить издание опровержений на клеветническую книгу…

Требование Остермана было наконец исполнено в 1738 году. Казалось, что шумная история, начавшаяся майским днем 1733 года, когда мнимый Роккофорт сошел с корабля на петербургскую землю, подошла к концу. Но…

В самом конце XIX столетия, когда Локателлиева книга была известна только узкому кругу специалистов и дотошных архивистов, неожиданно выяснилось, что таит она еще одну загадку с участием Очень Важного Лица времен Анны Иоанновны. Лицо это замешано столь серьезно, что может породить у читателя удивление, возмущение и даже протест. Подобные эмоции только лишний раз свидетельствуют о том, что дело полковника Локателли оказалось не таким уж простым, а представляло собой некую серьезную политическую интригу в 30-е годы XVIII столетия.

Прежде чем приняться за распутывание всех хитросплетенных узлов, познакомимся сначала с досточтимым профессором Казанского университета Дмитрием Александровичем Корсаковым.

В 1880 году он защитил докторскую, диссертацию — “Воцарение Анны Иоанновны”, где немало места уделено Антиоху Дмитриевичу Кантемиру. В 1891 году профессор [235] опубликовал книгу очерков “Из жизни русских деятелей XVIII века”. Один из самых больших очерков посвящен Артемию Волынскому, хорошо известному читателям по занимательному роману И. Лажечникова “Ледяной дом”

Артемий Петрович Волынский – “птенец гнезда Петрова” выходец из старой родовитой семьи. В пятнадцать лет, в 1704 году, поступил солдатом в драгунский полк. Через семь лет уже был ротмистром и пользовался уважением государя. В 1718 году послан царем Петром на разведку в Персию. Успешно справился с заданием и был произведен в генерал-адъютанты, которых в ту пору в России было всего шесть человек. В 1722 году женился на Александре Нарышкиной, двоюродной сестре Петра I, и еще больше приблизился к государю. Но странное дело, чем выше поднимался Волынский по служебной лестнице, тем сильнее пробуждалась в нем страсть получать подарки, брать взятки, грабить государственную казну Не раз царь Петр учил тяжелой дубинкой своего генерал-адъютанта, но все было напрасно. В конце концов, махнув рукой от безнадежности, царь отставил Волынского от всех дел.

Екатерина I назначила Артемия Петровича губернатором в Казань, но и там он прославился беззастенчивыми поборами и упрямой жестокостью. Пришлось отозвать его оттуда.

В 1730 году Волынский очутился в Москве. Будучи человеком умным и хитрым, он примкнул к партии, боровшейся против Верховников. Тогда же быстро сдружился с Василием Татищевым и Антиохом Кантемиром. После восшествия Анны Иоанновны на престол Артемий Петрович опять ездил послом в Персию, участвовал в подписании мирного договора с Турцией, был назначен обер-егермейстером. Должность важная при дворе императрицы, начинавшей свой день стрельбой по воронам. Стараниями Бирона в начале 1738 года Волынский был уже назначен кабинет-министром с обязанностью докладывать все дела и бумаги императрице. Таким способом фаворит государыни пытался нейтрализовать умного и хитрого Остермана, которого не любил и побаивался.

Выталкивая Волынского наверх, Бирон не помышлял, какую страшную змею вскармливает на своей груди. Уже начиная с 1734 года, с того самого времени, когда многострадальный Локателли был наконец выслан из России, Артемий Петрович замыслил переворот и перестройку русской государственной машины. По его замыслам, Сенат, созданный царем Петром, а ныне утративший свою власть, [236] должен возродиться и состоять из двух палат на манер английского парламента. Все дворяне обязаны служить не только офицерами, но и различными чиновниками, ибо в правильном государстве всеми делами должны заправлять люди грамотные и образованные. Для этого следует устроить Университет, много различных школ и училищ по профессиям. Но прежде чем начать все эти реформы, следует первым делом изгнать министров-иностранцев, а на трон посадить продолжательницу дела царя Петра, его дочь принцессу Елизавету

