Теперь мы займемся Кромвеллем-воином и предводителем партии; будем говорить о нем собственными его словами. Читатели увидят его действия в его письмах, увидят при случае и коварство и насилие: в Ирландии жестокость и кровожадность; в парламенте уничижение и лицемерство; но в основе всегда одно: убеждение; — увидят, что Кромвелль был хитер, жесток, самовластен, весел, когда ему что-либо удавалось; но никогда не был притворен, никогда не противоречил самому себе; — увидят, что он предавался шутовству и забавлялся, как играющий лев; но никогда не был ветрен, как представляли его некоторые историки. Он кидал подушки в друга своего Гэзльрига: по этому он лицемер! Он вымарал чернилами нос одному из своих собратий: итак он лицемер. Бессмысленный вывод! Дело в том, что в самых трудных обстоятельствах в нем вдруг высказывается фермер и крестьянин, деревенский дворянин; время-от-времени он переводит дух и отдыхает.

Ненадобно забывать главнаго: север имел оружием своим протестантизм, а Кромвелль был протестант по преимуществу. Лезвием этого оружия был кальвинизм: Кромвелль был самым отчаянным из всех кальвинистов. Представитель севера, вооружившегося против Рима, он явился средоточием половины Европы. Поработав хорошенько, он смеялся тяжелым смехом, как кузнец на отдыхе. Подобное объяснение Кромвелля гораздо-проще того странного и туманного образа, в котором обыкновенно его представляют: но из того, что оно просто, еще не следует заключать, что оно несправедливо.

Кромвелль стремился туда, куда несли его обстоятельства; для этого у него было достаточно силы и гибкости. Он поднялся с той стороны, откуда дул ветер. Когда пришла минута решить вопрос оружием, нужен был воин-кальвннист: Кромвелль был воином кальвинизма, кальвинистом в войне и для войны. Ему пришла в голову гениальная мысль: посредством фанатизма он привел к дисциплине людей [60] беспорядочных и распущенных и кинул их против древнего рыцарства, которое имело свою организацию и свою дисциплину. Эта мысль была его счастием.

В 1641 году, обнаженные мечи еще не скрестились. Кромвелль живет недолго в Эли, оставляет там свою жену и принимает постоянное участие в прениях парламента. Он ревностнейший пуританин, жертвует деньгами, не говорит длинных речей и, как человек совершенно-практический, предлагает разрешения для вопросов, не-терпящих отлагательства; от февраля до июля месяца 1642 года, от времени до времени он встает в палате, чтоб поторопить, понудить, указать средства для успеха; ему нужен успех, а не речи. В-течение этих лет, 1641, 42, 43, Карл, в отчаянии, делает важнейшие ошибки свои — предает на смерть Стаффорда, хочет лично арестовать заговорщиков и, наконец, в печальный и сырой день в Ноттингэме водружает свое знамя. Несчастный Карл! — У Томаса Карлиля слишком-мало сострадания... Д’Израели и Лингард совершенно доказали, что у него были и ум и сердце, что он не был игрушкою жены, что он не был коварен; — но, как все люди, которых гнетет тяжелая судьба, он не мог ни на что решиться, но решившись, мог исполнить свое решение.

И так, король делал важные ошибки и довольно-плохо боролся против грозы, между-тем, как кальвинистская палата, следуя попутному ветру, шла с торжествующей силой. Оливьер Сент-Джон, свойственник Кромвелля, сделан был генерал-прокурором (solicitor-general); двор и Карл оставили Уитегалль; брошюры pro и contra являлись во множестве; трость констабля потеряла свою силу, и добровольные пожертвования граждан-кальвинистов грудами складывались на зеленом ковре парламента. Каждый, заявляя свою преданность королю, приносил деньги для составления милиций и разрушения трона; Гампден дал тысячу фунтов стерлингов; Кромвелль, 3-го февраля, триста фунтов, потом, 9 апреля, пятьсот. Первый переступил закон Кромвелля. — 15 июля в журнале нижней палаты записано:

“Мистер Кромвелль сделал предложение, чтоб мы отдали приказ о дозволении гражданам Кембриджа набрать две роты волонтеров и назначить им капитанов”.

В тот же день, 15 июля, секретарь нижней палаты пишет в своем реестре следующие слова:

“Так-как г-н Кромвелль послал в графство Кэмбридж оружие для защиты этого графства, то мы сегодня приказываем — чтоб 100 фунтов стерлингов, которые он издержал на службе нашей, были отданы... когда-нибудь”.

Знает ли мистер Кромвелль, что все это — государственная измена, что тут дело идет не об одном кошельке его, но и о голове? [61] Мистер Кромвелль это очень-хорошо знает и не останавливается. Следующая заметка еще любопытнее:

“15 августа. — В графстве Кембридж мистер Кромвелль захватил магазин графства Кембридж и не позволил взять серебро, принадлежащее университету, которое стоит, как говорят, 20,000 фунтов стерлингов или около того”.

Вот что докладывает палате сэр Филипп Стэпльтон, депутат Альдбру и член нового комитета для защиты королевства. Мистер Кромвелль получит вознаграждение, потому-что он отправился в Кэмбриджшир лично, и с-тех-пор, как там стали собирать милиции, принял над ними главное начальство. Кажется, эта выходка его была не без некоторых результатов, если верить одному роялистскому летописцу, сэру Джону Брантону, которого записки издало кэмденское общество:

“При возвращении нашем в Гонтингдон, говорит он, между этим городом и Кэмбриджем, несколько мушкатеров выскакивают из ржи и приказывают нам остановиться, говоря, что нас надобно объискать, и что для этого нам надобно явиться к мистеру Кромвеллю и отдать ему отчет: откуда и куда мы едем. Я спросил где мистер Кромвелль. Один из солдат отвечал мне, что он за четыре мили. Я возразил, что это заведет нас далеко в сторону от нашей дороги; что еслиб мистер Кромвелль был тут, я удовлетворил бы всем его желаниям; потом, опустив руку в карман, я дал одному из них двенадцать пенсов, и он сказал нам, что мы можем ехать. Из этого я увидел ясно, что отцу моему невозможно ехать в своей карете к королю, в Йорк”.

Таким-образом, в 1641 году, прежде нежели протестанты начали предчувствовать борьбу, в которую они потом вступили, Кромвелль, военный начальник своего графства, явно бунтует и останавливает роялистов на больших дорогах. 14 сентября мы видим Кромвелля “капитаном шестьдесят-седьмого эскадрона”, под начальством графа Эссекса; неудивительно, что в то же время старший сын его служит корнетом в “восьмом эскадроне”; он весь, сам, с имением своим, с семейством, и со всею будущностью кинулся в борьбу народную. Сделавшись членом пуританского союза, имевшего целию утверждение власти парламента в пяти восточных графствах (Норфольке, Линкольне, Эссексе, Кембридже и Гертсе) он, нимало не задумавшись, делает объиски в замках, захватывает скрытое оружие, всюду распространяет молчание и ужас. Поступки его, в случае сопротивления, или даже подозрения, были немилосерды, как доказывает следующее письмо, адресованное к “его доброму другу”, Роберту Бернарду, жителю сент-айвскому, человеку богатому, мирному судье и плохому протестанту. Язык этого письма груб и едва похож на английский, даже на языке той эпохи и тогдашнего мещанства; видно, что если Кромвелль много изучал библию, то мало воспользовался [62] годичным пребыванием своим в Кэмбридже, и что он сильно заботился о том, чтоб успеть, но слишком-мало о том, чтоб хорошо писать:

“Совершенно справедливо, что мои лейтенант и несколько других солдат моего отряда были у вас в доме. Я принял смелость приказать спросить вас: причина этому была та, что мне вас представили действующим против парламента, и за тех, которые нарушают мир этой страны и королевства, с теми, которые держали митинги не в малом числе, с намерениями и целию довольно... нет, слишком подозрительными.

“Правда, милостивый государь, вы были осторожны в своих движениях: но не слишком этому доверяйтесь. В тонкости вы можете обмануться, в правоте никогда. От всего сердца желал бы я, чтоб ваши мнения изменились, так же как и ваши действия. Я прихожу только за тем, чтоб помешать людям увеличивать прореху (rent), и делать зло, а не за тем, чтоб самому делать кому-либо зло и вам не сделаю зла; надеюсь, вы не дадите мне к тому повода. Если вы это сделаете, то меня нужно будет простить за исполнение того, что налагают на меня обязанности мои в-отношении к народу.

“Если ваш здравый смысл укажет вам эту дорогу, то знайте, что я ваш покорнейший слуга,

“Оливер Кромвелль”.

“Будете уверены, что я не хочу сладкими словами лишить вас ни ваших домов, ни вашей свободы”.

Достойны замечания характер и сильные черты этого письма, так дурно написанного; он еще только бунтующий мещанин, готовый на все, решившийся употребить все, и он предупреждает Бернарда, чтоб тот не думал обмануть его: — Subtility may deceive you, integrity never will.

Около этого времени, фермер, надевший отныне черную кирассу и носящий на своих здоровых плечах перевязь из желтой кожи, посетил, как мы уже говорили выше ¹ , своего дядю Кромвелля, разорившегося дворянина, жившего в башне, окруженной болотами. Провинция приучалась видеть, как он проезжал крупной рысью по всем пяти графствам союза, спеша на помощь своим единомышленникам по религии или отмщая их обиды. На-пример, крестьяне в Гаптоне, в графстве Норфольке, будучи пуританами, терпели сильные притеснения от некоего Броуна. Вот учтивое послание, написанное [63] Кромвеллем к цветному владельцу, сэру Томасу Найветту: поддерживаемое двумя стами кавалеристами, с мушкетонами, мечами и пороховницами в добром порядке, оно без всякого сомнения принесло некоторую пользу угнетенным гаптонским кальвинистам.

“Не оказав вам никакой услуги, я не могу требовать от вас никакого участия, никаких одолжений в замену тех, которые я еще могу для вас сделать; но, чувствуя себя способным сделать для того, чтоб одолжить порядочного человека, все, что только потребует учтивость, я без страха начинаю просьбою к вам о покровительстве вашим бедным честным соседам, жителям Гаптона; они, как я слышу, находятся в плохом положении, грозящем сделаться еще хуже, благодаря нькоему Роберту Броуну, вашему фермеру, который, будучи недоволен религиозными мнениями этих людей, изъискивает все средства вредить им.

“В-самом-деле, ничто не побуждает меня обратиться к вам с этою просьбою, кроме участия, возбужденного во мне их добросовестностью и преследованиями, которые, как я слышал, они терпят за дело их совести и за то, что свет называет их упорством.

