ОЛИВЕР КРОМВЕЛЛЬ. ¹

Статья первая.

Молодость Кромвелля.

“Собственные слова Кромвеллл, подлинные письма этого человека, вот-что я отъискивал вблизи и вдали, что я добыл со дна Леты, вытащил из болота педантов; я закинул туда свой невод и извлек их оттуда. Вот они!

“Я произвел” (продолжает издатель, Томас Карлэйль, которого юмористического слога мы не переменяем) “это промывание, эту стирку, эту дегатировку; бездна посторонних глупостей, в которых завалялось это грязное белье, делали работу мою особенно-трудною, и оборони меня Бог, чтоб я в другой раз принялся за то же самое! Как бы то ни было, публика увидит результат в настоящем его совете. Я прожил целые годы труда в темных и неизвестных странах истории, и с каждым днем более и более убеждался в истине, что народное воображение было право; что человек, именовавшийся Оливером Кромвеллем, был действительно душою пуританской революции; что без него она бы никогда не была великою и достопамятною эпохою в жизни народов; что эпоха эта составляет эпопею Кромвелля, Кромвеллиаду; что он имеет неоспоримое право назвать этот переворот своим именем, и что результат его [72] будет беспрестанно делаться очевиднее. Но, с другой стороны, воображение народа ошибается: нет, этот Оливер Кромвелль не обманщик! Все слова его проникнуты значением и заслуживают быть взвешенными и обдуманными. Внимательный ум, который станет углубляться в инстинкты, в таинственное молчание этого человека, который разберет их тщательно и добросовестно, не останется без вознаграждения. Характер Кромвелля и дух его времени неизмеримо-далеки от лицемерия и лукавства, которыми их окружает давноукоренившееся мнение”.

Приведенный здесь отрывок из книги Карлэйля, может дать настоящее понятие о плане, который автор предначертал себе. Он предлагает публике некоторые неизданные письма Кромвелля, которые долгое время залежались в фамильных архивах и библиотечных кладовых; к этому он прилагает другие письма, напечатанные разными издателями с таким нерадением, с такою неточностью, что едва-едва можно в них добраться до смысла.

Ничего не могло быть естественнее этой неточности и этого нерадения, потому-что Кромвелль умер почти-немедленно после того, как достиг верховной власти; сын его Ричард (которого Карлэйль называет аркадским пастушком) исчезает с политической сцены, и старинная династия снова воцаряется в Англии. Тогда принялись отрывать остовы пуритан, чтоб сжигать их, и, до вступления на престол Вильгельма III, все, что имеет малейшее сношение с именем Кромвелля, предано анафеме. Между 1688 и 1800 годами, знатные фамилии и богатое купечество торжествуют, а о пуританах-республиканцах никто не думает; письма Кромвелля и речи его, искаженные еще давным-давно, преданы забвению; никому и в голову не приходит расшевелить эти остатки, на которых видны неизгладимые следы пламени междоусобной войны. Наконец, два века спустя, является Томас Карлэйль, чтоб отрыть эти заброшенные письма, пояснить и очистить забытые речи; он приводит их в хронологический порядок и оказывает истинную услугу истории. Мы наперед займемся основою его книги, а потом разберем, каким образом он выполнил дело издателя.

Карлэйль несправедливо презирает своих предшественников-историков: Юма, Лингарда, Вилльмена, у которых не было доставшихся ему документов. Но из этих-то неизвестных им документов, он не сделал употребления, какого могла бы от него требовать строгая историческая критика: он оставил их в виде материалов, вместо того, чтоб разработать их. Что же до системы его, то должно заметить, что ои слишком-пылко берет на себя ответственность за пуританизм и за все действия пуритан; его мораль и политика, заключенные в пределах восторженного энтузиазма, не имеют ничего удовлетворительного, не смотря на всю их поэзию. Метода Карлэйля решительно не годится для истории: он перепутал и затемнил факты, требовавшие особенно внимательной очистки и приведения [73] в ясность; он собрал все документы для составления великого исторического творения, но не съумел соорудить из них стройного целого.

