После уорчестерской битвы, торжествующий кальвинизм является разделенным на две партии: на пуритан-воинов, в главе которых стоит Кромвелль, и на законников, поддерживаемых пресвитерианами и парламентом.

Долгий парламент продолжал заседать. Победитель при Донбаре, Уорчестере и Треда, воплощенный кальвинист и первый пуританин Англии, увидел против себя около сотни членов парламента, у которых было довольно и мужества, и мудрости, и даровании. Пока судьба его совершалась на полях битв, эти люди могущественно правили государством и приобрели уважение во мнении общества: они составляли высшую власть в государстве.

Но в самых достоинствах их не было ничего царственного, составляющего принадлежность законной монархической власти. Философ Годвин ¹ и еще недавно Форстер ² слишком их прославили. Ни один из них не достигал этой высоты: ни тяжелый Бульстрод, исполненный педантических тонкостей, довольный своей чиновной важностью и своей судейской мантией; ни старый адвокат Сент-Джон “курносый, говоривший прерывисто”, мрачный фанатик и в старости скряга; ни метафизик Ван, ловкий строитель химер, переносивший в действительную жизнь любовь свою к отвлеченностям и страсть ума к тонкостям, более затрудняющим жизнь практическую, нежели служащим ей пособием; ни самый блистательный и могучий из них, Генрих Мартин, который, правясь всем и даже внушая страх, никого не [30] мог руководить или заставить себе повиноваться по недостатку достоинства, привычки к власти и уважения. Он имеет некоторое сходство с Камиллем Демуленом и, мимоходом сказать, принадлежит к числу самых интересных и кротких лиц этой важной и страшной эпохи. Поэт, человек с умом, с твердым и живым характером, этот маленький человечек, про которого современники рассказывают, что он “всегда держался прямо и носил узкие платья”, одной кстати сказанной шуткой переменял направление парламентских прений; живые каламбуры его пережили два столетия. Но мог ли он быть главою государства?

16 сентября 1651 года, после уорчестерской битвы, Кромвелль приезжает в Лондон и находит парламент, который должен был прекратить свои заседания еще до апреля 1649, но который отъискал прекрасное средство продолжить свое существование, собираясь каждую среду, чтоб ничего не делать, или, как выражается Генрих Мартин, “чтоб рассуждать о том, что нужно будет делать”. Народ, называвший Кромвелля только генералом, дал этим недвижным обломкам менее-лестное имя: он прозвал его задом. Чтоб остановить ложные слухи, по внушению Кромвелля, это собрание определяет, что оно продолжит свое существование еще на три года. В нем-то, в-течение тридцати месяцев, бродят и стараются соединиться беспорядочно-набросанные элементы государственной жизни. Военные хотят учредить республику и сделать главою ее Кромвелля; законники требуют правления смешанного, кто бы ни был его главою. Кромвелль назначает несколько совещаний, в которых, как обыкновенно бывает, много говорять и ничего не решают; он не за республику, ни против нее, только не хочет имени Стюартов и представляет необходимость правительства сильного и централизованного.

Между-тем, страшные пуританские матросы вселяют уважение к национальному флагу и возбуждают в народе чувство славы и гордости; законники и коммиссары продают конфискованные имущества роялистов и взъискивают насильственные пени со всех джентльменов, служивших королю Карлу. Из этих взъисканий делают злоупотребления; примешивается алчность и, благодаря крючкотворству законников, не один честный мещанин смешан с роялистами; из общего ужаса делают спекуляцию; каждый из членов парламента принимает утром по тридцати и сорока просителей. Тогда начальники войска, двигатели парламента подают Кромвеллю жалобу на эти обломки парламента и требуют совершенного изменения в образе правления. Просьбы мешаются с угрозами в этом странном акте, испугавшем защитников парламента. “Дело опасно”, сказал Бульстрод Кромвеллю: “обратите на это внимание, остановите это”. Кромвелль ничего не остановил, напротив. Эта воинственная сила, его поддержка и орудие, готовилась уничтожить в его пользу говорунов парламента. Он поручил президенту их, Ленталлю, поблагодарить офицеров, и Карлилль, никогда неупускающий случая попаясничать, говорит, адресуясь к несчастному президенту: “Ваша речь, милостивый государь, [31] вероятно была вам столько же приятна, как доброму ослу, когда ему дают есть чертополох колючий!”

Парламент понимает народное неудовольствие, предвидит свою судьбу и, проработав месяцы и годы с процессиональной медленностью над учредительным актом государства, вдруг пробуждается и хочет постановить закон в ту же минуту. Надобно удовлетворить всех: дело трудное. Пресвитериане хотели бы снова получить власть, законники удержать ее, пуританские офицеры прежде всего требуют чистого кальвинизма и свободы религиозного толкования; им согласиться трудно, и билль, который бы всем им понравился — мечта несбыточная. Соглашаются только в одном, на одном пункт, одинаково-приятном всем членам парламента, именно, что сам он, преобразовавшись в избирательный комитет, будет судить о правильности избрания — ловкое средство продолжать и увековечивать свое существование. Новые собрания происходят у Кромвелля, и там офицеры, ставшие смелее, клянутся под носом находящихся там членов парламента, что зад будет истреблен. Генерал молчит; он ждет, зная, что дело может кончиться только в его пользу. — Мы на 20-м апреля 1653 года.

Судья Бульстрод, возвратившийся накануне домой “с слезами на глазах”, приходит утром к Кромвеллю и находит его в гостиной, “в черном платье и серых нитяных чулках”, в ожидании членов парламента, которые должны были иметь новое совещание с офицерами. Они нейдут; они решились постановить свой билль и дать ему силу закона. Пока они спешат окончить этот акт, который должен уничтожить Кромвелля и войско, Кромвелль, едва веря тому, что ему рассказывают, велит привести роту мушкетеров его полка, восклицает: “это не честно; нет, в этом нет самой обыкновенной добросовестности”, и идет прямо в палату. Ее составляли всего пятьдесят-три члена; шли прения о билле, который готовились утвердить, когда вошел Кромвелль и сел на обыкновенном своем месте. Эта сцена пояснена новым историком кой-какими, впрочем весьма-ничтожными фактами.

Слушав несколько времени споры, он сделал знак Гаррисону, который подошел и стал возле него. С четверть часа он молчал; но когда начали балотировать вопрос о том: “пройдет ли билль?” он сделал знак Гаррисону, и сказал: “теперь время; это должно; я это сделаю”. Потом он встал, положил шляпу на стол и говорил сперва довольно-долго в пользу парламента; потом, изменив тон, напомнил ему о его ошибках, о его несправедливостях, о его эгоизме и всякого рода низостях, и разгорячился до того, что стал говорить вещи обидные. Сэр Петер Вентворт напомнил ему о приличии. “Такой язык”, сказал он, “странен, не слыхан в стенах парламента и со стороны человека, который имел наше доверие, которого мы так высоко почтили, который…” — Довольно! довольно! закричал генерал изо всей силы: — довольно с нас; я это тотчас окончу и заставлю молчать болтунов — и вышед на середину залы, надвинув шляпу и стуча ногою в пол, сказал: “Вы не должны более [32] заседать здесь; уступите ваши места лучшим людям; вывести их!” И, по команде Гаррисона, тридцать мушкетеров, страшных ветеранов междоусобной войны, выстроиваются в две шеренги и отдают честь. Ярость Кромвелля продолжает вырываться наружу: “Вы называетесь парламентом!” говорит он им: “вы не парламент; я повторяю вам: вы не парламент; между вами есть пьяницы” — и взгляд его устремляется на бедного мистера Чалонера. “Между вами есть волокиты” — и он обращается на маленького Генриха Мартина, который соединял в себе и качества поэта и привычки фавна. “Между вами есть лихоимцы” — в он посмотрел на Бульстрода: “люди бесстыдные, которые недостойны называться людьми евангельскими! Как же вам быть парламентом богоизбранного народа! Подите! ступайте! чтоб об вас не было и слышно! во имя Господа, ступайте!”

Все члены встали, и генерал, подняв серебряную палицу, лежавшую на столе, священную эмблему власти нижней палаты, сказал: “Что нам делать с этой игрушкой? унесите ее!” — и отдал ее мушкетеру. Потом, заметив, что президент или оратор Ленталль не сходит с места, сказал, обратясь к Гаррисону: “Заставь его сойдти”. — Я уступлю только силе! — “Хорошо!” возразил Гаррисон: “я подам вам руку!” — Остальное известно; это 18 брюмера было описано несколько раз, и сходство описаний в малейших подробностях не позволяет сомневаться в их справедливости. Говорили, что Кромвелль в этом случае разъиграл комедию. Кажется, он просто был взбешен за то, что его хотели предупредить и обмануть. Бешенство его было велико, и нельзя предполагать, чтоб оно было лицемерно; достоверно по-крайней-мере то, что члены парламента исчезли, как сон, что о них пропал и слух, и что народ нисколько не принял их стороны. “При уход их”, говорил Кромвелль, смеясь своим серьёзным смехом, который был так страшен: “я не слыхал, чтоб собака залаяла!”

Он успокоился, когда была одержана эта странная победа; в тот же день, 23 апреля 1653 года, он занимался уже местными выгодами тех болот, которых был владельцем в своей юности, и собственноручно написал следующее письмо, найденное Карлилем в подлиннике в архивах Sergeant’s Inn, в Лондон. Он велел продолжать в своей провинции высушивание земель и насыпи (new Bedford level), которые оканчиваются теперь английскими инженерами и о которых мы уже говорили; он даже вступил с собственным капиталом в компанию антрпренёров (adventurers), принявшую на себя эти работы. Владельцы смежных земель, понесшие убытки от разрытия поверхности, требовали вознаграждения убытков и оценки их; парламент обещал удовлетворить их просьбу и заставил дожидаться; измученный этими проволочками, народ возмутился, уничтожил траншеи, разрушил работы и разогнал работников. Этого не хотел терпеть Кромвелль. Вышедши из нижней палаты, от которой ключ он положил “себе в карман”, он написал: [33]

“Мистеру Паркеру, агенту компании антпренёров для высушки болот.