“Я не стыжусь просить за людей столь притесняемых, в каком бы месте они ни жили; в этом случае я поступаю так, как желал бы, чтоб поступили в-отношении ко мне. Милостивый государь, нынешний век — век битв, и худшая ненависть, по моему мнению, та, которой основанием служит различие мнений: притеснение людей в их личностях, в домах и в их имуществах не может быть хорошим от нее лекарством. Милостивый государь! вы не будете раскаиваться, если защитите от угнетения и обиды несчастных жителей Гаптона, и настоящее письмо имеет одну цель — просить вас это сделать. Милостивый государь, следствием этого будет самая искренняя признательность и величайшие усилия, чтоб отплатить вам за это одолжение со стороны

В этих письмах, отрытых Томасом Карлилем у наследников Найветта и Бернарда, виден решительный защитник народных мнений. Этот строгий, повелительный, резкий, хотя учтивый тон, не требует пояснений. В нем ясно видно возвышение Кромвелля и постепенность этого возвышения. Вскоре восточный “пуританский союз” поглощает еще два новые графства, что приводит под власть одного человека семь графств, а мы еще в 1642 году. Пытались соединить подобным образом многие другие провинции; эти союзы, не имевшие Кромвелля, пали один за другим; остался только союз семи [64] восточных графств, которого единственной главою был гонтингдонский кальвинист-фермер.

При первой сшибке, при Эджилле, он находит, что лондонские прикащики (apprentices) и сыновья виноторговцев (tapsters), набранные нижнею палатою, с трудом выдерживают натиск кавалеров, знакомых с употреблением оружия; он сообщает это замечание своему двоюродному брату, Гампдену.

— Наши неприятели люди с честью, отвечает Гампден.

— Чести надобно противопоставить религию.

Таков ответ Кромвелля. Признавая, что расстроенное войско должно уступить устроенному, он принимается за устройство своей армии посредством фанатизма, устройство более строгое и глубокое. Д’Израели и Бутлер показывают нам, что такое была пуританская армия, и что он из нее сделал. Она организовалась из груды лохмотьев и лоскутьев, ухватов и кирок, и разбила лучшие войска Европы.

И вот самый отчаянный кальвинист в целом государстве делается главным начальником войска; последствия угадать легко. Первый кальвинист, первый солдат, чего не достигнет он в то время, когда власть принадлежит кальвинизму и воинским успехам?

Устройство армии посредством фанатизма было делом Кромвелля. Юм и Лингард не говорят об этом обстоятельстве, но сам он хорошо его знает, и в парламентских речах своих беспрерывно повторяет, что он доставил торжество своей партии. Этим преобразованием все было решено. Во всех сражениях, в которых принимали участие “регулярные” войска Кромвелля, они всегда побеждали.

Сперва любопытно было видеть пуританскую армию на походе. Характеристической чертой ее была каррикатурность, особливо в начале. “Они вооружении всякого рода оружием” говорит один роялист: “одеты во все цвета и во всевозможные лохмотья. У них пики, алебарды, мечи, рапиры и ухваты. Они то останавливаются для проповеди, то учатся и поют псалмы. Пуританские знамена отличались странностью своих изображений: на большей части из них были символические изображения и цитаты из библии. Однажды вечером, около Йорка, отряд кавалеров пел, походом, сатирические куплеты. Невдалеке проходил отряда, пуритан, которые пели на тот же голос псалмы Давида. Оба отряда кинулись друг на друга, продолжая петь, и дрались с такою яростью, что остались только мертвые, — раненных не было.

Вскоре Эссекс, человек умный, тихий и рассудительный, был оставлен назади пылким двигателем этой войны, народным кальвинистом и смелым фермером. Кромвелль, в начале второй предводитель пуритан, вскоре занял первое место, которое и удержал за собою: его поддерживали в особенности фермеры и их дети. Стоя и во главе их, он сделался распорядителем воинственного и революционного переворота. [65]

С 1643 года, журналы говорят о нем, как о самом счастливом из всех парламентских воинов — that valiant soldier, М. Cromwell. Бюллетени его получают авторитет; первый из них писав из Грантэма ² :

…………………………….. это письмо.

“Грантэм, 13 маия 1643.

“Милостивый государь.

“Сегодня вечером Бог даровал нам славную победу над врагами. У них было, как нас извещают, двадцать-одно знамя легкой конницы и два или три знамени драгун.

“Около вечера они выступили и построились перед нами, в двух милях от города. Лишь-только мы услышали крик тревоги, как выстроили наше войско, состоявшее из двенадцати эскадронов, и поставили их в боевой порядок. Некоторые из наших солдат были слабы и утомлены до такой степени, как вы никогда их не видали: Богу угодно было склонить весы в пользу этой горсти людей, ибо после того, как обе стороны простояли несколько времени одна против другой далее, чем на мушкетный выстрел, и драгуны с обеих сторон в-течение получаса и более обменивались ружейными выстрелами, неприятель же все не шел на нас, то мы решились сами напасть на него и, подойдя к нему, после перестрелки с обеих сто“рон, пустили наши эскадроны крупной рысью. Неприятель ждал нас стоя твердой ногою; наши люди смело аттаковали его; благодаря божескому провидению, мы тут же его рассеяли. Все обратилось в 6егство, было преследовано и рубимо на расстоянии двух или трех миль.

“Полагаю, что в преследовании многими из наших солдат было убито по два и по три человека на брата; но не знаю наверное числа убитых. Мы взяли сорок-пять пленных, кроме доставшихся нам лошадей и оружия; мы освободили многих пленных, которых они у нас недавно захватили, и взяли у них четыре или пять знамен.

“Остаюсь ………

Оливер Кромвелль”.

Борьба началась решительно и кровь льется; всюду, где только являются пуритане Кромвелля, кавалеры Карла І-го обращаются в бегство. Бюллетени фермера-полковника, человека аккуратного, записывающего по приходе своем домой все происходившее, весьма-многочисленны; мы приведем только первый по времени, замечательный по ясности в подробностях и простоте изложения. [66]

Комитету союза, заседающему в Кэмбридже.

“Гонтингтон, 31 июля 1643.

“Милостивые государи,

“Господу угодно было даровать вашему слуге и вашим солдатам значительную победу при Генсбру. В среду, взяв Борлей-Гоуз, я пошел на Грантэм и там настиг около трех сот всадников и драгунов Ноттингама. Кроме их, мы встретили, в четверк вечером, как было условлено, в Норт-Скэрле, около десяти миль от Генсбру, людей из Линкольна. Там мы отдохнули до двух часов утра, и тогда все вместе пошли на Генсбру.

“Около полуторы мили от города мы встретили передовой пост неприятеля, состоявший из ста всадников. Наши драгуны пытались-было их опрокинуть; по неприятель не спешился, аттаковал их и заставил ретироваться к главному отряду. Подошед к подошве крутого холма, мы не могли взобраться на него иначе, как по тропинкам; наши люди пытались это сделать; неприятель противился, но наконец мы превозмогли и достигли вершины холма. Это было исполнено Линкольнцами, составлявшими авангард.

“Когда мы все достигли вершины холма, то увидели перед собой многочисленный корпус неприятельской кавалерии, в расстоянии от нас на мушкетный выстрел, или ближе, и за ним добрый резерв из целого кавалерийского полка. Мы старались поставить своих людей в возможно лучшем порядке. Между-тем, неприятель пошел на нас, чтоб воспользоваться нашею неготовностью к битве; но хотя и не в совершенном порядке, мы аттаковали их главный корпус. Я был на правом крыле. Мы сошлись лошадь с лошадью и поработали мечом и пистолетом доброе время (а pretty time): обе “стороны сомкнули ряды так, что невозможно было расстроить ни тех, ни других. Наконец, они несколько погнулись: наши люди это заметили, кинулись на них и немедленио расстроили целый корпус; одни побежали вправо, другие влево от неприятельского резерва, и наши люди преследовали и рубили их на расстоянии пяти или шести миль.

“Заметив, что резерв стоит неподвижно и твердо, я запретил моему майору, мистеру Уаллею, преследовать их, и составил из собственного своего эскадрона и из остатка моего полка, всего из трех эскадронов, один корпус. В неприятельском резерве находился генерал Кэвендиш. В одно время он был против меня; в другое перед ним были четыре линкольские эскадрона: из этого состояли все наши силы; остальные заняты были преследованием. Наконец, генерал Кэвендиш напал на Линкольнцев и обратил их в бегство. Я тотчас же напал на него с тылу с моими тремя эскадронами, что до такой степени его смутило, что он оставил преследование и очень желал бы от меня отделаться; но я, продолжав теснить его, отбросил его отряд к самому берегу с [67] большим уроном: генерал и многие из его людей были загнаны в овраг, где мой лейтенант убил его ударом шпаги в ребра. Остальная часть этого корпуса была совершенно разбита; ни один человек не остался на ногах.

“После такого полного поражения неприятеля, мы снабдили город припасами и снарядами, которые принесли с собою. Нас известили, что около мили от нас, по ту сторону города, было шесть эскадронов кавалерии и триста стрелков. Мы выпросили у лорда Виллугби четыреста человек его инфантерин и с этими людьми и нашею конницею, пошли на неприятеля. Приблизившись к месту, где была расположена его кавалерия, мы воротились с моими эскадронами для преследования двух или трех эскадронов неприятельских, удалившихся в небольшую деревеньку под горою. Когда мы возвратились на высоту, то увидели под собою, в расстоянии около четверти мили, полк пехоты, потом другой, потом полк маркиза Ньюкестля, всего около пятидесяти знамен пехоты и значительный корпус конницы; — это была армия Ньюкестля. Столь неожиданное прибытие его заставило нас снова собрать военный совет. Лорд Виллугби и я, будучи в городе, согласились отозвать свою пехоту. Я вышел из города, чтоб освободить их; но прежде моего прибытия, многие из наших солдат начали битву; неприятель приближался со всеми своими силами. Наша пехота ретировалась в беспорядке с нькоторым уроном и пошла в город, где мы теперь находимся. Кавалерия наша также с трудом отделалась; и люди и лошади были измучены продолжительной битвой; однако они устояли против свежей неприятельской конницы и несколькими маневрами освободились от них, не потеряв ни одного человека; неприятель следовал за их аррьергардом.

“Честь этого отступления принадлежит Богу, как и все остальное. Майор Уаллей оказал мужество, приличное дворянину и христианину. Вот вам истинное донесение, короткое, какое только я мог сделать. Теперь остается решить, что вам должно делать в настоящих обстоятельствах. Да внушит вам Господь, что должно делать!

“Милостивые государи, ваш верный слуга,

Оливер Кромвелль”.

Оливер Кромвелль доволен как-нельзя-больше. “Он рубит, он режет, он работает мечом и пистолетом доброе время”: очевидно, что это лицо, с которым не шутят. Для всякого, кто не совершенный кальвинист, он беспощаден; у него нет ни слезы об этом бедном Кэвендише, двадцати-трех-летнем джентльмене, любезном, имевшем все достоинства, оплаканном всеми кавалерами и поэтами, который упал в овраг, пронзенный длинною пуританскою шпагою. Уже вокруг сент-айвского фермера собираются самые ужасные из воинов, ironsides или железные бока, составившие в-последствии его [68] старую гвардию. Эти люди так же не любят шутить, как и их предводитель.