Постараемся соединить и сгруппировать то, что Карлэйль отъискал важного о генеалогии, рождении, семействе и сорока первых годах жизни Кромвелля; современные летописцы оставили об этом одни только загадки и басни, а Броди и Годвин только ипотезы. Большая часть историков XVIII века приписывала Кромвеллю гнусные пороки, которыми памфлетист Геф (Heath) обременил его память в маленьком томике, под заглавием Бич, — Flagellum, или жизнь и смерть Оливера Кромвелля. Это весьма походит на то, еслиб кто-нибудь вздумал составлять жизнеописание Наполеона Бонапарте по брошюрам, которые выходили между 1815 и 1817 годами. Нет ничего любопытнее восстановления характера Кромвелля в первые годы его жизни: каким-образом приготовлялся он к судьбе, к которой был призван? по каким ступеням поднимался на высоту? каково было постепенное воспитание этого диктатора? Карлэйль не объяснил этого: он удовольствовался тем, что извлек из мрака и собрал данные, по которым можно добраться до искомого этой исторической задачи. Постараемся доискаться, чем был в частной жизни представитель северного кальвинизма XVII века? Потом займемся зрелым возрастом Кромвелля, то-есть эпохою борьбы, возведшей его на степень протектора, и самим протекторством. Для последних двух эпох у нас перед глазами гораздо-больше документов и частных писем, нежели для первой.

Старинная саксонская фамилия баронов Кромвеллей, которых феодальное поместье находилось в Таттерсалле в Линкольншире, получила, по-видимому, название свое от незначащей саксонской деревушки Crumwell или Cromwell (Кромский-Колодец), находившейся на восточной границе Ноттингамшира. В царствование Эдуарда II, один барон Кромвелль заседал в парламенте; начиная с средних веков и до начала XVII, многие из Кромвеллей, богатые и бедные, дворяне и мещане, одни шерифы, другие фермеры, рассеяны по этим странам; но все они держатся в стороне от движений двора и Лондона, и никто из них не роднится с нормандским племенем. Заметив (чего Карлэйль не сделал) саксонское и народное происхождение Оливера Кромвелля.

Генрих VIII, разгневанный папою, увлекает саксонское народонаселение, мещан и земледельцев Англии, в революционное движение, поднявшее север против католицизма: этот дурной человек, понимавший свое время и свое государство, заставляет вельмож следовать внушениям протестантизма и утешает их монастырскими поместьями; тогда один из Кромвеллей является в довольно-ужасной роли на историческом, поприща. Он делается разорителем монастырей, malleusmonachorum, правою рукою Генриха VIII в деле разрушения. Это Томас Кромвелль, в-последствии граф эссекский. [74] Отец его, говорит, имел в Путнее кузницу; а сам он был, вероятно, одним из членов многочисленной фамилии Кромвеллей, какой-нибудь младший сын, приехавший из Линкольншира, чтоб найдти себе в Лондоне средства для пропитания. Томас Кромвелля был ревностнейшим поборником папизма, — а под рукою его католики и монастыри падали как осенние листья. Во многих графствах жители возмутились; Томас Кромвелля вооружил против мятежников племянника своего, сэра Ричарда Кромвелля, деда протектора — племянник весьма усердно содействовал своему дяде. Никто не подозревал существования этого Ричарда, племянника первого министра, Томаса Кромвелля, до Карлэйля, приводящего в доказательство два письма, находящиеся в собрании коттоновских манускриптов: в них ясно можно видеть взаимные отношения дяди и племянника. Первый из них одушевлен настоящим бешенством против папской власти и монашества, а другой носится из одного угла Англии в другой, из монастыря в монастырь, преследует бедных монахов, охотится за католическим духовенством, во исполнение приказаний своего дяди; наполняет тюрьмы игумнами; потом возвращается в Лондон, чтоб принять участие в турнира, осчастливленном присутствием его величества, и там удостоивается весьма-благосклонного приема со стороны защитника пары и врага папы. Награжденный за свое усердие нисколькими аббатствами, Ричард округляет и расширяет значительным количеством духовных поместий свои собственные земли, так-что у него образуется весьма-порядочное имение. Человек действующий и исполнительный, он требует заключения в тюрьму соседа своего, какого-то сэра Джона Тимбльби, противящегося святому преобразованию церкви; советует своему дяде обезоружение всего графства; потом, переносится из Кембриджа в Эли, из Эли в Рамзей, оттуда в Питербомро, сменяет аббатов, выгоняет монахинь, поступает довольно-милостиво с покорными игумнами, отрекающимися от папы, и неумолимо жесток с ослушниками. Таков дед Оливера Кромвелля.