“Уитегалль, 23 апреля, 1653.

“Мистер Паркер!

“Я слышал, что несколько беспорядочных людей наделали значительных повреждений в графстве Кэмбридж, около Сватема и Ботшема, что они разрушили работы, начатые антпренёрами и угрожали работникам, которых употребляли в этих местах. Прошу вас послать туда один из моих полков, под командою капптана, который должен употребить все средства, чтоб восстановить между жителями порядок, который им скажет, что никто не должен возбуждать смятений, что это не будет терпимо; но, если антпренёры кого-либо обижают, то должно жаловаться: в этом случае будут приняты меры, которых потребует справедливость, и всякому будет отдано должное. Остаюсь

ваш добрый друг
Оливер Кромвелль”.

Вслед за тем сто-сорок пригласительных писем разосланы к знатнейшим пуританам, на которых Кромвелль и его офицеры могли полагаться, и которые все почти, за исключением двух, отвечали на приглашение; никто не возразил, — до того сошлись его личные виды с действительными началами гражданского кальвинизма. “В числе их” говорит Кларендон: “были люди достойные уважения и земельные владельцы”. — “Многие из них” прибавляет Бульстрод (один из членов разогнанного парламента): “знали дело и имели состояние”. В числе этих-то людей заседал кожевник Бербон (Barbone), человек богатый, строгих правил, которого магазин был посещаем более других, находившихся на Флит-Стрите. Злые языки, искажая его имя, звали его Barebone (сухие кости) и дали это прозвище парламенту, в котором он был членом. Там находились и другие пуритане, в свое время пользовавшиеся большим значением, альдермен Иртон, Джеффрей из Абердина, Суинтон из Эдимборга, знаменитый адмирал Блек, духовный поэт Рус, превот Итна, которого старые гимны еще до-сих-пор поются в глуши Шотландии, и вместе с ними Эшлей Купер, сделавшийся потом лордом Шефтсбёри, Чарльс Гоуард и полковник Эдуард Монтегю, которые все трое сделались родоначальниками знатных фамилий; потомки этих республиканцев в настоящее время — пэры Англии.

Парламент-сухие-кости, из презрения названный так историею, собирается и длится только пять месяцев. Не соглашаясь в началах, утомленный зависимостью от воли Кромвелля и своим униженным положением, этот парламент разрушается сам-собою и громкими криками требует короля. Пятидесяти-четырех лет фермер-пуританин, “которого каштановые волосы начинали отсвечивать сединою”, как говорит Медстон, торжественно получает звание лорда-протектора трех соединенных королевств. Все замолкает, все [34] успокоивается, все утихает, кроме нескольких темных таверн, где остатки анархического мистицизма шевелятся в глухой ярости. Шестьдесят актов один за другим выходят из канцелярии протектора. С иностранными государствами заключаются мирные трактаты. Франция, даже Испания шлют послов. Голландия, Швеция, Дания, Португалия признают Кромвелля в звании протектора. Он покидает “Пулалье Генриха VII” и поселяется в Уитегалль, в самом дворце Стюартов. В это время он пишет Ричарду Майору, который предлагал ему выгодную покупку земли, следующее письмо:

“Моему доброму брату Ричарду Майору, сквайру, в Гёрслей, в Гампшире, это письмо.

“Любезный брат!

“Я получил ваше милое письмо и благодарю за него. Еслиб мне было прилично продолжать это дело, то оно стоило бы вам одних трудов, но не издержек, потому-что я употребил бы на это свою землю, что в Эссексе, и кой-какие деньги, которые теперь у меня в руках.

“Но, право, я чувствую отвращение отъискания богатств сего мира, когда Господь удостоил меня стольких милостей, которых я ее просил, и мне неприятно возбудить в людях мысль, что я гоняюсь за этими вещами; а это непременно подумают, если только вы хоть немного ввяжетесь в это дело (потому-что тем или другим способом они об этом узнают); мне это до того противно, что, право, я не смею по этому делу ни действовать, ни вмешиваться в него. Таким-образом я обнажил перед вами мысль свою. Приймите уверение, вы и сестра, в моей верной дружбе; благословения мои и поклон милой Доротее и ее ребенку; мой поклон всем.

Остаюсь любящий вас брат,

Оливер Кромвелль”.

Между-тем, английский пуританизм, кормилом которого правит Кромвелль, благоденствует. Приступают к первому в-продолжении сорока лет правильному избранию. Оно дает парламенту четыреста членов, из которых тридцать Шотландцев и тридцать Ирландцев; большинство держится начал пресвитерианских и конституционных. Дав присягу, Кромвелль открывает этот парламент. — “Вы собраны”, говорит он членам нижней палаты: “для величайшего дела, которое когда-либо видела Англия. У вас на плечах интересы трех великих наций и всех владений, от них зависящих... могу сказать без преувеличения”. Эти слова служат введением к речи, к которой он требует от депутатов “сохранения Англии”, с одной стороны “благочестия”, с другой “дисциплины”. Он одним разом порицает и тиранство пресвитерианизма, который вздумает силою подчинить совести одному и тому же закону, и анархический мистицизм, который может предать общество утопиям [35] мечтателей. “В старой системе “(пресвитерианского однообразия), говорит Кромвеллы “было слишком-много строгости и суровости... да, слишком много тираннии над совестью, дух, не похожий на дух христианства во всякое время, тем-более в наше”. Уничтожив деспотизм и нетерпимость прссвитерианизма, Кромвелль обращается к крайним либералам, анархистам, с которыми обходится не так жестоко: большая часть из них — его старые приятели. “Это заблуждение более утонченное, в которое впало много людей чистых и достойных, много людей чистосердечных... Их духовные притязания весьма-велики, они ожидают царства Христова на земле, когда святой дух превозможет, изгладит всякое земное беззаконие и когда вечная и совершенная справедливость будет управлять миром. Еслиб они держали свои мысли и свои теории (notions) про себя, их оставили бы в покое. Но когда их хотят осуществить, то время вмешаться в это дело судьбе. Если, сверх-того, употребляют все усилия, чтоб поставить вверх дном все отношения, семейство против семейства, мужа против жены, родителей против детей; когда только и повторяют: разрушайте, разрушайте, разрушайте (overturn, overturn, overturn)... о! тогда, я говорю, враг общественный бодрствует и в дело должен вмешаться судьяи “Таково вообще политическое красноречие Кромвелля.

Когда он окончил эту речь, говорит один старый журнал: “члены парламента сказали гм! ³ и выразили свое одобрение и довольство странным образом”. Это взаимное согласие было не продолжительно. Едва собравшись, парламент пустился в жаркие рассуждения “от восьми часов утра “говорит Гибон Годдар: “до восьми часов вечера, ежедневно, о том, имеет ли он право заседать, и кому принадлежит власть, одному ли человеку или нескольким и в какой мере. Этим разрушалось установление протекторатства в самом его основании и, без сомнения, не нравилось тому, чью власть колебала таким образом”. “Спустя восемь дней после открытия камеры, я хотел” говорит один из членов (тот же самый Гибон Годдар, оставивший после себя любопытные записки): “идти в Вестминстер и нашел, что двери в палату депутатов заперты: перед ними стояли часовые. — Нельзя пройдти, сказали мне: — если вы член парламента, то ступайте в писаную комнату, где будет протектор. — Я пошел туда. Между девятью и десятью часами, он приехал со свитою из офицеров, аллебардщиков и телохранителей, сел с покрытою головою под балдахин и говорил полтора часа”.

Теперь обращаемся к новой части труда Карлиля: к собранию и верному восстановлению речей, публично произнесенных Кромвеллем, — прекрасному труду, представляющему пуританского фермера, политическую главу Англии, совершенно в новом виде. Эти импровизированные речи, которые Кромвелль никогда не пересматривал и не поправлял, были напечатаны без знаков препинания, неверно, с [36] вставками и смешными комментариями, которыми reporters украсили оригинал и совершенно его обезобразили. Карлиль принял в соображение регистры палаты, современные памфлеты, рукописные замечания некоторых членов парламентов, бывших во время протектората, и восстановил подлинник с величайшим тщанием. Из этой работы оказывается, что двусмысленные отступления, приписывавшиеся Кромвеллю, ни мало ему не принадлежат.

Эти речи очень-просты и не носят на себе ни малейших следов лицемерия или шарлатанства. Он не скрывает своего происхождения; он солдат и считает себя воином Божиим. Главные черты его речей состоят в великой энергии, в совершенной ясности, в сильном и часто лишнем желании его заставить понять себя и выставить в осязательном виде мысль свою, в частых повторениях слов. Он нередко затрудняется в выражении того, что он думает; мы видом работу ума, стремящегося понять самого-себя, чувствуем, что ремесло оратора затрудняет его; чем глубже, чем страннее или возвышеннее мысль, его тревожащая, тем чувствительнее муки ее рождения на свет. Напрасно приписывают затруднениям в выражениях и перифразах этого фермера-мистика, удивленного своим могуществом, намеренную темноту: подобная тонкость необъяснима. Темнота другого рода происходит от частого повторения библейских выражений, которые он в особенности заимствует у Давида, Исаии и Иеремии и которые придают речам его совершенно-восточный характер. Так в зале Уитегалля, прислонясь к окошку, с офицерами по правую и левую руку, перед зеленым столом, окруженными знатнейшими пуританами, им созванными, вычисляет он ряд чудес Провидения, которого он был орудием, и вдруг, как на поле донбарской битвы, запивает торжественный гимн. “Да!” восклицает он: “победа чрезвычайно-велика, и то, что совершил Господь, чрезвычайно-велико. Конец этого гимна бьет мне в сердце и я уверен, он также ударяет и в ваши сердца; Бог громит горы так же как холмы, и они трепещут... Сам Бог имеет свой холм, возвышенный подобно холму Башана, и возниц Божиих двадцать тысячь и ангелов более тысячи, и Бог будет всегда пребывать на этом холме!”