Заметим, какой решительный и сильный тон принимает Кромвелль, стоя во главе союза семи графств, с какою страшною уверенностью он с самого начала захватывает себе власть и в особенности как он глубоко верит в моральную энергию застарелого кальвинизма. Изучаемая ближе, в официальных документах и подлинных письмах его, жизнь Кромвелля упрощается.

Между-тем, битвы следуют за битвами; железные бока Кромвелля, который лишается на войне сына, окончательно закаляются.

В Гемпшире, около Бэзингстона, находился укрепленный замок, принадлежавший маркизу Винчестеру, католику, страшному врагу защитников парламента, уже четыре года, благодаря толщине стен и выгодному положению крепости, защищавшемуся вместе с своим семейством и многочисленною прислугою от врагов трона и дворянства. Замок Бэзинг выдержал четыре осады и стоял на зло окрестным кальвинистам, которые дорого дали бы, чтоб разрушить логовище папистов. Оливер Кромвелль пошел прямо на этот замок, состоявший из двух отделепий, из старой крепости и нового замка, обведенный стеною почти с милю в окружности. Он целый день громил из пушек укрепления; его “железные бока” довершили остальное, и кальвинистское знамя было водружено на башне Бэзинга. С Кромвеллем находился проповедник Гюг Петерс, о котором мы упомянули выше и от которого парламент, в полном присутствии, потребовал особого донесения об этом деле, — столько ему придавали важности! Журналы нижней палаты сохранили подлинные слова этого пуританина; из них видно все, — и рыцарский замок в 1645 году, и осада, и защита его, меблировка, все подробности, и побежденные, и победители, страсти и жестокости, так часто неудачно передававшиеся романами и историею. Гюг Петерс, проповедник, с обритою головою, одетый в свой черный широкий костюм, в огромных военных сапогах и с длинною шпагою при бедре, рассказывал следующим образом:

“Он прибыл в Бэзинг-Гоуз во вторник 14 октября 1645 года; прежде всего он осмотрел укрепления, которые были многочисленны, окружная стена простиралась слишком на милю. Старый замок (как говорят) в-течение двух или трех-сот лет был гнездом, убежищем идолопоклонства; новый замок превосходил его красотою в великолепием, и оба достойны были служить резиденциею.

“Как кажется, перед приступом, комнаты в обоих замках были вновь меблированы; они заключали в себе запасов не на месяцы, а на годы. Там было четыреста квартеров пшеницы, несколько кладовых, наполненных ветчиною, из которых в каждой окорока лежали сотнями; соразмерное количество сыра, ячменной муки, говядины, свинины; несколько погребов, наполненных пивом и вином лучшего качества” — мистер Петерс его отведывал. [69]

“В одной комнате была полная кровать, стоившая 1,300 фунт. ст. (около 33,000 руб. асс.). Найдено много папистских книг, стихарей и других украшений. Действительно, замок был в полной своей славе, и неприятель был уверен, что парламент овладеет им только по взятии всех других крепостей, потому-что он часто противился войскам, которые мы посылали против него в прежнее время. В разных комнатах и во всем замке было найдено семьдесят-четыре человека убитых и одна женщина, дочь доктора Гриффитса; своими оскорблениями эта несчастная раздражила наших солдат, и без того распаленных битвою. Там остались в числе мертвых майор Коффль, имевший у них большое значение и знаменитый папист; он был убит собственноручно майором Гаррисоном, этим набожным и мужественным человеком” — Гаррисоном, который был прозван мясником — “и актёр Робинзон, который, незадолго до приступа, передразнивал парламент и нашу армию и насмехался над ними. С восемью или девятью знатными дамами, спасавшимися бегством, солдаты поступили довольно-грубо; они были разгорячены битвою.

“Солдаты продолжали грабить до вторника вечера; одному из них досталось сто-двадцать золотых; на часть других пришлось серебро, драгоценные камни; у одного было три мешка серебра, но он не умел их скрыть: они пошли в общий дележ, и на его часть досталось полкроны. Солдаты продавали хлеб крестьянам и несколько времени поддерживали довольно-высокую цену; но наконец цены упали от-того, что каждый спешил отделаться от своего товара. После, они продали мебель, до того, что унесли табуреты, стулья и хрупкую мебель и продали их гуртом крестьянам.

“К вечеру, во всех больших зданиях, кроме тех, где был огонь, не оставалось ни одной железной полосы у окон. Наконец, они взялись за свинец, и в среду утром едва-ли остался на дому один жолоб. Что оставили солдаты, то захватил огонь с чрезвычайною быстротою; менее чем в двенадцать часов, остались только стены да камины. Пожар произвела одна из наших первых гранат, и неприятель не позаботился потушить его.

“Не могу в точности определить, сколько человек было в замке, потому-что у нас около трех-сот пленных и мы нашли до ста убитыми; многие трупы, бывшие под развалинами, найдены только в-последствии. Во вторник вечером, подходя к замку, мы услышали из погребов крики людей, просивших пощады; но ни наши люди не могли подойдти к ним, ни они к нам выйдти. В числе мертвых, которых мы видели, лежал на земле один из их офицеров; он казался такого высокого роста, что его смерили: с ног до головы в нем было девять футов.

“Маркиз, которого мистер Петерс убеждал сдаться прежде, нежели пойдут на приступ, вскричал, что еслиб королю принадлежал в Англии один только Бэзинг-Гоуз, то он подверг бы себя такой же опасности и также стал бы защищаться до последней [70] крайности. Эти паписты утешались в своем несчастии тем, что Бэзинг-Гоуз имел прозвание: Верность. Но в-отношении к королю и парламенту, его скоро заставили молчать; он мог сказать только, что он надеется, что когда-нибудь для короля настанет счастливый день.

Мистер Петерс представил знамя самого маркиза, принесенное им из Бэзинга. На знамени были следующие слова: Donec pax redeat terris — девиз, избранный королем Карлом для медалей по случаю коронации.

Псалом, о котором размышлял кальвинист Кромвелль перед сражением, был один из тех, которые протестанты всего охотнес применяли к римской церкви. В этом триумфе демократического и северного кальвинизма, роль Мухаммеда играет Кромвелль; человеколюбие, учтивость, утонченность нравов, уважение к полу и к искусству, — все приносится в жертву успехам этого страшного дела, и достойно замечания, что в числе пленников, взятых в великолепном замке Бэзинге, были два английские художника, первые в свое время, архитектор Иниго Джонс и гравер Голлар, которого доски — образцовые произведения.

Между-тем, как Кромвелль, сделавшийся еще популярнее после взятия католической крепости Бэзинга, с упорным жаром продолжает свой путь, последние силы короля сокрушаются при Честере, и Карл Стюарт, слишком доверяясь своему шотландскому происхождению, сдается Шотландцам, которые любят Стюартов; он забывает, что они прежде всего протестанты, что у них кальвинизм стоит выше национальности, и что эти пуритане до смерти преследовали католичку Марию, его бабушку. У него не осталось ни одного солдата, ничего, кроме титула короля и призрака власти, еще уважаемой. Что он пускался на тонкости и хотел, в этих печальных обстоятельствах, выиграть время, это естественно; некоторые думали, что ему легко было бы провести свой корабль между шотландским кальвинизмом и демократиею Кромвелля, в-особенности против сильного северного движения вооруженного протестантизма. Не его хотели свергнуть, но кавалеров и папизм; 11 февраля 1647 года, сам Ферфакс, встретившись, на дороге в Гольмби, с королем, которого предали Шотландцы, “сошел с лошади” говорит Уитлок ³ : “поцаловал его руку, потом сел опять и поехал с ним, разговаривая весьма-почтительно”.

Карл I, будучи предан шотландскими пуританами, грустит и переходит из темницы в темницу, от одной горести к другой. Дело Кромвелля и протестантизма торжествует, но также приносит с собой свои затруднения и свои бедствия.

Сам Кромвелль жил около Ковен-Гардепа и, вероятно, двести человек, поставленных нижнею палатою для защиты парламента и [71] пресвитеринизма, прошли мимо его окон. Он выдал замуж обеих дочерей своих, Елизавету и Бригитту, — последнюю за генерала Айретона, республиканца. Он очень любит Бригитту, женщину серьёзную и решительную, и около этого времени иногда посылал ей небольшие письменные проповеди. Вот их образчик:

“Моей милой дочери Бригитте Айретон, в Конбори, в главную квартиру, это письмо.

“Милая дочь!

“Я не пишу к твоему мужу, который, когда получил от меня одену строку, отвечает мне тысячю, что заставляет его долго бодрствовать по ночам... Кроме того, у меня есть теперь другие дела.

“...Твоя сестра Клайноль мучится какими-нибудь смутными мыслями. Она видит свое тщеславие и заблуждения своего плотского разума; оплакивая их, она ищет, — так по-крайней-мере я надеюсь, — того, что одно удовлетворяет. Искать таким-образом значит занимать первое место после тех, которые находят. Всякое верное, смиренное сердце, которое будет искать как следует, может быть уверено, что оно наконец найдет. Счастлив, кто ищет! Счастлив, кто находит! Кто испытал когда-либо благодать Господа, и не постиг вполне нашего тщеславия, эгоизма и злобы? Кто когда-либо испытал эту благодать и не желал и не просил с жаром, чтоб насладиться ею вполне? Душа моя, проси хорошенько. Да не охлаждается любовь к Христу ни в тебе, ни в твоем муже. Надеюсь, что твой муж будет для тебя религиозным руководителем. Ты должна любить в нем образ Христа, который он носит. Смотри на это, предпочитай его и все остальное для этого. Молю Бога за тебя и за него. Молись за меня...

“Твой отец,

“ Оливер Кромвелль”.

Этот человек остался таким же, каким был в сент-айвском уединении; война, слава, политические смятения не изменили его. Победив короля, который в темнице, — кавалеров, которые покоряются с яростию в сердце, — и католицизм, который прячется, он видит перед собой еще битву; ему надобно не только доставить окончательное торжество кальвинистическому началу исследования и независимости, но задавить нижнюю палату и отдать власть пуританскому войску, этому вооруженному парламенту.