Свой первый вариант “Генерального проекта о поправлении внутренних государственных дел” Волынский, видимо, завершил к 1736 году, когда в книжньгх магазинах Франции появились в продаже “Lettres Moscovites” Локателли. Что это? Случайное совпадение или…

Профессор Корсаков, внимательно изучив “Lettres Moscovites”, пришел к твердому заключению: “Весьма возможно предположение, что похождения графа Локателли послужили только благовидной маскировкой настоящего их автора. Они направлены против немцев-правителей, которым предрекается неизбежная гибель в близком будущем, и доказывают искреннее расположение их автора к цесаревне Елизавете Петровне. Очень может быть, что эта книга была составлена кружком Волынского для подготовления европейского общественного мнения к перемене в русском правительстве”

Для подобного утверждения существуют некие косвенные доказательства. Взгляды Локателли на возможное государственное устройство России совпадают с убеждениями Волынского. Вызывает удивление осведомленность Локателли о возможной судьбе Елизаветы Петровны. Ведь в те годы любые разговоры, тем более с иностранцем, о будущем опальной принцессы грозили застенками Тайной канцелярии. Да и времени у Локателли для познания расстановки сил в правительственных верхах было не так уж много: из восемнадцати месяцев, проведенных в России, он жил на свободе только шесть, да и то один из них под строгим надзором.

Так, может, действительно “Lettres Moscovites” — политический памфлет, автор или авторы которого укрылись под удобным именем заезжего иностранца? Тогда по-иному следует взглянуть на обманное донесение Кантемира, что “Lettres Moscovites” якобы не были напечатаны в Англии. Вдобавок ко всему в XIX веке стало известно, что князь Кантемир был даже знаком с переводчиком “Московских [237] писем” — Уильямом Мисгрейвом. Доказательство тому хранится в Библиотеке Британского музея: первое издание сатир Антиоха Кантемира, которое было выпущено на французском языке. Книгу подарил Библиотеке Мисгрейв На титульном листе он сделал надпись”Эти сатиры переведены на французский не с русского, как говорится в заглавии, а — с итальянского Итальянец, который знал русский и был другом принца Кантемира, перевел их на итальянский. Аббат Гуаско перевел их с итальянского на французский. Принц Кантемир, как говорят, первым в России начал писать стихи”. Знание подобных деталей свидетельствует, что переводчик “Московских писем” или находился в окружении российского посла, или даже был с ним в добрых отношениях…

Если признать версию Корсакова справедливой, то становится объяснимым столь долгое — два с лишним года — писание Кантемиром опровержений на книгу Локателли и почему они вышли только на немецком языке, хотя сами “Письма” были изданы на французском и английском. Создается впечатление, что Кантемир вовсе не стремился к тому, чтоб обладатели книги Локателли прочитали критику на нее.

Но есть и другое объяснение. Задерживая подготовку опровержений, князь одновременно тратил немало сил и времени, чтобы опубликовать доброжелательные путевые записки о России шведа Страленбурга и три тома истории царствования Петра Первого, написанных Дж. Моттли. Именно стараниями Кантемира эти книги на протяжении четырех лет, с 1736 по 1740 год, были изданы дважды

Как раз в перерыве между первым и вторым изданиями, в 1738 году появился на свет пухлый томик в кожаном переплете. Острые, как шпили готических соборов, буквы заполняют его титульный лист “Так называемые Московские письма, или Невероятные клеветы и небылицы, распространяемые против благородной русской нации неким итальянцем, явившимся с того света… Издатель Иоганн Леопольд Монтаг во Франкфурте и Лейпциге”. Рядом гравюра: некто в восточном одеянии в окружении дьяволов и дьяволят. Кто это? Распространитель клеветы, явившийся с того света? А может, сам автор комментариев, живущий среди иноземцев, которых русские люди частенько называли чертями?

Томик открывается вступительной статьей о талантливом российском народе, проживающем на бескрайних просторах Европы и Азии. Автор ее, естественно, Антиох [238] Кантемир. К сожалению, статья так и осталась непереведенной. “Мы, русские, ленивы и нелюбопытны…”, как заметит почти сто лет спустя великий русский поэт.