Потом он продолжает с фамильярностью человека, вышедшего из народа: “мне очень-жаль, что я говорил вам так долго в такой тесной комнате, где очень-жарко!” Не смотря на то, предшествовавшие слова очень-красноречивы, точно так же как и стихи гимна, который “поражает в сердце Кромвелля и тех, которые его слушают “(It closethwith my heart).

Когда он хочет объяснить свое возвышение и показать, по какой роковой связи событий достиг он верховной власти, он говорит: “Я человек (вы это знаете; я, разумеется, об этом помню), который постепенно возвышался и был возводим в должности, требовавшие большой доверенности. Сперва, будучи кавалерийским капитаном, я трудился как только мог, и Господу угодно было оказать мне [37] покровительство. Мне пришла простая и счастливая мысль, которую весьма-великие и весьма-умные, даже весьма-честные люди считали пошлою и почти-глупою, — мысль заставить помогать себе орудия, у которых были бы такие же взгляды, как и у меня. Я скажу вам всю правду: тогда у меня был друг, человек весьма-почтенный, — чрезвычайно-благородный, которого память, я уверен, дорога для всех, — мистер Джон Гампден. Когда мы начали это дело, я увидел, что наших людей всюду бьют. Я это видел и просил, чтоб прибавили несколько полков к армии милорда Эссекса; я сказал ему, что могу дать ему несколько людей, в которых, по моему мнению, есть дух, необходимый для того, чтоб подвинуть дело. То, что говорю вам, вполне справедливо: Бог знает, что это справедливо! Ваши солдаты, сказал я ему, по-большой-части старые лакеи, трактирные слуги и подобные им люди; наши же неприятели дети джентльменов, младшие сыновья семейств, люди знатные, и не-уже-ли вы думаете, что мужество подобных людей устоит против храбрости и решимости кавалеров? По-истине, я представил это ему по совести и сказал ему: надобно, чтоб ваши люди были проникнуты духом, — не принимайте в худую сторону слов моих, — духом, который пошел бы так же далеко, как далеко могут идти эти джентльмены, без чего вы будете побиты, всегда побиты! Действительно, я это сказал ему. Это был человек умный и почтенный, и он отвечал мне, что мне пришла хорошая мысль, но осуществить ее на деле невозможно. Я возразил ему, что в этом могу немного ему помочь, и сделал это. И, право, я должен наконец сказать это, — приписывайте кому хотите! — мне удалось набрать людей, у которых перед глазами был страх Божий и которые действовали добросовестно, и с этого времени доныне они ни разу не были побеждены, но всегда побеждали, лишь только вступали в дело. По-истине, есть за что благодарить Бога, и это может научить вас выбирать тех, которые релпгиозны и благочестивы. А между ними столько тихих, честных, готовых жить под устроенным правлением, повиноваться начальникам и властям, по закону евангельскому! Без духа порядка и дисциплины, что бы ни говорили, может быть только дух дьявольский, демонский, выходящий из пучин сатаны!”

Так говорит Кромвелль парламенту о событиях своей жизни. Ничто не может быть яснее. По его мнению, он достоин власти и достиг ее, потому-что вложил душу в протестантскую армию и создал дух своего ополчения. Он до конца жизни будет поддерживать, с одной стороны, порядок и дисциплину, с другой кальвинизм.

По поводу этой мнимой темноты с трудом импровизировавшихся речей Кромвелля, Томас Карлиль сравнивает на пяти длинных страницах выработанные искусством реторические фразы с выражениями убеждения, медленно обличающего себя посреди шаткости и неопределенности неопытной речи. “Ораторское искусство!” восклицает странный комментатор: “ораторское искусство! двуногий реторический призрак! [38] выродок природы! поди прочь! Уступи место понятливости, правдивости этих слов, блеску истины и геройской глубин этого человека, который говорит и у которого есть что сказать! А ты, ритор, не заглядывай своим косым глазом. Ты не проникнешь до глубины!” Каковы бы ни были суждения об этой шутовской выходке, остается доказанным, что Кромвелль, резкий в употреблении дерзкой хитрости, был откровенен в стремлении к своей цели и убежден в фаталистической необходимости своего призвания.

На ораторский талант Кромвелль не имеет ни малейшего притязания; он знает, чего ему не достает, он признается в затруднениях, которые встречает, и в своей неловкости на этом пути. “Я не изучал” говорит он парламенту: “реторического искусства; я не состою в большем согласии с риторами и с их товаром (what they deal with)... словами. Правда, господа, правда, что наше дело говорить здесь о делах (speak things). Первое дело, о котором я должен говорить — сохранение... право существовать, природное право... надобно сохранить Англию. Как мы сохраним ее? как мы будем существовать? Это намерен я рассмотреть. Как бы ни была груба или бессвязна фразеология, закрывающая подобные мысли, — это чисто-политическое красноречие, красноречие сообразное с обстоятельствами. Он всегда попадает в цель.

Итак, собрав парламент, виновный, по его мнению, в том, что он вздумал колебать его новую власть, изъискивая с слишком-большим любопытством ее основания, он говорит ему весьма-просто, что его “возвели на трон, что его просили принять его, что теперь нельзя уже отступать”; после торжественного возведения и окончательного решения, поздно уже спорить об основаниях существующего правительства. И потому несколько-педантический парламент, неблагоразумно возбуждающий подобные вопросы, должен остерегаться; распустить его недолго... Между-тем, как “правление Кромвелля, по словам Брюссельского Корреспондента, делается страшнее и важнее, нежели оно когда-либо было в глазах всех наций”, позволит ли Кромвелль, постоянно остающийся главою своей армии, существовать этому парламенту, который не увеличивает силы нации, — парламенту, который забавляется тем, что строит на бумаге, который сжигает одного или двух еретиков (дело само-по-себе довольно-бесполезное) и не дает денег, вещь необходимую? Нет. Он говорит им это очень-прямо, довольно-грубо и вовсе не ораторски:

“Не я призвал себя на это место. Повторяю: не я призвал себя на это место. Бог мне в этом свидетелем, и у меня много свидетелей, которые поручатся жизнию и засвидетельствуют это. Нет, не я призвал себя на это место! И когда я нахожусь на нем, не я один свидетельствую о себе и о своей должности; Бог и народ этих наций также свидетельствовали за мою должность и за меня. Если Бог меня прозвал для нее и если народ за меня свидетельствует, Бог и народ у меня отнимут ее; иначе я ее не оставлю! Я нарушил бы [39] залог, вверенный мне Богом, и выгоду народа, еслиб ее оставил.

“Что я не сам призвал себя на это место, вот мое первое положение.

“Что я не сам о себе свидетельствую, но что у меня много других свидетелей, вот мое второе положение. Я беру смелость говорить вам подробнее об этих двух предметах. Чтоб сделать свои положения яснее и понятнее, позвольте мне обратиться несколько назад.

“Я был природный джентльмен и жил ни в большом блеске, ни в забвении. Я был призываем нациею ко многим должностям, служил в парламенте и в других должностях, и, входя в другие подробности, старался исполнять во время служения обязанности честного человека в-отношении к Богу, на пользу его народа и в-отношении к обществу (commonwealth); в это время я имел достаточное одобрение в сердцах людей и получил некоторые тому доказательства. Не хочу описывать все эпохи, обстоятельства и случаи, которые, волею Божиею, призывали меня служить Ему, ни явления и благословения Божии, свидетельствовавшие о том.

“Имев несколько случаев видеть, с моими братьями и соотечественниками, счастливый конец ваших жестоких войн и наших упорных прений против общего врага, я надеялся в частной жизни собрать вместе с братьями своими плоды и вознаграждения за наши труды и опасности, которым мы подвергались, — именно, насладиться миром и свободою, правами христианина и человека, почти равного с другими, столько, сколько Богу угодно было бы мне это позволить. Когда, говорю я, Бог положил конец нашим войнам, или, по-крайней-мере, довел их до результата, позволявшего надеяться, что они скоро кончатся, — после уорчестерской битвы, — я приехал в Лондон, чтоб, по обязанности, изъявить почтение собранному тогда парламенту, в надежде, что все умы будут расположены сделать то, что казалось Божиею волею, именно: дать мир и покой народу Божию и особенно тем, которые пролили наиболее своей крови в делах военных. Я был обманут в своих ожиданиях; конец был не таков. (Глухой ропот Брадшау и его партии). Несмотря на все шарлатанства и ложные представления, конец был не таков... был не таков.

“Могу сказать в простоте души своей, я не люблю, я не люблю, — я не хотел сказать этого в своей прежней речи, — говорю, что я не люблю рыться в ранах, раскрывать наготу. Хочу сказать только, что я для себя надеялся получить позволение удалиться в частную жизнь. Я просил, чтоб меня освободили от моей обязанности; я просил опять и опять, и пусть Бог судит меня со всеми людьми, если в этом случае говорю неправду. Многие знают, что я говорю правду в-отношении к фактам; но если я говорю неправду сердцем, стараясь представить вам то, чего не было в моем сердце, — этому пусть будет судьею Господь. Пусть люди без милосердия, которые мерят других на свой аршин, думают как хотят. Относительно фактов, я прав. Что же касается до искренности и правоты моего [40] сердца, в котором было это желание, то предоставляю судить о том верховному судье! — Но я не мог получить того, о чем просил, о чем вздыхала душа моя, и справедливость требует сказать, что многие были того мнения, будто просьбы моей нельзя удовлетворить”.

Теперь, когда ему дали власть и сделали его тем, что он есть, он не покинет своего места. Он требует, чтоб те, которых он созвал, признали власть, их созвавшую, и продолжает:

“Мне жаль, мне жаль, мне смертельно жаль, что есть к этому повод; но есть повод, есть повод, и если вы не сделаете того, что у вас благоразумно просят, я с своей стороны сделаю то, что должен сделать по своей обязанности, и спрошу совета у Бога. Вот что (он показал исписанный пергамент) будет вам представлено, и, надеюсь, будет для вас достаточно после того, что я говорил.