Слившись с армиею, он мог держаться только вместе с нею и уступив жирондистам того времени, людям, впрочем, весьма-замечательным, он был бы потерян безвозвратно, и он и дело кальвинизма. Не говорил ли Дензиль-Гольс, один нз этих пресвитерианцев, что “если король прийдет к ним, они возложат на его голову корону?” Не произвели ли негодования в армии самовластные поступки этих законников? Не похоже ли на то, что завоевавшие [72] свободу народа и кальвинизма, скоро будут пересилены и устранены людьми умеренными и законниками? Не говорил ли однажды Кромвелль другу своему Лудлоу: “мы тогда только отделаемся от этих людей, когда солдаты прийдут и выдерут их за уши”? И это случилось. Армия издала свой манифест; City отвечала. Армия была верна настоящим началам кальвинизма; ею предводительствовал Кромвелл; она взяла верх. Вскоре одиннадцать членов, начальники партии, которую можно назвать пресвитерианскою жирондою, были удалены и уступили поле битвы армии, после чего она торжественно вошла в Лондон и в City, по три человека в ряд, с лаврами на шляпах и со вложенными в ножны мечами. “Божественная служба и кальвинистская проповедь Потнея вполне удовлетворяли слушателей”. Король бежал из Гамптон-Курта; он еще может собрать своих приверженцев; еще не все потеряно. Удалившись на остров Уайт и вскоре сделавшись там пленником, он в этом грустном положении сохраняет все достоинство геройской и ясной решимости. Между-тем, Кромвелль, получает от защищенного им народа содержание, которое собирается с конфискованных имений маркиза Уорчестера и некоторых других. Следующее письмо, адресованное нижней палате, показыет, как умел Кромвелль презирать ничтожные интересы и жертвовать ими интересам великим, настоящим будущему.

“Комитету пэров и депутатов и проч., заседающему в Дерби.

“В последнее время, обе камеры парламента назначили мне и моим наследникам 1680 фунтов стерлингов ежегодного содержания из имений лорда Уорчестера. Нуждаясь в настоящее время в помощи граждан, я предлагаю государству уплачивать ежегодно из этой суммы 1000 фунтов стерлингов, в два срока, по 500 фунт. через каждые шесть месяцев, начиная с будущего праздника Рождества Христова, в-течение пяти лет, если будет продолжаться война с Ирландиею и если я проживу до того времени. Парламент назначит употребление для этих 1000 фунт. стерл., если уплата их не будет задержана войною или каком-нибудь случаем.

“Кроме того, так-как мне не додано прежнего жалованья около 1500 фунт. стерл., по должности генерала-лейтенанта, и еще более значительная сумма, по должности губернатора острова Эли, то я объявляю, что государство сквиталось со мной, и освобождаю его настоящим письмом от всякого долга в-отношении ко мне.

“Оливер Кромвелль”.

Служа таким-образом своей славе и честолюбию и заставляя молчать зависть такой благоразумной щедростью, он пристроивает двух других дочерей своих (two littlewenches), Марию и Франциску, и женит этого бедного Ричарда, который не любил пороха и должен был в-течение месяца занимать отцовский престол. Карлиль [73] добросовестно перепечатал десять писем, относящихся к брачным контрактам, в которых, как и везде, видно, что Кромвелль был осторожен, предусмотрителен и проницателен и в делах семейных, точно так же, как и в делах государственных.

Партия умеренных, пресвитерианская, хочет снова взять верх и делает последнее усилие, которое принуждает Кромвелля оставить Лондон и снова сесть на коня. Престонская битва дает ему окончательную победу, и армия его владычествует. Все гнется, все уступает; сами Шотландцы, восставшие против “независимых”, с удовольствием слушаютз. речи почтенного Стэпильтона, который проповедует им свободу религиозного исследования. “Пока мы подрывали замок”, говорит Кромвелль ⁴ : “мистер Стэпильтоп проповедывал и слушатели изъявляли свое удовольствие стонами, по обычаю их народа (in their usual way of groans)”.

Среди всего этого не знали, что делать с королем, и, в бесконечных переговорах с тон и с другой стороны, предлагали мнимые условия, которых никто не хотел принять. Один человек, Кромвелль, глава войска рос в буре. Шотландия была усмирена. Охранение особы короля вверено пуританину, молодому полковнику Роберту Гаммонду, которого Кромвелль очень любил, но который полон сомнений религиозных и не знает, законны ли поступки нижней палаты. Кромвелль пишет ему письмо на двадцати страницах, красноречиво свидетельствующих об искренности пуританина. Это тот же мистицизм, мрачный и глубокий, то же убеждение в присутствии в нем Бога, везде сущего и всесведущего, поддерживающего руку, направляющего меч, вечного мстителя.

Это серьёзное письмо, где убеждения Кромвелля выказываются ужасным образом, немного предшествует похищению короля, перевезенного грубыми солдатами с зажженными фитилями, с трубками в зубах и пением псалмов, в Лондон. Тотчас после этого происшествия, 6 ноября 1648 года, сорок-один член нижней палаты, которые могли противиться мерам крайнего пуритантизма, в свою очередь задержаны в то самое время, как они идут в парламент и отведены сперва в дрянную таверну, под вывескою “Ада”, потом в крепость, а некоторые по домам.

И так, все готово для эшафота, и нельзя отвергать, что Кромвелль и Брадшау не только предвидели, но определили и устроили эту казнь с хладнокровием, объясняемым пуританским фанатизмом, но которое мы с грустью замечаем в Томасе Карлиле, писателе XIX века, совершенно чуждом страстей, волновавших северный мир в 1648 году. Карл І-й падает как жертва. В ту самую минуту, как умирает король и Кромвелль с армией торжествует, поднимает голову партия, в которой есть сходство с партией Бабёфа. Кромвелль ее давит; у него есть свой вандемьер, свое 18 брюмера и свое 18 [74] фрюктидора. Он действует более в пользу мещанства, в пользу религиозных реформ, нежели Бонапарте; подобно Бонапарте, он умеет отделываться от тех, кто ему мешает.

Без сомнения, Кромвелль очень близок к верховной власти, или, лучше сказать, действительная власть в его руках; но перед ним Ирландия, вся католическая, требующая короля. Он отправляется, объявив прежде, с согласия Брадшау, Лудлау и главнейших пуритан, что Англия — республика. Акт объявления короток; в нем всего шесть строк. Наш фермер переменил экипаж и образ жизни с того времени, как он нас быков на берегах Аузы. “Карета его запряжена шестеркой прекрасных серых лошадей в яблоках; за ним следуют несколько карет, в которых сидят многие высшие военные чины. Восемьдесят отборных воинов, большею частию полковников, составляют его свиту”. Это говорит современный журналист; мы видим, что Кромвелль, задолго до получения им титула протектора, был уже королем.

Вскоре бедная католическая Ирландия раздавлена представителем кальвинизма, без сожаления, без угрызений. Не только Англия, но весь протестантский мир с энтузиазмом смотрят на этого человека, исполняющего лучшие желания его и наносящего такие смертельные удары владычеству Рима. Трон возвышается в перспективе перед сент-айвским фермером, и он это очень-хорошо знает, он заботится о политическом воспитании наследника своего Ричарда, женившегося на мисс Майор, и которого мечтательный характер вовсе не нравится Кромвеллю. Следующий отрывок из письма к тестю Ричарда, с которым он жил, столько же интересен, как и наставителен: “Я поручил вам Ричарда; прошу вас, подайте ему добрый совет. Я не запрещаю ему удовольствий, но боюсь, чтоб он не увлекся ими. Мне хотелось бы, чтоб он думал о делах и приучался понимать их, чтоб он несколько читал историю, изучал математику и космографию. Эти предметы хороши, подчиненные предметам божественным. Они лучше, нежели праздность или мнимые удовольствия света. Они делают способным служить народу, а человек для этого рождается”.

Жестокий человек, в это самое время, в качестве лорда-лейтенанта Ирландии, служащий народу, побивая ирландских католиков, несколько проясняется, по-своему, в письме к своей дочери Доротее. Карета ее, как кажется, опрокинулась на одной из дурных дорог того времени, и следствием этого было то, что она выкинула. Кромвеллю, врагу роскоши, не правились эти большие затеи, и он говорил Доротее: “Мне сказывают, что ты недавно выкинула. Прошу тебя, обращай внимание на эти кареты, которые обманчивы. Езди лучше на клепере твоего отца (thy father’s nag), которого он тебе охотно уступит, когда ты вздумаешь выезжать”.

Тотчас после этой шутки, он нападает с величайшею яростью на ирландских католиков и производит страшное кровопролитие. Правда, что лишь-только Ирландия, в страхе, замолкает, Кромвелль [75] вкладывает меч в ножны, говоря своим друзьям, что “этого хотел Бог”, и что для него это “большое смущение и горесть”. Фаталист виден в нем всегда; в то же время, он пишет одному из своих друзей следующую, совершенно-кальвинистскую фразу: “Я это сделал; дурно не следовать указаниям Привидения”. Кромвелль вполне верил своему призванию. Тут лорд-лейтенант Ирландии получает от парламента торжественное письмо, наполненное поздравлениями и благодарностью. В нем прибавлено было позволение для него или его семейства, жить в Пулалье или “Кокпите”, тон части Уитегалля, в которой некогда забавлялся Генрих VIII. Комнаты Пулалье, убранные Елизаветою и Карлом І-м, были великолепны. Парламент прибавлял к этому сент-джемский парк и Спринг-Гарден. Эти пышные переселения очень не правились доброй мистрисс Кромвелль, привыкшей к своим старым, почернелым покоям.

Кромвелль провел девять месяцов в Ирландии; он садится на корабль Президент в конце мая и едет в Англию; после бурного переезда высаживается в Бристоль, где в честь ему “палят три раза из больших пушек”, скачет по Англии и в Гоунслу встречает своих старых друзей и соперников, Ферфакса, членов парламента, людей нового порядка. Они идут маршем в Гайд-Парк, где выстроенная и боевом порядке гвардия, чиновники и лорд-мер ожидают этого счастливого выходца, чтоб поднести ему цветы своего красноречия. Из Унтегалля он отправляется в свое жилище, в Пулалье, чтоб отдохнуть от солдатской жизни в недрах семейства. Мрачные пуритане кричат, раздаются залпы артиллерии, остроконечные шляпы летят на воздух; клики народной радости наполняют улицы; поздравления и лесть сменяют друг друга во дворце, в котором живет Кромвелль. У него были свои придворные, как у Наполеона, по возвращении его из Египта. Один из них сказал ему: — Какая толпа спешит видеть торжество вашей светлости! — Да, отвечал Кромвелль: — а какова была бы толпа, чтоб посмотреть, как меня вешают!

Едва успевает он насладиться покоем в Кокпите, где предается кой-каким простительным шуткам, — из которых одна состоит в том, что он бросает, на леснице, подушками в головы друзьям своим; другая в том, что он заставляет петь церковные концерты двух или троих самых грубых и неуклюжих своих капитанов, — как новая опасность угрожает молодой республики. Убив монарха, не убили монархии. Шотландцы вспоминают о своем соотечественнике, о молодом Стюарте, сыне Карла І-го, происшедшем от Шотландки Катерины Мюйр Кадуэлль и тоже Шотландца, Стюарта; Карла II принуждают принять ковенант, то-есть, дать клятву, и заставляют его слушать по три пресвитерианские проповеди в день. Между-тем, Шотландия вооружается за него, и Кромвелль идет в поход, не забывая проповеди своему семейству; он — вечный проповедник, неутомимый, как видно из следующего письма: [76]

“Моему милому брату Ричарду Майору, сквайру, в дом его в Горслей отдать это письмо:

“Милый брат,

“Бездна дел, которую я имел в Лондоне, есть лучшее извинение в моем молчании. По-истине, мое сердце тому свидетелем, что я не виноват против моей привязанности к вам и вашему семейству; все вы часто повторяетесь в моих смиренных молитвах.