От этого фанатически-протестантского племени, в поместье, составленном из смертных останков величие католицизма, родился, в 1599 г., Оливер Кромвелль, который, следовательно, не был ни сыном пивовара, ни потомком мясника. Шекспир был еще жив; народ обожал старую королеву Елизавету, ускорившую движение протестантизма; весь север Европы был в брожении, тогда-как Англия предчувствовала свое будущее величие, которого опорою будет восстание ее против Рима. Фамилия Кромвеллей, приставшая к новым идеям, которые должны были произвести такие огромные события, сделалась могущественною; Ричард, разоритель монастырей и главный сотруднике своего дяди Томаса, завещал сыну своему, сэру Генри Кромвеллю, известному под названием “золотого кавалера”, древний женский монастырь Гинчинбрук, находящийся на левом берегу Узы, реки, которой меланхолические воды катятся по ровному руслу между поросшими камышом берегами, Генри Кромвелль превратил [75] монастырь в прекрасный замок, и гостеприимство Гинчинбрука прославилось во всей окрестности. Старший сын его, сэр Оливер, поддерживавший эту репутацию, продал свое наследие Фамилии Монтегю, члены которой сделались в-последствии графами сандвичскими; им принадлежит теперь замок, в огромных залах которого и поныне висят старые портреты Кромвеллей; зеленые луга, наклоненные к ленивому потоку, и длинные ивовые и вязовые аллеи. Роберт Кромвелль, отец протектора, поправил свои расстроенные дела странною женитьбой. По соседству от Кромвеллей была фамилия Стюарт (Stewart), сродни королевской. Один из членов ее, католический приор города Эли, решился-было сопротивляться реформе, Генриху VIII, Томасу и Ричарду Кромвеллям; сопротивление его не устояло, однако, против предложенного приору титула протестантского декана собора и наследственного владельца духовных десятин, что обеспечивало его состояние. Мать Оливера Кромвеллл, Елизавета Стюарт, была правнучкой этого новообращенного прелата и внучатною сестрою английского короля Карла I; приданое ее состояло из поместий и духовных десятин, отнятых у католиков. Католическое сопротивление держалось одним из Стюартов; протестантские гонения XVI века нашли себе пламенных деятелей в лице двух Кромвеллей; наконец, имение, проистекшее из этих двух источников, революционного и теологического, досталось в удел пуританскому диктатору Оливеру Кромвеллю, символу вооруженного протестантизма.

Имение это, почтенное для провинции, но слишком-незначительное для того, чтоб усыпить честолюбие, давало дохода около тридцати тысяч нынешних франков в год. Оливеру было четыре года, и Гинчинбрук не был еще продан, как вдруг шум охоты возвестил прибытие Якова I, отправлявшегося из Шотландии, чтоб воссесть на английский престол, и вознамерившегося почтить своим посещением родню мистрисс Кромвелль, которая была из рода Стюартов, как мы выше сказали. Король проехал через Бельвойр, прекраснейший феодальный замок в целой Англии, и прибыл в Гинчинбрук, “не переставая охотиться”, как говорит хроника. Маленький Оливер, племянник гинчинбрукского владельца, сэра Оливера, мог любоваться зрелищем царственного великолепия. Яков I провел две ночи у Кромвеллей-Стюартов, своих родственников, возводил в рыцарское достоинство в большой зале замка, в числе прочих, родного дядю протектора с отцовой стороны, не забывая и своего собственного родственника, Томаса Стюарта, или Стюарта-из-Эли, брата матери молодого Оливера. После этого, король поехал в Лондон, оставл состояние сэра Оливера значительно-расстроенным своим посещением; несколько лет спустя, возвращаясь в Шотландию и удостоив его снова той же чести, монарх был скромно угощен обедневшим владельцем Гинчинбрука. В 1627 году, сэр Оливер нашелся вынужденными уступить свой замок сэру Сиднею Монтегю за сумму, равняющуюся 75,000 франками нашего времени, из которых 32,500 сделались добычею одного кредитора; потом [76] он отправился в болота Рамзей-Мира, где у него было маленькое имение, чтоб горевать на свободе о своем исчезнувшем блеск и скрыть там свои огорчения и закоренелый свой роялизм. Племянник его, сделавшийся главою пуритан, посетил его в-последствии, как мы увидим, с толпою богомолов в кожаных перевязях.