“Объявите в этом отношении свое мнение, согласившись и подписав; это будет вашим приступом к делам парламента, имеющим целию благо народа. Этот пергамент, когда вам его покажут и вы его иодпишете, как я сказал, окончит нарекание, и это может дать парламенту счастливое существование и хороший конец.

“Я внутренно подумал, что не будет ни бесчестно, ни неприлично, ни противно свободе парламентской, если, по избрании парламента, как это было с вами в силу власти правительства и сообразно с этим правительством, от вас потребуют, прежде вступления вашего в камеру, чтоб вы признали свое избрание и власть, вас посылающую. Вы отказались от этого; то, от чего я сперва удерживался по справедливой доверенности, к тому в настоящее время вы меня принуждаете. Видя, что власть, вас избравшая, мало уважена, что она презрена, я действую; — до-тех-пор, пока вы не выдадите подобного манифеста и он не будет объявлен, до-тех-пор, пока вы не признаете вашего послания, я приказал не допускать вас в камеру парламента”.

Этот парламент должен был жить пять месяцев, до 3 февраля, и вероятно Кромвелль очень помнил это число, когда вздумал распустить его 22 января, двенадцатью днями ранее законного срока, посредством одного из тех хитрых насилий, которых действие всегда было верно, и которые так часто встречаются в жизни главы какой-либо партии. Он упрекает палату депутатов в том, что она делает для него невозможным принять конституцию и управлять государством. — “У меня были, милостивые государи” говорит он им: “весьма-утешительные надежды, что Бог обратит в благословение созвание этого парламента и, да будет Господь свидетелем! я желал привести к этому концу дела народа. Это благословение, до которого мы добирались с таким трудом, — это истина, справедливость, мир. Я надеялся все улучшить. Я сделался тем, что я теперь, по вашей просьбе; вы, обращаясь к прежней конституции, убедили меня принять место протектора. Ни один живой человек не может сказать, чтоб я искал этого места! нет, не скажет этого ни один человек, ни одна женщина, попирающая ногами английскую землю! Но видя печальное [41] положение, из которого выходила наша нация после междоусобной войны, чтоб насладиться пяти или шестилетним миром, я думал, что она считала себя счастливою. Вы обратились ко мне, вы просили меня, чтоб я принял на себя правление, бремя слишком-тяжкое для всякого: это была просьба ко мне со стороны собрания, имевшего тогда законодательную власть, и, разумеется, я думал, что те, которые построили здание, сделают его для меня удобным. Я могу это сказать перед Богом, перед которым мы — бедные пресмыкающиеся муравьи: я был бы счастлив, еслиб мог жить в углу моего леса и пасти стадо овец!..” — Не похоже ли это на пассаж из Шекспира, за исключением идеала поэзии? И так, в письмах, столько же как в речах, душа Кромвелля видна насквозь; и если в ней являются тучи и мрак, если в ней видны темные печали и тяжелые затменил, тем она наивнее: она является в своем настоящем свете, ничего не скрывая. К-тому же, цель и смысл этой речи — необходимость: “Если вы будете управлять, Англия пропала, потому-что вы не управляете. Что касается до меня, которого вы сделали протектором, я не могу пятиться назад; я останусь на том же месте, на котором стою, и прогоню вас”. Он говорит это без перифраз и самым грубо-красноречивым образом. “Находясь в настоящем моем положении и на этом месте, я не могу его оставить. Пусть прежде нежели я соглашусь на это, меня низвергнут в гробницу и погребут с бесчестием”.

Между 1655 и 1656 годами он пытается управлять Англией посредством генерал-майоров, которые все пуритане, можно сказать, маршалы пуританизма; они преданы Кромвеллю и его делу; между ними он разделяет Англию. Конституционное правление для него не годилось: он хочет ввести произвол и вводит; никто не жалуется: платят подати; порядок водворяется; судьи снова садятся на свои места в ассизных судах; голландские журналы с едкостью извещают, что в Лондоне начинает возрождаться торговля.

Этот образ управления приносит прекрасные плоды: Кромвелль наблюдает за Америкой, сносится с протестантами целой Европы, защищает пьемонтских кальвинистов; наконец, одним актом касательно сокращения судебных сроков и сокращения издержек судопроизводства, он провязывает к себе все сердца и удовлетворяет интересам среднего сословия. Он видел в этом средство к приобретению огромной популярности, действительное благодеяние для бедных классов и средство подавить и наказать адвокатов и законников, на которых давно точила зубы его армия. Адвокаты противятся; Бульстрод и Виддрингтон, ученые юристы, отвечают, что они “не смеют” повиноваться приказанию, не утвержденному парламентом. Архивариус, Лептоль, этот Брут, которого Гаррисон заставил сойдти с места, когда он председательствовал в парламенте, восклицает: “Я никогда не соглашусь на это; прежде меня повесят у дверей архива!” Он не был повешен и остался на своем месте... Виддрингтон и Бульстрод оставили свои места с восклицанием: “мы теряем [42] тысячу фунтов дохода”. “Между-тем, однако” прибавляет Бульстрод, рассказывающий этот анекдот: “протектор, чувствуя, что он нам повредил, в вознаграждение сделал нас коммиссарами казны”. Таким-образом, ловкостью, твердостью и терпением, Кромвелль достиг едва вероятного, пересилил эту крикливую и обиженную толпу, уменьшил ее доходы, и она замолчала. “Кроме того” прибавляет Бульстрод: “ничтожными ласками, ничего-незначащими, он привлекал к себе сердца весьма-многих и дал обед, на котором был очень-весел…”. Мимоходом сказать, на этот обед Бульстрод приглашен не был. Этн ласки, что бы ни говорили, много значат. Дружеское расположение к тем, которые нас любят, суровость к тем, которые противятся, щедрость для тех, кто приносит пользу, благосклонность для всех, открытая дорога для великодушных и верных — это такие достоинства, по которым узнаётся величие честолюбия.

Кромвелль имел эти достоинства, и целая Европа уважала их в нем; его адмиралы Блек, Пенн и Гудсон, всегда победоносные, преследовали Испанцев; шведский чрезвычайный посол поздравлял его в торжественной аудиенции, в сопровождении своих телохранителей “в зеленых мундирах с черными бархатными отворотами”; все южные народы обнимал ужас при его имени. Он хотел воспользоваться случаем, чтоб окончательно устроить большой северный союз, приготовленный домом нассауским, союз протестантского севера; но еще не пришло время, еще не созрели события. Вильгельму III суждено было окончить это ужасное дело, которого первые нападки почувствовал Лудовик XIV, а последние удары — Наполеон.

Между-тем, Ирландия волновалась, и сын Кромвелля должен был подавлять в ней и мятеж, и анархию, и слишком-справедливые жалобы. Протектор писал ему следующее:

“Сыну моему Генри Кромвеллю, в Дублин, в Ирландию.

Уитегалль, 21 ноября 1655.

“Сын мой,

“Я видел письмо твое к г. секретарю Турло и понял из него поступки некоторых лиц, тебя окружающих, как в-отношении к тебе-самому, так и в-отношении к делам общественным.

“Я уверен, что могут быть некоторые не очень-довольные настоящим положением дел, которые охотно пользуются случаем, чтоб выразить свое неудовольствие; но это не должно бы на тебя слишком-сильно действовать. Время и терпение могут привести их к лучшему расположению духа и заставить их признать то, что в настоящее время, кажется, им неизвестно; особенно, если они увидят твою умеренность и любовь к ним в то время, как они питают к тебе противоположные чувства. Я серьёзно поручаю тебе обратить на это внимание; употреби для этого все свои усилия. Я и ты, мы вместе соберем плоды твоего образа действия, каков бы ни был конец его и заключение.

“Что касается до помощи, о которой ты просишь, я давно об [43] этом думаю и непременно пошлю тебе в совет новое подкрепление, лишь-только найдутся люди, которые могут годиться для подобной должности. Думаю также и о том, как бы послать тебе человека, способного командовать на севере Ирландии — в стране, которая, как я думаю, вт, этом очень нуждается; думаю так же, как и ты, что Тревор и полковник Мервин люди весьма-опасные, которые могут сделаться предводителями нового мятежа. Потому-то советую тебе переменить местопребывание совета, чтоб он был под защитою какой-нибудь выгодной позиции; чем дальше будут эти люди от места их жительства, тем лучше.

“Поручаю тебя Господу и остаюсь любящим тебя отцом.

Оливер П.”.

Терпение, умеренность, твердость, терпимость, но также бдительность и предусмотрительность, — вот качества, которых протектор требует от своего сына. Впрочем, он сам подает ему пример и прощает всех, кого может спасти без опасности для себя и для государства. Прелестный поэт Клевленд, автор стольких сатирических стихов на пуритан и самого Кромвелля, человек блестящий и остроумный, Тиртей своей партии, которого привел к нему капитан Гайн, был обязан ему спасением жизни. Сочинения его, в небольшом издании (в двадцатую долю листа), без всякого сомнения, бывали в кармане не одного кавалера и возились с поля сражения в таверну, между Уорчестером и Эджгиллем. Бедный поэт очень “упал” в 1655 году, “очень постарел, но все был одет блестящим образом”; он скрывается в Нориче, у одного джентльмена, которого учит литературе “за тридцать луп в год” — единственное средство существования, оставшееся этому воспитаннику Кембриджского Университета, замечательному адвокату, который был в то время славен больше Мильтона. Его музе, то сладострастной, то грубой, принадлежит знаменитая песня, которую кавалеры так часто певали в своих походах...

Глава этих пуританских кавалеров, Давид Лесли, взял Клевленда в плен при Ньюмерке, и отослал его, сказав: “Пустите эту дрянь; пусть он поет свои песни где-нибудь в другом месте!” Кромвелль сделал то же и был великодушен не менее Лесли.

Наблюдение за анабаптистами, папистами, заговорщиками, направление действий Блока, Монтегю и адмиралов, покровительство пьемонтским протестантам не мешали Кромвеллю приводить в порядок свои денежные дела, продавать и покупать, устроивать свои имения так же, как и в то время, когда он жил в Сент-Айвсе. Он хочет продать поместье свое Ньюгалль и пишет сыну своему, Ричарду, как будущему наследнику: [44]

“Моему доброму сыну, Ричарду Кромвеллю, сквайру, в Горслей, это письмо.