“Мне очень-приятно будет узнать, здоров ли малютка. Я охотно побранил бы отца и мать его за то, что они меня забывают: я знаю, что сын мой ленив, но я был лучшего мнения о Доротее. Я боюсь, чтоб муж не испортил ее; пожалуйста, скажите ей это от меня. Еслиб у меня было столько же свободного времени, сколько у них, то я иногда писал бы. Если дочь моя беременна, я ей npoщаю, но не прощаю, если она кормит.

“Да благословит их Господь! Надеюсь, что вы даете моему сыну (Ричарду) добрые советы; мне кажется, они ему нужны. Он теперь в опасной эпохе своей жизни, а мир полон суеты. О! как хорошо рано приблизиться к Иисусу Христу! это достойно нашего изучения. Умоляю вас, обратите на это внимание. — Надеюсь, что вы возьмете на себя исполнение моей обязанности и докажете мне свою дружбу. Вы видите, как я занят. Я нуждаюсь в сострадании. Я знаю, что я чувствую в своем сердце. Высокое положение, высокая должность в свете не стоют того, чтоб их искать; я не имел бы утешения в этом, еслиб не надеялся на присутствие Господа. Я не добивался этих вещей; точно, я был к ним призван Господом; по этому-то я несколько уверен, что Он даст своему бедному земляному червяку, своему слабому служителю, силу исполнить Его волю и достигнуть единственной цели, для которой я рожден на свет. Об этом я прошу вас за меня молиться. Прошу вас напомнить обо мне милой сестре моей, нашему сыну и нашей дочери, кузине Анне, и остаюсь навсегда

“Любящим Вас братом

“Оливер Кромвелль”.

Это сознание человеческого ничтожества среди величие было ли лицемерством? Как бы то ни было, Кромвелль говорит своей армии весьма-воинственную речь: “Будете вдвое, втрое деятельнее и бдительнее; у нас на руках много дела!” Один из его полковников, Годгсон, из Соркамра, потрудился записать эту речь и сказать нам, что “генералу было весьма-весело, когда он, на одной стоянке, увидвл, как солдат приложил к губам кадку с простоквашей, сделанной для шотландский манер, и до того ее приподнял, что один из товарищей надел ее ему на голову; тогда солдата не стало видно вовсе, молоко влилось ему в сапоги, полилось по его воинской одежде и голова его потерялась в глубине кадки. Оливер хохотал держась за бока, потому-что паш Оливер [77] любит добрую шутку”. На другой день после этого происшествия, он написал следующий бюллетень:

“Высокопочтенному лорду-председателю государственного совета, это письмо.

Мюссельбург, 30 июля 1650.

“Милорд,

“Мы отправились из Бервика в понедельник, 22 июля, и ночевали в доме милорда Мордингтона в понедельник, вторник и среду. В четверг мы направились на Копперспат; в пятницу мы пришли в Донбар, где взяли с своих кораблей несколько припасов; оттуда мы пошли на Гаддингтон.

“В воскресенье, узнав, что шотландская армия имела намерение напасть на нас при Гладсморе, мы употребили все усилия, чтоб прежде их занять болота и весьма-рано приказали бить в барабан; по когда мы туда пришли, там не было видно ни одной значительной части их войска. Почему тысяча четыреста человек конницы, под начальством генерал-майора Ламберта и полковника Уаллея, были отправлены авангардом в Мюссельбург, чтоб узнать и о том, где неприятель, и если можно, действовать против него; я шел по их следам с остальным войском. Наши люди встретили несколько неприятельских кавалеристов, но не могли остановить нас. Мы переночевали в Мюссельбурге, расположившись лагерем почти рядом с неприятельскою армией, которая находилась между Эдимборгом и Лейтом, в четырех милях от нас, под защитою линии, проведенной от Эдимборга до Лейта; пушки Лейта обстреливали большую часть этой линии, так-что положение их было очень-выгодно.

“В понедельник, 29 числа текущего месяца, мы решились подойдти к ним, чтоб посмотреть хотят ли они дать нам сражение; и когда мы пришли к месту, то решились подвезти наши пушки как-можно-ближе к ним, надеясь, что это будет им мешать. Мы заметили также, что у них были кой-какие войска на высоте, господствующей над Эдимборгом, и что оттуда они могут вредить нам; а потому решились послать колонну, чтоб овладеть помянутой высотой; но наконец, мы увидели, что их армию трудно расстроить. Тогда мы остались в покое весь тот день, который был суров, и ночью шел дождь, каких я мало видал, послуживший нам к большому вреду, потому-что у неприятеля было чем защититься, а у нас почти ничего не было. Наши солдаты перенесли эту неприятность с большим мужеством и с большим терпением, в надежде, что они скоро будут драться. Утром земля была очень-сыра и запасов у нас очень-немного, а потому мы решилось отступить на наши квартиры в Мюссельбург, чтоб там отдохнуть и запастись необходимым.

“Когда мы отступали, неприятель напал на наш аррьергард и [78] несколько расстроил его; но наши кавалерийские корпуса, будучи в довольном порядке, имели с ним сшибку, произошло жаркое дело, где они оказали мужество; при чем генерал-майор Ламберт и полковннк Уаллей были в аррьергарде, а неприятель двигал значительные корпуса, чтоб поддержать свою первую аттаку. Наши люди напали на них даже в лагере и побили их. Лошадь генерал-майора была ранена пулею в шею и в голову; сам он, раненный ударом копья в руку, и проколотый в другой части тела, был взят в плен, но тотчас же выручен Эмпсомом, лейтенантом моего полка. Полковник Уаллей, бывший тогда всех ближе к генерал-майору, храбро атгаковал неприятеля, отбросил его, многих положил на месте и многих взял. в плен, без значительной потери с нашей стороны. Это до того их удивило и охолодило, что мы отступили в Мюссельбург, но они не осмелились послать ни одного человека, чтоб нас потревожить. Мы узнали, что их молодой король все это видел, но был очень-недоволен тем, что их люди не действовали лучше.

“Вечером мы прибыли в Мюссельбург до того усталые, до того истощенные бессонницею и загрязненные по причине сырой погоды, что ожидали нападения неприятеля. Он действительно напал на нас сегодня, между тремя и четырьмя часами утра, с пятнадцатью отборными эскадронами под начальством генерал-майора Монгомери и Страгама, двух защитников церкви. Они многого ожидали и многаго надеялись от этого дела. Неприятель приблизился весьма-решительно; он отбросил наши дальние караулы и несколько расстроил один кавалерийский полк; но наши люди, быстро изготовившись, напали на неприятеля, разбили его, набрали много пленных и множество побили (did execution); они преследовали их за четверть мили от Эдимборга и там, как мне доносят, был убит Стратам, кроме других высших офицеров. Мы взяли в плен майора полка Страгама, майора Гамильтона, одного подполковника и много других знатных офицеров и особ, которых имен еще не знаем. Это славное начало для нашего дела, или лучше-сказать для дела Господа, и думаю, что оно не очень-радостно неприятелю, и особенности для партии, придерживающейся церкви (kirk). Мы потеряли в этом деле, как мне доносят, одного корнета; еще о четырех человеках мне не доносили. Генерал-майор, кажется, будет в состоянии через несколько дней сесть снова на коня. И я полагаю, что это дело, которое есть Господне, пойдет успешно в руках Его служителей.

“Я не счел нужным аттаковать неприятеля в том положении, в каком он теперь находится, но без всякого сомнения, еслиб он желал драться, этого было бы достаточно, чтоб побудить его к битве. Я думаю, что у него не менее шести или семи тысяч конницы и четырнадцать или пятнадцать тысяч стрелков. Причина, как я узнал, по которой они не хотят вступать с нами в сражение, та, что они ожидают из Северной-Шотландии еще несколько [79] корпусов и говорят, что дадут нам сражение, когда эти войска прийдут к ним на помощь; но мни кажется, что им хочется только заманить нас, чтоб мы аттаковали их при укрепленной позиции, в которой они теперь находятся, или они надеются, что в нашем войске, от недостатка в съестных прииасах, произойдет голод, — что, весьма вероятно, и случится, если нам не пришлют припасов вом-время и в избытке.

“Остаюсь, милорд, вашим покорнейшим слугою,

Оливер Кромвелль”.

“Р. S. Окончив это письмо, я узнал, что генерал-майор Монгомери убит”.

Мы видели Кромвелля воина, семьянина, проповедника. Еам предстоит изучить Кромвелля теолога. Вот аргументы, которые он употребляет против страшной kirk шотландского кальвинизма. Вот, что он пишет главам его, протестантам:

“Генеральному собранию шотландской церкви, или, в случае, если оно не собрано, коммиссарам шотландской церкви, это письмо.

“Милостивые государи,

“Мы видели ваш ответ на манифест армии. Некоторые из наших благочестивых проповедников написали в Бервике этот ответ, который я считаю нужным послать вам.

“Вы ли, мы ли, в этих важных и смутных обстоятельствах повинуемся воле или духу Божию, все-таки происходит это лишь по Его благодати и милосердию к нам. Следовательно, выразив это в наших бумагах (манифестах), мы поручаем окончание этих дел Тому, который всем располагает, и уверяем вас, что в нас со-дня-на-день увеличиваются свет и утешение, и мы уверены, что в непродолжительном времени Господь объявит свою волю, так-что все узрят перст его и народ его скажет: это дело Господа и оно чудно в глазах наших. Это день, который сотворил Господь; будем довольны и возрадуемся о Господе. — Позвольте только мне сказать вам одинм словом следующее:

“Вы берете на себя судить нас в делах нашего Господа, хотя вы нас не знаете, хотя в предметах, о которых мы вам говорили, в том, что названо манифестом армии, мы говорили словами нашего сердца, как-бы в присутствии Господа, испытавшего нас, вашими жесткими и обманчивыми словами вы возродили предубеждение в тех, которые думают, что вы сильны в делах совести, в делах, в которых каждая душа должна отвечать Богу сама за себя, так-что некоторые последовали за вами до той минуты, когда из них улетела душа ⁵ , а другие продолжают идти по пути, по которому вы их ведете, как мы опасаемся, к их погибели. [80]

“И не удивительно, что вы действуете таким образом в отношении к нам, когда вы находите в ваших сердцах столько смелости, чтоб скрывать от собственных ваших людей манифесты, которые мы вам послали, — манифесты, из которых они могли видеть и понять любовь к ним души нашей, в особенности к тем из них, которые боятся Господа. Присылайте сколько угодно ваших манифестов к нашим людям; для ваших бумаг доступ свободен: я их не боюсь. Да будет угодно небу, чтоб то, что сходно с волею Божиею в этих бумагах, было принято! Одна из тех, которые вы недавно прислали, адресованная к унтер-офицерам и солдатам английской армии, возбудила с их стороны ответ, при сем прилагаемый, который они просили меня послать вам, — не тонкий и политический ответ, но простой и ровный, духовный. Один Бог знает, что Он такое и Бог же, когда прийдет время, это покажет.