Далее следуют одиннадцать писем Локателли, под которыми иногда напечатаны примечания-опровержения. Одно из писем — о возможном воцарении Елизаветы Петровны и изгнании всех министров-иностранцев. Именно об этом письме задавал каверзный вопрос посол Остерману. И не получил ответа. А комментарий к письму поражает невразумительностью: “Мы сразу заметили ханжеское намерение автора писем заботливо высказаться о благородной и великодушной принцессе. Если автор считает, что он так заработал свой кусок хлеба с маслом, то может взять его, когда ему заблагорассудится”. Можно понять, что Кантемир не желает касаться столь щекотливой темы. Но отсутствие опровержения есть признание правоты автора писем…

Примечательно, что именно в момент выхода этой книги с комментариями Кантемир после долгого перерыва нежданно получает очередное письмо от Волынского: “Государь мой, князь Антиох Дмитриевич! Я прилежно прошу отпустить мне, что я, столь долго не писав, пропустил время…” Эти два примечательных человека связаны общностью взглядов. Дети Петровской эпохи, они мечтают о претворении в жизнь замыслов покойного государя. Цель у них одна, но пути к ней различны. Грубый и честолюбивый Волынский, строя планы преобразования государства, видит себя во главе будущего правительства. Для этого ему необходим талантливый дипломат, который пользуется признанием и уважением при дворах крупнейших государств. Интеллектуального Кантемира политическая карьера не интересует. Он мечтает о России цивилизованной, просвещенной, подобной Англии или Франции. Могущество знаний — новые университеты, многочисленные школы и специальные училища — вот его устремления. И сближение помыслов объединяло, связывало этих двух незаурядных людей…

Так что же получается? Неужто “Московские письма” — действительно политический памфлет XVIII столетия, тайно созданный в Петербурге при молчаливом согласии Антиоха Кантемира?

Однако прежде чем делать окончательный вывод, еще раз обратимся к пухлому немецкому томику с пожелтевшими страницами. Все одиннадцать писем пропитаны презрением и ненавистью к русскому народу. Вплоть до [239] проклятий: “…пусть обрушится на него небо, пусть разверзнется под ним земля…” Нет не мог русский человек писать с такой злобой о своем народе. Даже если хотел всячески укрыть свое авторство. Нашел бы другие слова и приемы для утверждения анонимности. Вот почему гипотеза профессора Корсакова порождает недоверие.

Впрочем, сегодня каждый вправе выбирать ту точку зрения, которая ему больше по нраву. Остается только надежда, что со временем исследователи, может быть, найдут новые документы и поставят наконец последнюю точку в этой запутанной истории…

Пока во Франкфурте печатали немецкое издание “Московских писем” с комментариями Кантемира, в жизни князя произошли перемены. Россия восстановила дружеские отношения с Францией, и Антиох был назначен полномочным послом при дворе Людовика XV Пришлось Кантемиру покинуть полюбившийся Лондон и перебраться на континент

Посол выбрал левый берег Сены, там, где Сорбонна, Коллеж де Франс, где трудятся парижские издатели. Дом снял на улице святого Себастьяна, в приходе святого Сульпиция. Не так далеко от улицы Могильщиков, где жил отважный Д’Артаньян, и улицы Феру, где обитал благородный Атос. Правда, посол не знал об этом. Романтик Дюма-отец поселит по этим адресам своих героев только через сто шесть лет.

Впрочем, Кантемир не звал и того, что в Париже еще проживает бывший французский полковник, итальянский граф Локателли. Забыв свои российские приключения, граф был озабочен единственным желанием — как можно больше продать патентованных средств собственного приготовления, помогающих при лихорадках, ломоте в суставах, резях в желудке…

Текст воспроизведен по изданию: "Московские письма" графа Локателли // Вопросы литературы, № 4. 1994

© текст - Овсянников Ю. 1994
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вопросы литературы. 1994

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info