Уитегалль, 29 мал 1656.

“Сын мой,

“Ты знаешь, что я всегда желал продать Ньюгалль, потому-что вот уже четыре года, как он приносит мало или вовсе не приносит дохода, и что я никогда не слыхал от тебя, чтоб он тебе нравился как место для житья.

“Кажется, находится покупщик, который дает за него 18,000 фунт. стерл. Я помещу эти деньги куда ты хочешь, к мистеру Уаллону или в другое место, и деньги будут отданы на руки фидеикоммиссария, которому поручено будет поместить их такими, образом; или отдам тебе Брёлей, который приносит около 1,300 фунтов ⁴ в год, кроме леса. Уатсргоуз расскажет тебе все другие подробности.

Остаюсь любящим тебя отцом,

Оливер П.”

Ньюгалль не был продан. Содержание протектора сделалось весьма-значительно, и в 1658 году он мог располагать в пользу своего семейства двенадцатью поместьями, которым список, с означением доходов, представил Ричард по смерти отца: Дальби с 989 фунт. стерл. 9 шилл. 1 д. дохода; Брутон — 533 ф. ст. 8 шил. 8 д.; Коуэр — 479 ф. ст.; Ньюгалль — 1,200 ф. ст.; Чипсталль — 559 ф. ст. 7 ш. 3 д.; Магор — 448 ф. ст. 16 ш. 6 д.; Тиденгам — 3,121 ф. ст. 9 ш. 6 д.; Вуластон — 664 ф. ст. 10 ш. 6 д.; Чаультон — 500 ф. ст. 8 д.; Борлей — 4,236 ф. ст. 12 ш. 8 д.; Окам — 326 ф. ст. 14 ш. 11 д.; Эгльтон — 79 ф. ст. 11 ш. 6 д. Эти значительные суммы достаточно показывают, что Кромвелль, великодушный в-отношении к республике, которой он служит, знает, однако, что нельзя долго держаться на высоте, не имея в руках вещественной денежной силы, и что он умел пользоваться дарами своего парламента и плодами войны. Черное время может воротиться, Ирландия еще не спокойна.

“Генри Кромвеллю, генерал-майору армии в Ирландии.

Уитегалль, 20 августа 1656.

“Сын мой Гарри,

“Нас извещают со многих сторон, что старый враг имеет намерение напасть на Ирландию и на многие другие пункты государства (commonwealth), и что он, так же, как Испания, деятельно переписывается с некоторыми значительными Ирландцами, чтоб внезапно поднять восстание в этой стране.

“По-этому, мы считаем для тебя необходимым употребить всевозможные старания и расположить войска таким образом, чтоб они [45] были в состоянии встретить всякое в этом роде событие, — сосредоточить все ирландские гарнизоны и иметь в поле действующую армию, разделив ее на два или на три корпуса, которые должны быть расположены в местах самых выгодных для действия, если к тому представится случай; заботься также как-можно-больше во всех делах о том, чтоб расстроить действия и соображения неприятеля и помешать им. Особенно должно наблюдать за Севером, где, без всякого сомнения, недовольные и мятежники стараются возбудить новые смятения. Я ни мало не сомневаюсь, что ты сообщишь это письмо полковнику Куперу, чтоб он удвоил бдительность, деятельность и отвратил эту опасность.

Остаюсь любящим тебя отцом,

Оливер Кромвелль”.

С Ирландией справились; собирается новый парламент. Кромвелль, небоящийся парламентов и без труда ломающий их, открывает его. Речь его этому новому собранию содержит в себе не менес пятидесяти страниц; она заслуживала бы, чтоб ее перевесть всю, столько в ней ясности и силы в логической последовательности мыслей и фактов. “Испания, католицизм — необходимые, вечные враги ваши” говорит он. “Германия, Дания, Швеция имеют одни выгоды с вами. Без сомнения, есть Англичане паписты; но это Англичане объиспанившиеся; они больше не Англичане; они враги ваши”. Как в первой речи, о которой мы говорили выше, от папистов переходит к мистикам, к квакерам, к утопистам, которых он на этот раз щадит несколько меньше; сильная ирония его стоит быть упомянутою. “Мне жаль говорить вам о некоторых заоблачных идеях... Это мечты очень-скудные и очень-малоценные!” И он продолжает, ломая все на пути своем и неоспоримо доказывая, что северный кальвинизм требует главы и этой главою должна быть Англия. Такие мысли, обличающие высокую политику, льются потоком, без порядка и грамматики, иногда с трудом, по всегда красноречиво.

Однако, он очищает свою палату депутатов и из четырех-сот выбранных членов оставляет в парламенте только с небольшим триста. Это исключение, совершенно-произвольное, совершенно-беззаконное, не производит ни малейшего ропота в народе, который видит, как триумфально едут из Портсмута в Лондон тридцать-восемь возов, наполненных деньгами, отнятыми Блеком у Испанцев, как они проезжают по улицам столицы, еще довольно-плохо вымощенным, и складывают добычу в подвалы крепости. Генерал-майоры, начинавшие делать роялистам невыносимые притеснения, отозваны, и протектор держится тверже, нежели прежде. Его не колеблют две или три попытки убить его, — напротив! В глазах кальвиниста-мещанина и даже в глазах устрашенного кавалера, примерный правитель, необходимый правитель — протектор. Что же касается до парламента, то, порабощенный незаконной рукою властителя, он делается послушен, любезен, унижен и предупредителен. [46]

Только для того, чтоб чем-нибудь заняться, эти четыреста человек судят в-продолжение трех месяцев с половиной одного квакера, бедного дурака, по имени Нейлера... Повесить ли его, изжарить, изуродовать, запереть в тюрьму, заклеймить, высечь? Сто-десять заседании посвящены разрешению этого вопроса, “который доказывает”, говорит довольно-зло Шотландец Карлиль, “глубину и бездонную пропасть бессмыслия”... Бедняка Нейлера присуждают “посадить на осла, задом наперед, с головою обращенною к хвосту животного, — заклеймить в плечо, — проколоть ему язык, — к содержанию на хлебе и воде, — и к вечной каторжной работе”. Кромвелль, без сомнения, недовольный этим приговором, и находя опасным наказывать так строго квакеров, даже и сумасшедших, а также не желая, чтоб палата присвоивала себе судебную власть, посылает президенту или оратору (speaker) Виддрингтону, “ловкому говоруну”, говорит дюк де-Креки в одном письме, — следующее послание:

О. П.

“Многолюбимый и многоверный,

“С нашей стороны приветствие.

“Заметив приговор, произнесенный вами (парламентом) над одним Джемсом Нейлером, — хотя мы отвращаемся и страшимся мысли оказывать или дозволять оказывать какое-либо покровительство людям, оказывающим подобные мнения и подобные действия, или которые находятся под тяжестию преступлений, вообще приписываемых этому лицу, — не смотря на то, мы, которым вверено в настоящее время правление для блага народа этих наций, не зная до чего могут простереться последствия суждения, предпринятого совершенно без нас, — мы желаем, чтоб палата известила нас на основании каких начал и по каким причинам она действовала”.

“Дано в Уитегалле 25 сентября 1656”.

Бедный парламент униженно просил прощения и не судил больше квакеров. Впрочем, и для Кромвелля не было делом легким удерживать, заглушать или прекращать мистические выходки пуританизма и осуждать на покой и неподвижность живой и деятельный элемент нового британского общества. Начало личного исследования, низвергшее папистическую иерархию, продолжало волноваться и выражалось тысячю нелепостей. Всякий молящийся был убежден, что в нем Дух Святый, и этим оправдывали его действия, каковы бы они ни были. Таково начало квакерства, секты мирной, подвергавшейся сперва преследованиям и всеми презренной. Джон Дэви, прозванный Теауро Джон (Teauro John), т. е. божественное дыхание, вошел однажды в палату депутатов с обнаженною шпагою, стал колоть и рубить и воскликнул: “Что вы здесь делаете? Бог это запрещает!” Более-тихий и [47] кроткий, сапожник Джордж Фокс повиновался, по его мнению, божественному велению гораздо тягчайшему. Он покидает свою лавку и тихо сходит в прекрасную долину Бевера или Бельвуара, “где вечная твердь небесная покрывает и защищает бедные соломенные кровли, и где ропщущий ветерок едва колышет дымовой столб, подымающийся с этих кровель”. Из этих хижин он слышит кроткие голоса, взывающие к нему: “Спаси наши души, спаси нас!” и он продолжает идти, покорный этим голосам; он входит в хижнны, проповедует учение о божеском вдохновении, о святом духе, которого надобно слушать, — и основывает нацию квакеров. Так, рядом с католическим спиритуализмом Рима, развивается спиритуализм кальвинистский, который вскоре производит удивительных чудовищ.

Протектору Кромвеллю предоставлено подавить их, хотя они возрождаются как лернейская гидра и хотя этот геркулесовский труд не без опасности: кальвинизму нельзя рубить собственные свои корни. Кромвелль показывает себя довольно-милостивым. Кол, веревка и топор, которые парламент хочет употребить против мятежных, кажутся ему излишними: он не убивает и не увечит; по нем довольно тюрьмы и легкого штрафа. За то Буниан, кальвинисткий солдат-кашевар, и Фокс, “нашедший весьма-нежные души в долине Бевер”, продолжают свои мистические крестовые походы; время-от-времени запирают их в тюрьму, а они продолжают идти своей дорогой. В октябрь 1655 года, восемь мужчин и женщин, из которых “один, верхом, с двумя женщинами, державшими за удила его лошадь, человек сильный, пятидесяти лет, с длинными желтоватыми и гладкими волосами, падавшими ниже щек его, с тонкими и сжатыми губами, молчаливый и мрачный, с надвинутою на глаза шляпою”, проходят торжественно Бристоль. Пятеро других, верхом и пешком, поют духовные песни, и на предлагаемые им вопросы отвечают только пением. Их не останавливают ни жестокий дождь, ни грязь на дороге; они все поют “свои мелодии” как говорит Бутлер, до-тех-пор, пока начальство останавливает триумфальное шествие квакеров и отсылает их в Лондон, где их будет судить парламент.