“Преувеличиваем ли мы эти дела, как люди, или мы это делаем из любви к Господу Христу и его народу? Точно, по милости Бога, мы не страшимся вашей многочисленности и не надеемся на самих-себя. Мы можем, — молю Бога, чтоб вы не сочли этого хвастовством, — мы можем противостать вашему войску, всякому, какое вы можете против нас вывести. Мы уже доказали, — говорим это в смирении перед Богом, на которого вся наша надежда, — мы уже несколько доказали, что подобного рода мысли не имеют власти над нами. Господь не отвращал лица своего от нас с того времени, как мы подошли к вам столь близко.

“Уже тягость ваших собственных грехов гораздо-более того, что вы в силах перенести: не берите же на себя крови невинных людей, — обольщенных приманкою союза (covenant), — от глаз которых вы скрываете то, что знаете. Я уверен, что многие из вас, ведущие за собой народ, с трудом убедились в этих вещах, в которых вы критиковали других и утвердились “на словах Божиих”. Не-уже-ли непременно все, что вы говорите, согласно с словом Божиим? Заклинаю вас Христом Богом поверьте, что вы можете ошибаться. Вы можете нагромоздить правило на правило, строку на строку, а между-тем, слово Господа может быть для некоторых словом осуждения, да падут оги навзничь и будут поражены, и да падут они в сети и будут взяты! ⁶ В этом может заключаться полнота духовная, которую мир может назвать опьянением ⁷ . В этом может заключаться также плотская уверенность в худо-понятых основаниях, что также можно назвать духовным опьянением. Может-быть, ковенант с смертью и адом! ⁸ Я не хочу сказать, чтоб таков был ваш союз. Но [81] рассудите, имеют ли эти предметы цель политическую: избегать бича, превосходящего меру, или рассчитывать на мирские выгоды; и если для этого мы ⁹ соединились с людьми злыми и плотскими, и если уважаем их, или если мы увлекли их к заключению с нами союза, то есть ли это ковенант Божий, ковенант духовный? Размыслите, подумайте об этих вещах; надеюсь, что мы об них размышляли.

“Прошу вас, прочтите двадцать-восьмую главу Исаии, с пятогоо до пятнадцатого стиха, и не стыдитесь узнать, что такое дух животворящий и дающий жизнь.

“Да даст вам Господь понятие, чтоб сделать ему угодное!

“Поручая вас милости Божией, остаюсь

вашим покорным слугою,

“Оливер Кромвелль”.

С тем же намерением пишет он шотландскому генералу Лесли следующее письмо:

“Милостивый государь,

“Я получил ваше письмо от 13 числа текущего месяца, с приложенной при нем декларацией, о которой вы говорите, — которую я приказал прочитать в присутствии стольких офицеров, сколько можно было собрать, в чем может удостоверить вас ваш трубач. Мы посылаем вам этот ответ, из которго, надеюсь, с помощию Божиею, вы увидите, что мы продолжаем быть тем же, чем мы объявили себя в-отношении к честным людям Шотландии, желая для них того же, чего желаем для собственных душ своих, так-как наше дело совсем не то, чтоб чем-либо препятствовать всякому из них чтить Бога таким способом, каким они убеждены совестию, что они должны чтить согласно с словом Божиим, хотя бы способ этот различествовал от нашего; но в этом отношении мы всегда готовы исполнить обязанности, которые налагает на нас ковенант.

“Однакож, мы не хотим, чтоб под предлогом ковенанта, худо-истолкованного, которого извращен истинный смысл и справедливость, был принят вами и нами король; знайте, что тот, который стоит во главе этих народов, тот, на ком лежит вся надежда и благосостояние, в эту самую минуту, имеет в Ирландии папистическую армию, которая сражается за него и под его начальством; что он имеет принца Руперта, человека, рука которого глубоко погружалась в кровь многих [82] невинных людей в Англии, что теперь этот человек командует у него нашими кораблями, которые были отняты у нас с злым намерением; что он имеет у себя французские и английские корабли, ежедневно совершающие грабительства на наших берегах; что он имеет сильные сношения с злыми людьми Англии для набирания посреди нас войска, в силу многочисленных приказаний, недавно изданных им для этой цели. — Как могут интересы божественные, для которых вы, как вы говорите, его приняли, и интересы злобные по их цели и последствиям, как эти интересы могут быть соглашены, мы не в состоянии понять.

“И как мы можем поверить, чтоб в то время, когда злые, совершенно известные, сражаются и делают заговоры против нас с одной стороны, а с другой вы принимаете его сторону, как можем мы поверить, что это не значит “принимать сторону и разделять выгоды злых”, а значит, как вы объясняете, “сражаться на прежних основаниях, пользуясь предшествовавшими началами, на защиту дела Божьего и обоих королевств, как это делается уже десять лет”, и как это может быть делаемо “для безопасности народа Божьего в обоих государствах”, или как сопротивление наше всему этому, сделает нас, как вы говорите, правами людей благочестивых, — этого мы не можем понять. В особенности, если принять во внимание, что все злые почерпают свою надежду и смелость в последних распоряжениях вашей шотландской церкви и в вашем согласии с королем; ибо, как мы уже сказали и как повторяем вам, мы ищем только какого-нибудь “достаточного ручательства” для безопасности тех, которые нас употребляют; что, по нашему мнению, не может состоять в каком-нибудь формальном или притворном покорстве со стороны лица, незнающего других средств для достижения своих злобных целей, и которому по-этому советуют уступить люди, помогавшие его отцу и до-сих-пор вовлекавшие его в самые худшие и в самые отчаянные намерения, — намерения, теперь ими возобновляемые. Как можете вы, стоя на том пути, на который вы теперь вступили, защитить нас и защитить себя самих от этих несчастий? этой защиты, в-отношении к себе, мы обязаны искать в настоящее время.

“Если таково положение распри, по случаю которой, как говорите, вы хотите сражаться с нашим войском, мы доставим вам для этого случай; иначе зачем были бы мы здесь? И нам будет худо, если мы не положим надежды своей на Господа. Мы поручаем себя и поручаем вас Тому, кто читает!, в сердцах и направляет бразды, Тому, путям которого мы следуем, который может сделать и для нас и для вас более, нежели сколько мы знаем, и мы просим, чтоб это было сделано с великим милосердием к его бедному народу и к славе его великого имени.

“Исполнив ваше желание обнародованием ваших манифестов, как я сказал выше, прошу вас сделать то же самое, объявив [83] содержание этого письма государству, церкви и армии. С этою целию я прилагаю вам с него две копии и остаюсь

вашим покорным слугою,

Оливер Кромвелль”.

Чтоб пересилить это страшное присутствие Кромвелля, рассуждающего таким-образом с мечом в руках, и привлечь к претенденту кальвинистов, Карла II заставляют подписать манифест, в котором он признаётся в “грехах своего отца”, и он подписывает. Между-тем, Кромвелль, расположившись лагерем на холмах Пентленда, следит за движениями врагов.

“Со времени последнего письма моего, видя, что неприятели вовсе не думают о нападении, — и что, между-тем, они легко обижаются словами, которые произносятся на этот счет в нашем войске, что заставляло некоторых из них приходить к нашим офицерам и говорить им, что они хотят с нами сразиться; — как, между-тем, они оставались спокойными в своих укреплениях, или по близости их, на запад от Эдинборга, мы решились, с помощию Господа, подойдти к ним еще ближе и посмотреть не можем ли мы с ними сразиться. И точно, если б мы прибыли часом раньше, то думаю, что имели бы к тому случай.

“С этим намерением, 27 числа текущего месяца, мы пошли на запад от Эдинборга, к Стирлингу; видя это, неприятель двинулся с величайшею быстротою, чтоб остановить нас, и авангарды обеих армий имели сшибку в таком Месте, где болота и теснины не позволяли армиям подойдти друг к другу. Не зная местности, мы приближались, надеясь вступить в сражение; но мы нашли это невозможным по причине болот и других затруднений.

“Мы приказала выдвинуть нашу артиллерию и в-течение дня выстрелили в них двести или триста ядер; они также прислали нам их множество, и вот все, что в этот день между нами происходило. В этом дел у нас было убитыми и раненными до двадцати человек, но ни одного офицера. Нас извещают, что у неприятеля убито около восьмидесяти человек и в том числе несколько высших офицеров. Видя, что они хотят остаться на своем месте и что мы не можем их прогнать с него, и не имея хлеба, мы принуждены были за ним отправиться; а потому ретировались в среду утром, около десяти или одиннадцати часов. Неприятель, видя это и опасаясь, чтоб мы его не предупредили и не стали между им и Эдимборгом, чего мы вовсе не хотели, хотя движение наше было на то похоже, неприятель поспешно отступил, и как между им и нами [84] находились болота и теснины, то не произошло никакого важного дела, кроме сшибок между их и нашим кавалерийскими авангардами, около Эдимборга, без значительной потери с той или другой стороны; мы только взяли у них две или три лошади.

“Во вторник вечером, мы остановились в расстоянии одной мили от Эдимборга и неприятеля. Ночь была бурная и утро сырое. Во время ночи, неприятель двинулся, чтоб стать между Лейтом и Эдимборгом, между нами и нашими запасами, ибо он знал, что мы уже терпим в них недостаток; но Господь, в милосердия своем, помешал ему, и мы, заметив это движение утром, прибыли, по милости Господней, к морю вом-время, чтоб запастись всем нужным; неприятель стоял в боевом порядке на холме, около Артюр-Сита, видя нас, но не смея ничего предпринять.

“Таким-образом, вы имеете рассказ о настоящих событиях.

Ваш покорный слуга,

Оливер Кромвелль”.

Маленький городок Донбар, один нз самых живописных и самых диких городов Шотландии, висит на скале, подверженной всем ураганам Немецкого-Моря, и образует с своими окрестностями и старым развалившимся замком небольшой полуостров, которого основание занимает армия Кромвелля. Впереди, в заливе, стоят его корабли; за ним овраги Ламмермура заняты генералом шотландской армии, Лесли, заграждающим ему обратный путь. Ветер воет, идет снег; солдаты его утомлены; у него всего двенадцать тысяч измученных людей; у Лесли двадцать-три тысячи свежего войска. Кромвелль находит средство послать к пуританину Гэзлеригу следующее письмо:

“Сэру Артюру Гэзлеригу, губернатору Ньюкэстля, это письмо.

“Милостивый государь,

“Мы в весьма-затруднительном положении. Неприятель загородил нам дорогу к ущелью Копперспат, и мы не можем пройдти его, если не случится чуда. Он до такой степени овладел высотами, что мы не знаем, как пройдти через них без величайшей опасности; а оставаясь здесь, мы теряем людей, которых заболевает столько, что и представить себе невозможно.