Эти симитомы ужасны. Мистический кальвинизм, враждебный Риму, возмущается против власти Кромвелля. Фокса, не смотря на его тихий нрав, берут под стражу в Лейчестершире; нисшие полицейские чиновники переводят его из одной тюрьмы в другую; он часто принужден ночевать в погребе или под открытым небом; “при чем ему были очень-полезны (он сам признает это в своем журнале) кожанные панталоны, в которых он ходил всю жизнь и которые сшил в начале своего поприща”.

Среди всех этих преследований, от, нашел средство написать к протектору и попросить у него свидания. Кромвелль согласился. Это было утром; протектора одевали, когда вошел квакер: “Да будет мир в этом доме!” вскричал он. — “Благодарствуй, Джордж”, тихо отвечал Кромвелль. — “Я пришел увещевать тебя” возразил [48] Джордж: “оставаться в страх Божием, что может низвести на тебя премудрость Божию, столь необходимую для тех, которые управляют. Аминь”. — И он слушал меня очень-хорошо, продолжает Фокс ⁵ : — я ему долго и без страха говорил о Боге и Его нынешних служителях, о жизни и смерти, о безграничном мир, о луч и свете, и протектор часто прерывал меня, говоря: очень хорошо, правда, и обошелся со мной очень-кротко и умеренно. — Как было Кромвеллю и не симпотизировать Джорджу Фоксу, бывшему именно в таком же состоянии умственных способностей, в каком некогда находился сент-айвский фермер, под влиянием своих черных мыслей? Эти мистические понятия открывали в нем источник волнении его юности. “Глаза его сделались влажны, и так-как вошло в комнату несколько человек из тех, которые называли себя благородными и господами, то он взял меня за руку и сказал: “прийди еще ко мне; поди, ты и я, если проведем вместе час, очень сблизимся. Я столь же мало желаю тебе зла, как и собственной душе моей”. — Внимай же Богу! сказал я ему, уходя. — Капитан Друри просил меня остаться и отобедать с телохранителями Оливера. Я отказался. — Таким-то способом, таким-то смешением жалости, сочувствия и уважения, лечил Кромвелль болезни и злоупотребления кальвинизма.

Еще нет истории сношений Мазарини с Кромвеллем, и, без сомнения, монография, которая сведет вместе Сицилиянца, управлявшего Франциею, и ноттингампширского фермера, сделавшегося правителем Англии, будет весьма-занимательна. Их сближал общий интерес, опасение Испании. Мазарини, плохой католик, и Кромвелль, глава кальвинизма, сходились как-нельзл-лучше, чтоб унизить испанское владычество и остановить возрастание этой великой католической монархии, владычицы половины Европы и всего нового-света. У Кромвелля и Мазарини были общие шпионы, тайные козни, планы, которые могло привести в действие одно взаимное их содействие; и тот и другой старались поссорить обоих Стюартов, Карла и Иакова, и следующее секретное письмо, которого подлинность неопровержима, показывает, до какой степени короткости достигли наконец их сношения.

“Его эминенции кардиналу Мазарини.

“Обязательства и многочисленные знаки привязанности, которые я получил от вашей эминенции, поставляют мне долгом отвечать на них согласно с вашим достоинством; но в настоящих обстоятельствах и при нынешнем положении моих дел, не смотря на решимость, которую я принял в душе, очень может быть ⁶ (могу ли я сказать вам, что это необходимо?), что я не исполню вашего ходатайства о терпимости (в-отношении к католикам).

“Я говорю, что не могу только в-отношении публичного выражения [49] моих чувств в этом отношении; но думаю, что ваша эминенция менее может жаловаться на притеснения католиков в-отношении их совести, нежели по время парламента, ибо я имел сострадание к некоторым из них; а эти некоторые — многочисленны; я делаю между ними различие. По истине (и я могу сказать это в присутствии Бога, который свидетель в моей душе истины того, что я говорю), я сделал между ними различие, и, по словам Иуды “многих из них спас от огня”, — от пожирающего огня преследования, которое тиранило их совести и незаконно отнимало у них имущества. И в этом, лишь только освобожусь от препятствий и дел, тягость которых давит меня, я намерен идти далее и выполнить обещание, которое я дал по этому предмету вашей эминенции.

“Теперь я должен благодарить вас за хороший выбор человека, которому вы вверили самое важиое дело наше, — дело, касающееся до вашей эминенции, но не столь серьёзно и глубоко, как до меня. Я должен признаться, что имел некоторые сомнения в успехе, пока Провидение не рассеяло их последствиями. По-истине, и говоря откровенно, я был в некотором сомнении, и мне не стыдно было сообщить вашей эминенция причины, заставившие меня сильно сомневаться. Я боялся, что Берклей неспособен вести это дело и привести его к хорошему концу и что герцог ⁷ охладеет в своем преследовании, или уступит брату. Я боялся также, чтоб инструкции, которые я послал с 290 ⁸ , изложены не довольно-ясно; кой-какие дела здесь лишали меня возможности принять все предосторожности, которые я принял бы в других случаях. Если я не ошибаюсь на счет характера герцога, то, согласно с известиями, сообщенными мне вашей эминенциею, не нужно раздувать огонь, разгоревшийся между ними, чтоб он оживился и продолжал гореть; но я сообщу вашей эминенции через Локгарта о моем мнении на счет того, что еще необходимо сделать в этом отношении.

“Теперь я похвалюсь перед вашей эминенцией своим совершенным спокойствием, основанном на вере в Господа, потому-что не сомневаюсь, если будут увеличивать эту холодность ⁹ и поддерживать это несогласие осмотрительным выбором людей, которым вверят дело, — не сомневаюсь, что эта партия унизится окончательно в глазах целого мира.

“Если я занял у вашей эминенции этим письмом слишком-много времени, припишите это радости моей о счастливом окончании этого дела. Заключу уверением, что я никогда не останусь назади, и докажу вам, как прилично брату и союзнику, что я остаюсь вашим слугою.

Оливер П.” [50]

Довольно-вероятно, что кардинал надеялся обмануть пуританина, и, без сомнения, этот остроумный министр имел все нужное для того, чтоб оставлять в дураках других. Казалось, тяжелая грубость Кромвелля легко поддастся. 23 марта 1656 года, был подписан трактат, которым французский король обязался выставить двадцать тысяч войска, Кромвелль десять тысяч и флот; эти соединенные силы должны были напасть на Испанию с слабой стороны ее, с Фландрии, взять Гравелин, который должен остаться за Франциею, Дюнкирхен и Мардик, которые должны были перейдти Англии, очень-желавшей иметь подобные приморские владения. Десять тысяч кромвеллева войска высадились в Булони, “в совершенно-новых красных мундирах”, говорит один памфлет; молодой Лудовик XIV должен сделать им смотр, — без-сомнения единственный смотр, сделанный им английским войскам. Между-тем, кардинал, немножко-боящийся Кромвелля и трактата, уклоняется от его исполнения, направляет армию на Монмеди и Камбре и пренебрегает или притворяется, что забыл Дюнкирхен и Мардик, на которые обращено внимание союзника. Двор и Мазарини находятся в Перонне; вдруг Локгарт, человек умный, посланник Кромвелля, находясь вместе с Мазарини, получает два следующие жаркие письма, писанные протектором в один и тот же день: так он был сердит и решителен!

“Сэру Виллиаму Локгарту, нашему посланнику во Франции.

Уитегалль, 31 августа 1657.

“Милостивый государь,

“Я видел последнее письмо ваше к г. секретарю, точно так же, как и многие другие, и хотя не сомневаюсь ни в вашем рвении, ни в способностях ваших, чтоб служить нам в этом важном деле, но совершенно убежден, что кардинал исполняет свое дело недобросовестно. И еще более увеличивается наше неудовольствие в этом отношении от принятого с нашей стороны намерения сделать скорей больше, нежели меньше того, к чему мы обязались договором. И хотя мы никогда небыли так просты, чтоб поверить, будто Французы и их выгоды во всех делах составляют одно с нашими, однако в отношении к Испанцам, которые во все времена были самыми неумолимыми врагами Франции, мы никогда не могли предполагать, до заключения трактата, чтоб при таких отношениях они могли изменить нам, как изменили.

“Говорить о том, что нам дадут внутри гарнизоны, в залог того, что сделают для нас в будущем, говорить о том, что должно делать в следующую кампанию, — все эти слова годятся для детей. Если они хотят дать нам гарнизоны, пусть отдадут Кале, Диепп и Булонь, что они, я думаю, столько же расположены сделать, как и отдать нам, согласно их обещанию, одну из береговых испанских крепостей. Я решительно думаю то, что говорю вам: они опасаются, чтоб мы не заняли позиции но-ту-сторону моря, хотя бы она была и испанская. [51]

“Прошу вас сказать от меня кардиналу, что, по моему мнению, если Франция желает сохранить свою территорию, или, еще лучше, занять землю Испанцев, то исполнение договора способствовать этому с нами будет гораздо-больше, нежели все другие намерения его, которые мне известны. Хотя у нас нет претензий на такие войска, какие она имеет, однако полагаем, что, пользуясь возможностью усилить и обезопасить ее осаду со стороны моря и увеличить, если захотим, силы ее на море, тогда-как неприятель будет не в состоянии подать осажденным какую-либо помощь, — мы лучше всего сделаем, если нападем теперь же, в-особенности, если приймем во внимание, что неприятельская кавалерия может опустошить Фландрию, что нельзя подвезти осажденным никакого вспоможения, и что Французская армия так же, как и наша, будет постоянно и беспрепятственно получать столько вспоможений, сколько могут доставить Англия и Франция, — да притом еще в настоящее время Голландцы очень заняты на юге.