“Я знаю, что в настоящее время вы с своими силами не в состоянии нас выручить. А потому, что бы с нами ни случилось, вы хорошо сделаете, если сосредоточите столько войска, сколько можете собрать, и юг будет способствовать сколько может. Это дело касается всех благонамеренных людей. Мужество наше не убито, слава Богу, хотя таково наше настоящее положение. И точно, мы имеем большую надежду на Господа, которого милосердие испытали с-давних-пор.

Действительно, соберите против них столько войска, сколько [85] можете. Пошлите к нашим южным друзьям, чтоб они прислали вспоможение. Покажите мистеру Вану что я вам пишу. Я не желал бы, чтоб это было публично, чтоб не увеличить опасности. Вы знаете, какое из этого нужно сделать употребление. Дайте мне знать о себе.

Остаюсь ваш слуга,

Оливер Кромвелль”.

Эта суровая краткость показывает и важность опасности и энергию этого человека. 2 сентября 1650 года, около четырех часов, он видит, что войска Лесли начинают мало-по-малу двигаться и строиться колоннами, спускаясь в глубину долины, отделяющей мыс Ламмермур. Он понимает, что для него дело идет о том, быть ли уничтоженным вместе с своею армиею, или победить; предупреждая Наполеона в его любимом маневре, он кидается почти со всеми своими силами на одну точку, на правое крыло Лесли, и прорывает его, но только после боя, продолжавшегося три четверти часа, и жестокого кровопролития. Три тысячи человек ложатся на месте, и, сам удивляясь своей победе, Кромвелль восклицает: “Они бегут! клянусь, что они бегут!”

— Стой! говорит он тогда: — пропоем псалом сто-семьнадцатый!

И в то время, как восходящее солнце бросало первые лучи свои на море, когда со всех сторон спешила пуританская кавалерия, сзываемая к предводителю звуками рога, вооруженный пуританин пел старые кальвинистские стихи, которые повторяли хором двенадцать тысяч человек.

Взяли десять тысяч пленных, и Кромвелль, написав свой рапорт, в котором не менее двадцати страниц, спешит сказать своей жене, Елизавете Кромвелль, что он еще жив.

“Милой жене моей, Елизавете Кромвелль, это письмо.

“Милая моя!

“Мне некогда много писать и хотелось бы побранить тебя за то, что во многих письмах ты пишешь, что я не должен бы забывать тебя и малюток, детей твоих. По-истине, если я не люблю вас слишком-много, то думаю, что немного грешен в противном. Ты для меня дороже всех; будь этим довольна.

“Господь оказал нам величайшее милосердие: — кто может знать, как оно велико? Моя слабая вера была поддержана. Я был чудесно подкреплен в моем внутреннем человеке, хотя, уверяю тебя, я становлюсь стар и чувствую, что недуги старости быстро овладевают мною. О, еслиб Богу было угодно, чтоб также скоро уменьшались грехи мои! Молись за меня о последнем. Генрих Ван и Жильберт Пиккеринг расскажут тебе подробности о наших последних успехах. Скажи мой поклон всем дорогим друзьям нашим. Я вечно твой

Оливер Кромвелль”.  [86]

Майор, тесть Ричарда Кромвелля, и которого пуританин очень любил, получает также следующее письмо:

“Моему доброму брату, Ричарду Майору, сквайру, это письмо.

“Милый брат,

“Имея такой прекрасный случай сообщить тсбе о великой милости, которую Господь удостоил излить на нас в Шотландии, я не хотел упустить случая сообщить вам о ней, хотя и завален делами.

“В среду мы победили шотландские войска. По всем рассчетам, они простирались свыше двадцати тысяч человек; у нас едва было одиннадцать тысяч, и в нашей армии было много больных. Призывав долгое время Господа, мы сражались более часа. Мы убили у неприятеля, как все полагают, три тысячи человек; захватили около десяти тысяч пленников, всю неприятельскую артиллерию, около тридцати пушек больших и малых, кроме ядер, фитилей и пороха, и высших воинских чинов, около двух-сот шляп и более десяти тысяч оружий. Мы не потеряли и тридцати человек. Это дело Божие, и оно чудно в глазах наших. Прошу вас, милостивый государь, припишите всю славу его Богу; ободрите всех ваших и всех, которые вас окружают. Молитесь за любящего вас брата

Оливера Кромвелля”.

“Прошу вас поклониться от меня моей милой сестре и всему вашему семейству. Скажите, пожалуйста, Доротее, что я не забываю ни ее, ни ее ребенка. В письмах ее ко мне слишком-много церемонии и комплиментов; я жду от нее совершенно-ровного письма. Она так стыдлива, что не скажет мне, беременна она, или нет. Прошу Бога ниспослать благословение ей и ее мужу. Господь делает плодотворными всех тех, которые добры. У них много досуга, чтоб часто писать; но, право, они оба ленивы и заслуживают выговор”.

После этого, чтоб довершить свою победу, он пошел на Эдимборг и отправил к проповедникам следующее увещание:

“Почтенному лорду-губернатору замка Эдимборга это письмо.

“Милостивый государь,

“Снсхождение, оказанное в-отношении ваших проповедников, было добросовестно, в надежде, что за него будет заплачено тем же; но я очень-доволен, имея возможность сказать людям вашей партии, что еслиб они всегда имели в виду службу их государю (как они это называют), то страх потерь не произвел бы подобного обращения, и поведение нашей партии еще менее могло быть поводом к личному преследованию.

“Проповедники в Англии находятся под покровительством правительства и могут свободно проповедывать Евангелие, но не могут под этим предлогом издеваться над светской властью, становиться [87] выше ее и унижать ее по своему произволу. Ни в Англии, ни в Ирландии ни один человек не был преследован за то, что проповедовал Евангелие, и ни один проповедник не был тревожим в Шотландии с-тех-пор, как сюда вошла наша армия. Истина прилична устам проповедников Христовых.

“Когда проповедники имеют притязания на славную реформу и кладут основание ее, овладев мирскою властию; когда, чтоб достигнуть этой цели, они заключают мирские союзы, подобно последнему договору с их королем, — они могут быть уверены, что обетованный Сион не будет создан нз такой нечистой извести.

“Что касается до несправедливого нашествия, о котором они говорят, то было время, когда шотландская армия пришла в Англию, не будучи признана высшею властию. Мы объяснили в своих прокламациях, с каким намерением и для какого дела пришли мы, и Господь услышал нас, когда вы сами того не хотели, в таком же торжественном воззвании, как и всякое другое, которое с ним можно сравнить.

“Хотя они, как кажется, утешаются тем, что они дети Иакова, от которго, говорят они, Бог на время отвратил лицо свое, однако не удивительно, когда Господь так грозно поднял руку свою на это семейство и поднимал ее так часто, и когда люди не хотят видеть руки Его, — не удивительно, что Господь отвращает лицо Свое от подобных людей, бросал им, как это происходит ныне, стыд за это и за ненависть их к его народу. Когда они будут полагать веру свою единственно в меч разума, который есть слово Божие, имеющее силу низвергать крепости и все мечтания, поднимающиеся сами-собою, — который один в-состоянии обтесать и приладить камни для нового Иерусалима, — тогда, а не прежде, и этим средством и другими, сооружен будет Иерусалим, град Господень, — и будет он славою всей земли, Сионом святой святых Израиля.

“Мне ничего больше не остается сказать, как только то, что я остаюсь, милостивый государь, вашим покорным слугою,

Оливер Кромвелль”.

За пушечным дымом следуют богословские переговоры, и Кромвелль остается в Эдимборг, чтоб следить за ними. Он не забывает жены своей, которая время-от-времени пишет к нему письма, наполненные множеством орфографических ошибок, но в то же время полные здравого смысла; между-прочим, она говорит ему, что он не довольно-часто пишет к президенту Брадшау. Кромвелль посылает ей в ответ пять или шесть писем и, между-прочим, следующее:

“Милой жене моей, Елизавете Кромвелль, в Пулалье, это письмо.

“Милая моя,

“Благодарю Господа за то, что я укрепился в моем внешнем человек; но этого для меня не довольно, если я не буду сердцем [88] больше любить моего Отца Небесного и служить Ему, и не получу большего луча света от лица Его, который лучше жизни, и не буду иметь большей власти над моими грехами. Я этого ожидаю, и надеюсь, что ожидания мои будут милостиво исполнены. Молись за меня; по-истине, я ежедневно молюсь за тебя и за все свое милое семейство, и да излиет на вас всемогущий Бог духовные дары свои.

“Напомни бедной Бетси о великом милосердии Господа. О! я прошу ее искать Господа не только тогда, когда она имеет в Нем нужду, но обращаться к Нему делом и истиною, не удаляться от Него и опасаться слабости собственного своего сердца и искушений мирских сует, мирских сообщества, к которым она, как я опасаюсь, слишком-склонна. Я часто молюсь за нее и за него ¹⁰ . По-истине, они мне дороги, очень-дороги, и я опасаюсь, чтоб сатана не обольстил их, потому-что знаю, как слабы сердца наши, как хитер противник и как измена наших сердец и суета мира открывают дорогу для его искушений. Да даст им Господь откровенность сердца в-отношении к Нему! Да ищут они Его с чистым сердцем, и — обретут!

“Передай мой поцалуй милым детям; молю Бога, да ниспошлет Он им свою благодать. Благодарю их за письма; пусть они пишут ко мне часто.

“Остерегайтесь посещений милорда Герберта. Эти посещения могут возбудить подозрение, что я с ним в переговорах. Действительно, будь благоразумна; ты знаешь, что я хочу сказать. Попроси сэра Генриха Вана подумать о моих имениях. Мистер Флонд знает все мои намерения в этом отношении.

“Если Ричард Кромвелль и жена его с тобою, уверь их в любви моей. Я молюсь за них; когда Бог позволит, буду им писать. Я очень люблю их. Право, я не могу больше писать; я устал, и остаюсь твой Оливер Кромвелль”.

В семейных привязанностях отдыхает суровая душа пуританского воителя, который продолжает сильно теснить Карла II и его шотландских приверженцев, а между-тем все-таки пишет своей жене:

“Милой жене моей, Елизавете Кромвелль, в Пулалье, это письмо.

“Милая моя,

“Я не мог решиться отправить курьера, не воспользовавшись этим случаем, хотя мне и мало о чем писать; но, право, я люблю писать к моей милой, которая живет во глубине моего сердца. Радуюсь, слыша, что душа ее благоденствует, что Господь более и более умножает щедроты свои к тебе. Лучшее благо, которого только может желать душа твоя, то, чтоб Господь озарил тебя светом лица своего: это стоит гораздо-дороже жизни. Да благословит Господь все добрые пути твои и твой добрый пример всем тебя окружающим! да услышит Он все твои молитвы и да будет к тебе милостив! [89]

“Очень-рад, что твой сын и дочь твоя с тобою. Надеюсь, что ты найдешь какой-нибудь случай подать ему добрый совет. Скажи мое почтенье матушке моей и поклон всему семейству. Молись всегда за твоего Оливера Кромвелля”.