“Прошу вас сообщить ему, что Англичане очень опытны в экспедициях. Они уверены, что если ецы останутся в поле, то будут не в состоянии противиться осад, ни напасть на Францию, ни доставить себе возможность ретироваться. В таком случае, что значат все эти промедления, как не то, что они дают Испанцам средство подкрепиться и заставляют наших солдат служить Франции еще другое лето, без малейшей надежды на взаимность и без малейшей для нас выгоды?

“А потому, если этого не хотят слышать, я желал бы, чтоб они взвесили вещи и удовлетворили нас за огромные издержки, употребленные нами на нашу морскую силу и в других случаях, — издержки, которые мы взяли на себя с благородным и честным намерением — исполнить принятые на себя обязанности. Наконец, можно принять в соображение, каким-образом устроить, чтоб нам возвратили наших солдат, которых мы надеемся употребить с большею пользою, нежели какую они приносят, оставаясь там, где теперь находятся.

“Желаю знать, что скажет Франция и что она сделает в этом отношении: мы всегда готовы, с помощию Божиею, сделать все, что с благоразумием от нас ожидать можно. Сверх-того, скажите кардиналу, что мы намерены, так же, как и прежде, оказать все зависящие от нас услуги для того, чтоб подвинуть вперед общие наши интересы.

“Считая нужным, чтоб эта депеша дошла до вас скорее, посылаем ее с нарочным.

Ваш искренний друг,

Оливер П.

И тотчас потом он берется за перо и пишет:

“Сэру Виллиаму Локгарту, нашему посланнику во Франции.

Уитегалль, 31 августа 1657.

“После письма, которое мы вам написали, желаем, чтоб целию [52] лучше был Дюнкирхен, нежели Гравелин, и очень желаем этого; но лучше один из двух, нежели оставить это так.

“Мы непременно пошлем туда, на счет Франции, два старые полка наши и две тысячи человек пехоты, когда этого потребует необходимость, — если целью будет Дюнкирхен. Полагаю, что если армия хорошо окопалась и если к ней прибавить пехотный полк де-ла-Ферте, то мы можем предоставить большей часто французской конницы иметь наблюдение за Испанцами, оставив ее столько, сколько необходимо для прикрытия инфантерии.

“Это движение, вероятно, помешает Испанцам помочь Карлу Стюарту во всяком покушении против нас, и будете уверены, что если сколько-нибудь основательным образом можно рассчитывать на содействие Французов, то мы, с своей стороны, сделаем все, чего только потребует от нас благоразумие; но если Французы действительно так коварны в-отношении к нам, что не хотят позволить нам утвердиться по-ту-сторону залива, — тогда, прошу вас, так же, как в прежнем письме нашем, сделайте все, чтоб нас удовлетворили за понесенные нами издержки и чтоб войска наши возвратились домой.

“Прошу вас, милостивый государь, принять на себя больше смелости и свободы в сношениях ваших с Французами касательно этих предметов.

Ваш искренний друг,

Оливер П.”.

Не смотря на Кромвелля и Мазарини, Испания и Стюарты еще поднимают голову. Дон-Хуан-Австрийский обещает десять тысяч войска; голландские купцы, кальвинисты по убеждениям, но завидуя распространению английской торговли, дают двадцать-два корабля. Хотят употребить все средства, чтоб возвратить Карлу Стюарту престол его отца и низвергнуть пуританизм и Кромвелля. Нужно только, чтоб лондонские кавалеры готовы были подняться за короля. Какой-то человек, похожий на фермера, приезжает из Фландрии “в шляпе, покрытой навощенным полотном, с колпаком на голове и с небольшим чемоданом, привязанным сзади на лошади”, скачет от Кольчестера до Стратфорда на Боу, останавливается в самых бедных гостинницах, “пьет с фермерами горячий эль, играет с ними в триктрак” и не возбуждает никакого подозрения. Он приехал за тем, чтоб поднять Англию за короля Карла: это герцог Ормонд, правая рука и первый советник Карла Стюарта. Он “красит себе волосы” и останавливается весьма-скрытно “у одного паписта-цирюльника, живущего в Дрюрилэне”. Немногие подозревают, зачем он приехал в Лондон; Кромвеллю и его шпионам все известно как-нельзя-лучше. Герцог Ормонд скрывается уже недели две, как вдруг протектор встречает в парке лорда Брогилля и начинает с ним разговор следующими словами: “Здесь один из ваших старых друзей — герцог Ормонд; он живет теперь [53] в Дрюрилэне, у паписта-цирюльника. Он хорошо сделает, если уедет; скажите это ему”. Лорд Брогилль, ничего не знавший, очень удивился, собрал сведения, убедился в истине и сообщил разговор свой с Кромвеллем герцогу Ормонду, который не заставил повторять себе два раза, и опрометью поскакал из Лондона в Дувр; там сел на корабль и приехал в Брюгге, где нашел претендента. “У Кромвелля много врагов” сказал он ему: “но низвергнуть его посредством восстания роялистов — мечта несбыточная!” Впрочем, Карл на это и не надеялся. Чистосердечными союзниками его были только Рим и Испания, — союзники опасные, потому-что их глубоко ненавидело кальвинистское народонаселение. Мазариновская Франция поддерживала Кромвелля, в Карлу не оставалось ничего больше делать. Из английских роялистов, люди благоразумные складывали руки и молчали; другие собирались в тавернах, замышляли убийства, составляли безумные планы, подготовлялись поджечь крепость, овладеть городом (City), с величайшим трудом и величайшим шумом возбуждали смятения и, как всегда бывает в делах подобного рода, в самую минуту исполнения, их брали под арест. 22 мая 1658 года, Баркстсд, губернатор крепости, въехал в Сити крупным галопом в сопровождении пяти пушек (drakes), “производивших страшный шум”, обратил мятежников в бегство, перехватал начальников, и этим все кончилось.

Крови было пролито как-нельзя-менее. Пало несколько роялистов... Кромвелль позволил многим уйдти, других простил. Дюнкирхен был вырван из рук Испанцев; победы следовали за победами. Английская-Республика завоевала в ряду европейских государств такое же место, какое в 1802 году Бонапарте занял для Французской-Республики. Надежды Карла II рушились; сам испанский министр дон-Лудовик де-Гаро обнаруживает недоверчивость, когда ему говорят о восстановлении Стюартов; Мазарини, довольный этим результатом для самого-себя, хотя Кромвелль взял на свою часть львиную долю, а собрату оставил лисью, — встречает Ормонда на большой дороге и говорит ему мимоходом: “Нет больше надежды!” — Племянник его приезжает в Лондон и едет в раззолоченном экипаже поздравить “самого непобедимого из государей”, и английские журналы говорят даже (что, однако, вовсе невероятно), что юный Лудовик XIV приехал бы вместе с ним, еслиб не был остановлен оспою. Пуританская Англия, возвеличенная непобедимым сент-айвским фермером, — Англия, стоя, “опираясь ногою на католическую Испанию, держа в одной руке Библию, а в другой меч”, — выразительный символ, поставленный Кромвеллем на Темпль-Баре, — принимает посланника Креки, а красавец Фоконберг, знаменитость кромвеллева двора, тот самый, которого дядя был обезглавлен за участие в заговоре, едет верхом на встречу посланника Мазарини и поздравляет его с приездом в Лондон перед изумленной толпою.

Посреди таких успехов, Кромвелль не ослабляет своей [54] деятельности, и в одном из самых замечательных писем уже бросает взоры на Гибралтар:

“Нас извещают, что Испанцы отправили все войска, которыми только могли располагать, на шести или семи корабллх, в Западную-Индию, в прошлом марте месяце. Мы знаем также и то, что всегда было признаваемо, т. е. что Испанцы всего более имеют недостаток в людях, так же, как теперь в деньгах. Вы можете знать, сколько войска находится в Кадиксе и его окрестностях. Мы говорим только о вероятном. Не удостоите ли внимания своего вы сами, или не обсудит ли ваш совет следующих вопросов: нет ли возможности сжечь или каким-нибудь другим образом истребить флот, который теперь у них в Кадиксе; достаточно ли укреплены Пунталь и бастионы, чтоб заставить отказаться от подобного предприятия; нельзя ли напасть на самый Кадикс и помешать доставлению припасов через мост в город с острова, на котором он расположен, так-как этот острог, во многих местах очень-узок; нет ли другого места, на которое можно было бы напасть, особенно нельзя ли напасть на город и замок Гибралтар? и, если б мы могли захватить его и удержать, то не будет ли это выгодно для нашей торговли и невыгодно для Испанцев? а это не даст ли нам возможности, поставив там шесть легких фрегатов, делать больше зла Испанцам, не содержа при этих берегах такого значительного флота и уменьшив наши издержки?

Указание на большие колонии Англии, даже начало их, устройство финансов, союз и дружба с Франциею, разбитие Испанцев, покорение морей, обуздание всех врагов протектора, достаточно показывают, что Кромвелль пользовался полною властию. Тогда, в 1657 году, когда действительная власть давно уже была в его руках, Виддрингтон, от имени парламента, предлагает ему королевский титул; “перо на шляпу”, только, как сам он говорит генералам, которые предупреждают его, что народ Божий будет оскорблен, если он сделается королем. “Я уже король” отвечает он им на сто-двадцати страницах, шестью речами и огромным количеством слов. “Что касается до этого титула, я не знаю, принять ли его”. Из предложения Кромвеллю королевского титула, сделали дело слишком-важное; он уж имел в руках королевскую власть; титул придавал только опасность его положению. Он долго колеблется между этой опасностью и своим честолюбием, между страхом взволновать народ и раздражить солдат; следы этого колебания видны во всех бесконечных доводах его речей, которые считали крайним выражением лицемерия. Он был только в большом затруднении. Торжественное течение республики продолжается. Но приходит старость, и тон Кромвелля, в двух последних речах, печален.

“...Сказать вам правду, я был нездоров; и потому не смею говорить вам долго; хочу только довести до вашего сведения, что я прямо и откровенно объявил положение, в котором находится наше дело, и что приобрело оно усилиями и трудами этого парламента, когда [55] он собрался в последний раз. Я буду счастлив, если положу свои кости рядом с вашими, и сделал бы это с радостью и от чистого сердца в самом низком положении, какое я когда-либо занимал, служа парламенту.

“Если, как я надеюсь, Бог даст вам... Он уже дал нам, потому-что о чем же другом говорил я, как не о том, что вы сделали? Он дал нам силу сделать то, что вы сделали, и если Бог благословит вас в труде вашем и осчастливит настоящий парламент в этом отношении, — вы все будете названы благословенными от Господа. Будущие поколения благословят вас. Вы будете “исправителями проломов и путями, в которых надобно жить”, и если есть в этом мире труднейшее дело, которое могут исполнить смертные, то, признаюсь, я не знаю его.

“Я сказал вам, я болен. Не могу дольше говорить с вами; но я просил почтенного члена, который сидит здесь рядом со мною, поговорить несколько-подробнее о том, что может быть прилично для этого случая и для этого собрания”.

Твердые и смелые виды политика видны в последней речи, где “его светлость”, говорит Карлиль: “озирая будущее и прошедшее, внешния отношения и положение самой страны, и взвесив все это, выражается с истинным благородством”.

“Милорды и господа двух камер парламента,

(потому-что такими я должен признавать вас)! В вас, так же как во мне, лежит законодательная власть этих наций! Мысль о тягости этих дел и этих интересов, для которых мы собрались, такова, что я по совести не могу быть доволен собою, если не изложу вам некоторых опасений своих на-счет положения дел этих наций и не предложу вам в то же время средство, которое полезно было бы употребить против опасностей, угрожающих нам в эту минуту.

“Полагаю, что благосостояние, самое существование этих наций в настоящее время находится в опасности. Если Бог благословит это собрание, наш мир и спокойствие наше могут продолжиться; если будет иначе, то — окончив речь, я предоставлю вам сообразить и обсудить, есть ли для нас в том, что касается чести, возможность исполнить тяготеющую на нас обязанность — обеспечить сохранение и спокойствие этих наций! Когда я выскажу вам мысли, представляющиеся уму моему, тогда предоставлю им произвесть на ваши сердца такое впечатление, какое угодно будет Богу всемогущему.

“Считаю это главною обязанностью моей должности; смотрю на себя, как-будто я поставлен на сторожевой башне, чтоб видеть, что может послужить к общественному благу этих наций, что может воспрепятствовать злу, — и чтоб таким образом советами мудрого и великого собрания, в котором сосредоточены жизнь и дух этих наций, можно было, говоря человечески, достигнуть этого блага и отвратить это зло, каково бы оно ни было.

“Настоятельно прошу вас обратить внимание на внутренние дела; [56] посмотрите, в каком они положении! Я уверен, что вы все, — допускаю, что вы все люди добрые, честные и достойные, и что между вами нет ни одного, который бы не желал, чтоб его считали добрым патриотом — я уверен, что вы все желаете этого. Мы иногда любим хвалиться тем, что мы есть, и разумеется, для нас не стыдно быть Англичанами; — но это должно быть для нас поводом действовать по-английски и иметь в виду действительное благо и пользу этой нации. — Но спрашиваю вас, до чего дошли у нас дела? — С своей стороны объявляю, что не знаю, с чего начать и чем кончить в подобном деле, — я ничего этого не знаю; но я должен вам сказать, с чего бы ни начинали, трудно выйдти из тяжкого положения, о котором говорю вам. Мы полны несчастий и разногласий между собою на-счет духа, который должен оживлять людей, и в этом нет ничего удивительного; однако, благодаря Божескому провидению, провидинию чудесному, удивительному, которому нельзя довольно надивиться, мы еще в мире! А битвы, которые мы вынесли! а победы, которые мы одержали! — Да, по-истине, мы, собравшиеся здесь, мы составляем удивление света, и принимая в соображение, как мы устроены, или лучше, как мы расстроены, это величайшее чудо, которое когда-либо совершилось над сынами человеческими, что мы обратились к миру. И кто попытается нарушить его, да искоренит его всемогущий Бог из недр этой нации! И Он сделает это, какие бы там ни были предлоги!..

“Нарушающие мир думают ли, к чему ведут нас? Им должно бы обратить на это внимание. Тот, кому нет деля до беременной женщины в этом народе, до грудных младенцев, неумеющих отличить правой руки от левой (а такими людьми, сколько я знаю, столица наша так же полна, как некогда, говорят, была полна Ниневия); тот, кому нет дела до этих существ и до плодов, которые принесут живущие и которые надобно к ним прибавить, — тот, кому нет дела до всего этого, должен иметь сердце Каина, который был заклеймен и сделался врагом всех людей, его врагов! Да, гнев и Божеское правосудие будуть преследовать такого человека до могилы, если не до ада!..”

Из своих старых генерал-майоров, этих маршалов кальвинизма, Кромвелль делает лордов и устроивает свою палату перов. Первое заседание парламента оканчивается довольно-хорошо; второе начинается довольно-худо для Кромвелля. Он не колеблется, призывает членов в Уитегалль и кассирует палату. “Если б они просидели еще два или три дня”, говорит Самуил Гартлиб в одном письме: “вспыхнуло бы роялистское возмущение, и Лондон был бы облит огнем и кровью”.

Кромвеллю шел шестидесятый год. Он был еще крепок, но утомлен: Бог поразил его в семействе многими ударами, следовавшими один за другим; он провел четырнадцать дней у смертного одра своей дочери Елизаветы Клайполь, и колоссальная энергия его, в-продолжении двадцати лет несшая бремя “слишком-тягостное для [57] человека”, — бремя, о котором он говорит так часто, ослабевала и давала предчувствовать свой упадок. Тогда-то явился к нему в последний раз квакер Джордж Фокс с просьбою о прекращении гонения против квакеров. Не смотря на свою снисходительность к мистическим сумасбродствам, Кромвелль не позволял нарушать общественного порядка. В Мьюсе взяли и посадили в тюрьму несколько “больших шляп”, хотевших проповедывать на площади и слишком-послушных своему вдохновению; Джордж Фокс имел ту же участь; “Божие могущество подействовало однакож на гонителей” — их скоро выпустили. Однако он хотел сделать протектору несколько упреков, и когда Кромвелль, “в своей большой карете, окруженный стражею, катался вечером в Гайд-Парке”, Фокс подошел к нему; его сперва не допустили; Кромвелль опустил стекло и принял его весьма-радушно. На другой день, в Уитегалле, когда Фокс был уверен в успехе своего дела, сцена переменилась; Кромвелль (говорит квакер) “несколько посмеялся надо мною... он сел на край стола... говорил мне смешные вещи... и обошелся со мной легкомысленно”. Это естественно; Кромвелль понял его слабую сторону. “Он сказал мне, что моя чрезмерная уверенность в себе-самом, то-есть в Боге, который во мне, составляет одно из моих замечательнейших качеств” ¹⁰ . Квакер ушел недовольный, и на другой день, говорит он: “я взял лодку и отправился по Темзе до Кингстона, откуда пошел в Гамптон-Курт, чтоб сказать протектору о страданиях друзей. Я встретил его в парке; он был верхом, перед своими телохранителями; прежде, нежели я увидел его, я заметил и почувствовал дуновение смерти, которое летело к нему по воздуху, и когда я к нему подошел, он был бледен как смерть. Когда я объяснил ему страдания друзей и предупредил его, как мне было приказано Богом, он сказал: “прийди ко мне завтра…”. На завтра мне сказали, что он 6олен, и я больше не видал его”.

Дело Кромвелля было кончено. 20 августа он занемог, переехал из Гамптон-Курта в Лондон и уже не вставал с постели. Каким мы видели Кромвелля-фермера в сент-айвском уединении, мечтателем, мистиком, раздираемым гамлетовскими сомнениями, — таким же встречаем его и при смерти. В молодости он не имел никакой причины притворяться фанатиком; умирая, не имел надобности продолжать скрываться под маскою. “Дети мои”, говорил он, приподнимаясь: “живите христианами. Дставляю вам для пропитания душ ваших союз с Господом!” — Три дня его предсмертных страданий, во время которых разразилась страшная буря, были для него продолжительною и таинственною мукою, борьбою с Богом, выражавшеюся стонами, рыданиями и беспрерывными молитвами.

Кромвелль оставил Англию не только цветущею, но и наполненною [58] семенами, из которых развилось ее величие в-течение двух последующих столетий. Этого величие не признаёт Карлиль; по его мнению, Англия должна бы остаться пуританскою и сохранить веру в закон ковенанта. Он не только сожалеет о той эпохе, но и порицает времена, которые за нею следовали, не щадя ни XVIII века, ни ХІХ-го. Он думает, что развитие Англии со времени Кромвелля должно считать ни во что: Индия, торговля, богатство, промышленость — ничто по его мнению.

В этом упреке, в этом суждении, в этом притязании, нет ни ума, ни философии. Горячечное состояние, развивающее силы народа и оплодотворяющее его будущность сосредоточенностью желания и порывами энтузиазма, — это абнормальное и непродолжительное состояние должно уступить место фазам не столь блистательным, но и не столь бурным; по окончании кризиза, силы обыкновенно пользуются своим обновлением и жизнь обычная начинает идти своей чередою.

Комментарии

1. См. его “Историю Республики” (3 тома).

2. “Государственные Люди Республик” (6 томов).

3. Parliamentary history, XX, 318, 33.

4. Над этой суммой написано: 1,260 фунтов.

5. Fox’s journal, 1636; Leeds, I, 265.

6. Imaynot (shallItelljou, Icannot?).

7. Герцог Йорк, брат Карла II.

8. Это цифра вместо фамилии; вероятно, ключ к ней потерян.

9. Ссора двух братьев и разделение партии роялистов, — разделение, которое поддерживал Мазарини.

10. Журнал Фокса, I, 381, 2.

Текст воспроизведен по изданию: Оливер Кромвелль // Отечественные записки, № 10. 1846

© текст - Краевский А. А. 1846
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1846

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info