Битва при Уорчестере заключает этот ряд побед, так дорого купленных, и Шотландия, подобно Ирландии, наконец покорена. Кромвелль возвращается в Лондон, где все падает ниц перед диктатором. Следя за ним в этом страшном пути, мы не столько удивляемся тому, что он властитель. Благодаря письмам и документам, собранным Карлилем, мы не потеряли ни одного из движений пуританского атлета.

Книга Карлиля важный труд, которого не доставало история. Из слов Кромвелля он виден весь; это часть его действий и часть самая внутренняя. По-несчастию, Карлиль не удовольствовался трудом компилятора; он дал волю своему юмору и в промежутках документов поместил свои комментарии, странные объяснения, часто пошлости.

При таком плане и таких мыслях, мистер Карлиль, разумеется, не уважает ни Карла I, ни Ферфакса, не удивляется никому, исключая Кромвелля; он видит одного Кромвелля. Он бросает волны света на этого человека, или, лучше, обливает его светом; все прочие предметы исчезают, размеры теряются. О смерти Карла едва упоминается вкратце и мимоходом. Существует один Кромвелль. Мнения д’Израэли, Галлама, Бёрне даже не опровергаются. Все собиратели записок, документов, мемуаров окрещены одним общим именем Dryasdust (сухие как пыль), заимствованным у Вальтера Скотта. Сарказмов он не жалеет. То называет сборники Румфорта “сцеплением глупостей “и всякий раз, говоря о них, употребляет это слово; то чествует д’Израэли названием “горы лжей”. Он постоянно как-будто говорит сам с собою, и без величайшего утомления, без основательного познания не только истории, но и древних писателей, невозможно понять даже мыслей нового коментатора. По-этому нельзя ни с чем сравнить его книги — этого странного образца дурного слога и сильных мыслей; дым и молнии выходят в одно и то же время из его спвиллина гротта.

Он также несправедлив к историкам, которые ему предшествовали. В его глазах не имеют никакой цены ни Боссюэт, ни Юм, ни д’Израэли. Эта несправедливость личного суждения ведет к худым результатам и общее впечатление книги теряется. Из того, что мистер Галлам несколько-сух, еще не следует, что ему можно дать прозвище Сух-как-Пыль, и потому-что Гет сделал из жизни Кромвелля плохую биографию в духе роялистов, еще нельзя называть его беспрерывно Pourriture-Heath, как это делает Карлиль. Роман, поэма, сатира смешиваются, сводятся, сталкиваются в его сочинении самым нелепым образом. Он останавливается вдруг посреди серьёзного рассказа и восклицает: Бездна! О, смерть! о, [90] время!.. Может-быть, русским читателям будет любопытно видеть, каким-образом написана эта странная книга. Вот фраза Карлиля, взятая на выдержку: “Еслиб Сух-как-Пыль видел посев на холме Сен-Жоржа, грозящее падение оград парка и галоп к Борфорду, он подумал бы о том, что значить в серьёзное время убеждение, не длинные разглагольствования в зале Экзетера, но быстрое и молчаливое действие на земной поверхности, и может-быть он оставил бы в покое свои бедные волосы”. Это значить: “еслиб читатель видел попытки нивелёров, он знал бы как сильна вера и не сердился бы на Кромвелля”.

Впрочем, Карлиль изучил Кромвелля во всех подробностях его жизни и это изучение для нас полезно. Он доказывает, что жизнь его почти вся была наполнена сосредоточенностью, глубиною мысли, решимостью. Виден циклон в пещере, пытающийся бороться с своей собственною мыслию, с своей совестью и с своим темным положением. Господствующий характер Кромвелля — сила воли и дерзость хитрости. Это видно и в чертах страшного портрета, гравированного с Купера и приложенного к книге: голова его похожа на кабанью, черты грубы и резки, взгляд блестит молнией и светится подавленной восторженностью, готовой вспыхнуть пламенем; в чертах лица страшная сила, с некоторым выражением простонародного добродушия и мужественной доброты. И точно, в семейных отношениях, Кромвелль, как мы видели, делается добродушным. Тогда Карлиль слегка над ним насмехается и прерывает рассказ о своем герое обращениями к нему в род следующих: “Ваша светлость нежничаете... ваша светлость “мрачны!”, или ваша светлость задумчивы, потому-что дело-то трудно!”

Подобная книга довольно-трудная загадка для критики. Карлиль употребляет слова шотландские, ирландские, латинские и собственного изобретения. Только Гаманн и Жан-Поль позволяли себе подобную свободу: трудно спорить с человеком, который говорит иероглифами и всегда оставляет для себя убежищем недомолвку.

Некоторые мыслители, и в том числе замечательные, никогда не могут привести в порядок своих мыслей; занятые идеею, находясь под ее влиянием, они влюблены в нее, как-бы упоены ею. Таков был у Германцев Гаманн. Многие из последовавших ему философов похитили у него его открытия, результаты, вырвавшиеся у него без системы, классификации и порядка. Таков и Карлиль. У них в слоге есть оригинальность, сила, блеск. Презирая обработку, как нечто искусственное, они с трудом делаются популярными. Умы, одаренные большей ясностью, присвоивают себе эти отрывки, мысли, и приводят их в порядок. Они доходят до глубины системы, проникают в святилище, зажигают там светоч, и все здание становится видно.

Подобный способ изложения принадлежит большею частию греческому и римскому преданиям; самые странные примеры этого произвольного беспорядка, этой свободы мысли, выказывающей только свои [91] прихоти, усиливают ли они или ослабляют ее, находятся и литературах германской и английской. Ни в Италии, ни в Испании, ни во Франции нельзя найдти ничего подобного Гаманну, Жан-Полю, Новалису, Карлилю или старому Томасу Броуну. Окончательная форма этой свободы, смешной, если она не чрезвычайно-обильна в своих диких и буйных явлениях, форма без формы, есть юмор.

Кажется, до-сих-пор подобным способом еще не писали историю. Сам Карлиль, взявшись за французскую революцию, должен был ограничиться рамою событий. У истории есть условия, от которых она не может освободиться; она движется в пространстве и времени, у которых есть свои границы. А потому, излагая французскую революцию, Карлиль кинулся на картины, сцены, портреты, на изъискание отдаленных действии и тайных причин. На этот раз он пошел дальше и хотел создать новый род истории — историю юмористическую. Мы видели его изобретение и знаем, что книга его, сама-по-себе плохая, странная, но драгоценная, вовсе не история.

Впрочем, из этой неполной работы Кромвелль высказывается еще страннее. Видно, что он окончательно произвел отторжение протестантского и вооруженного сквера, отторжение, начатое принцами нассаускими и Лютером, продолженное Елизаветою. В этом отношении, Кромвелль — один из необыкновенных людей новейшего времени. Как Карл-Великий и Григорий VII, он становится в центре огромного политического движения, которое покоряет и останавливает. Удивляясь этому делу, Карлиль забывает всякую справедливость. Один, Кромвелль, Мухаммед — воплощения мыслей, повертывающих мир на его оси, — для него боги. Как язычник, он ослепляется, — как фанатик, делается жестоким. У него нет слез для жертв, нет сожаления к тому, что разрушено.

Последовательные выражения северного и южного направлений имели различных представителей. В средние века, Карл-Великий утверждает феодальное направление севера; за ним Григорий VII поднимает и распространяет южное начало авторитета; потом то же самое католическое начало выражается в Испании инквизицией и Изабеллой-католичкой; оно переходит во Францию вместе с лигой, и с некоторыми ограничениями утверждается в царствование Лудовика XIV. Потом сиова проявляется северное начало, выразившееся в религиозных и чисто-германских формах Лютером и снова, в ужасающем виде восстающее с Кромвеллем: Кромвелль — Лютер, осуществившийся на деле. Наконец, вступает на престол Вильгельм III, приверженец того же начала, — последний. Что касается до Наполеона, он был представителем принципа власти.

И так, на юге, генеалогия утверждения принципа власти — следующая: сперва Римляне, Григорий VII, Италия и Испания, — лига, Ришльё и Лудовик XIV во Франции, — наконец Наполеон. На севере выражение противоположного принципа идет в следующем порядке: Арминий, — феодальная иерархия, — Виклефф в Англии, — Лютер в Германии, Нассау в Голландии, — пуританизм и Кромвелль в Англии, — Вашингтон [92] и Северная Америка. Из этих двух противоположных групп выставляются образы двух служителей религии: Григория VII, утвердившего на юге начало власти над католицизмом, и Кромвелля, водрузившего на севере знамя над протестантизмом.

Кромвелль — предводитель и диктатор, давший форму и силу протестантскому возмущению севера, доставивший ему победу. Северная лига, которую пытался учредить В. Тампль, которую привел в правильный порядок Вильгельм III, которую укрепили Борк и Питт, имела в этом человеке сильного двигателя, и странный образ протестантского Мухаммеда бесспорно принадлежит к любопытнейшим явлениям новейшего времени.

Достигнув действительной власти, как употребит ее Кромвелль? Какое направление даст он политике Англии, которая в руках его? Мы видели в нем предводителя партии, воина и человека; нам остается изучить в нем короля, чем мы и займемся в следующей статье. Пока для истории приобретена основная искренность Кромвелля. Мы не разбираем здесь ни его действий, ни значения дела, для которого он был призван. Ничто так не способствовало к обезображению этого решительного фаталиста, как ненависть XVIII века к фанатизму. Из фанатика сделали лицемера. Который лучше? Разумеется, фанатик: за него его сила и искренность. Совершенное лицемерство ни к чему не служит. Людей покоряют и управляют ими не маскою, как бы ловко ее ни носили; для этого нужно сильное убеждение, поддерживаемое энергиею и хитростью. Наполеон, так часто обманывавший людей, имел свою веру, свое убеждение. Он верил в человеческий гений, представленный в форме рассчета; он имел веру в алгебру, в развитие человечества и в цивилизацию. Людям полезно знать, что не одна хитрость бывает владычицею, и для того, чтоб вести или увлечь человечество, лжи недостаточно.

Комментарии

1. См. первую статью в предъидущей книжке “Отеч. Зап.”.

2. Perfect Diurnalsипроч. 22–29 маия 1843 г.

3. Whitelocke, стр. 242.

4. Письмо 88.

5. В сшибке при Мюссельбурге и в других битвах.

6. Слова, заимствованные из Библии.

7. Как во второй главе Деяний Апостольских.

8. Как вы можете сказать о нас, между-тем, как скорей вы “пьяны”.

9. To-есть вы.

10. Елизавета Клайполь и муж ее.

Текст воспроизведен по изданию: Оливер Кромвелль // Отечественные записки, № 6. 1846

© текст - Краевский А. А. 1846
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1846

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info