Вот каково было положение фамилии Кромвеллей, в которой не являются ни пивовары, ни мясники, и второй член которой, отец протектора Оливера Кромвелля, разбогатевший от женитьбы и живший в Гонтингдоне, вскоре затмил своего старшего брата, возведенного королем в звание барона и скрывшегося в своих болотах. В Гонтингдоне, между 1599 и 1620 годами, когда Испания и Рим вооружались за католицизм, а Шотландия, Англия, Саксония и Скандинавия соединялись между собою против юга Европы, в-продолжение этого глухого национального брожения, проникнувшего во все закоулки малейших англо-саксонских деревушек, — Роберт Кромвелль воспитывал на берегах Узы свое многочисленное семейство. В таком суровом уединении, пятое дитя его, Оливер, не мог не слышать весьма-частых разговоров о “гнусных папистах”, о “Вавилонской Развратнице” (как пуритане величали Рим), о Равальяке, мнимом иезуите, умертвившем Генриха IV, об испанском короле, очевидно тождественном антихристу, в особенности о Лауде, полу-католике, который, будучи в Гонтингдоне архидьяконом, был, конечно, сыном самого Вельзевула: все эти предметы живо занимали умы. О них мечтал маленький Кромвелль, отправляясь охотиться в болота, окружавшие Эли. Семейства его отца и матери вели жизнь суровую и набожную, как следует новым реформаторам; по-видимому, все клонится к опровержению преданий, рассказываемых его врагами о буйных подвигах молодого Оливера в тавернах и кабаках, об обезьяне, преследовавшей его по крышам, о его разгульных привычках и развратной молодости. Ничто не призывало его к подобного рода увеселениям.

Народонаселение этих сырых стран было всегда нерасположено ко всему, что отзывается сладострастием и суетными удовольствиями. Окрестные виды, спокойным и отчасти мертвенным однообразием своим, напоминают некоторые пейзажи Вувермана ² ; на западе едва-заметные возвышения покрыты густым дерном темного цвета, на котором местами видны группы деревьев и кустарники; на востоке горизонт черен, и всем пространством завладела обширная болотная равнина; там бледные ивы и белолиственные ольхи качаются от ветра, а по воздуху тяжело летают водяные птицы. Река Уза, прежде чем входит в эти страны, описывает множество изворотов, и, переменяя цвет по мере своего приближения, превращается из желтой в черную, отражая солнечные лучи в своих [77] свинцовых водах, а потом теряется в болотных растениях, поростах, камышах и кувшинках. Подобного рода местность, оживленная только маленькими деревушками, не представляла Оливеру Кром-веллю случая предаваться вкусу к оргиям, который ему приписывают. Откуда же взялась предания, описывающие предков его людьми ничтожными, отца его бедным пивоваром, а его самого человеком, которого молодость протекла в грубом разврате? Из ненависти партий, ничего нещадящих для унижения своих врагов, а также от мрака, покрывавшего неизвестностью первые сорок лет его жизни. Семейство Кромвелля довольствовалось значением своим в провинции и не являлось на поприще государственном; отец его обработывал свои земли, продавал свой хлеб, и, без сомнения, по обычаю хороших хозяев, откладывал часть его в сторону, вываривал себе пиво для домашнего употребления. Ручеек Гинчинбрук, протекающий через двор его дома, существующего еще и теперь, облегчал ему этот род заготовления, в котором, вероятно, помогала ему и мистрисс Кромвелль, добрая мать и добрая хозяйка, не смотря на происхождение свое от дома Стюартов.

Дяди Оливера жили деревенскими дворянами от доходов с своих земель, в простом довольстве и не без уважения в своем околодке: дочь одного вышла замуж за Оливера Сент-Джона, республиканского адвоката; одна из тёток протектора, сестра Роберта Кромвелля, вышла за никоего Гэмпдена и сделалась матерью того Гэмпдена, который подал знак к возмущению, отказавшись заплатить королю требуемые двадцать шиллингов. Вся родня Кромвеллей имела такое же направление. Молодой Оливер рос среди таких влияний, которым был однако чужд глава фамилии, разорившийся кавалер, добрый роялист и сомнительный протестант.

23 апреля 1616 года, в самый день смерти Шекспира и десять дней спустя после смерти Сервантеса, Кембриджский Университет, находящийся в двадцати милях от Гонтпнгдона, записал молодого Кромвелля в число своих студентов или gentlemencommoners; там он пробыл один только год. 23 июня 1617 года, умер его отец, и восьмнадцатилетний юноша, оставя тотчас же Кэмбридж, возвратился домой, чтоб пещись о своей матери и шести молоденьких сестрах. Развратная жизнь его, о которой предания рассказывают столько назидательных анекдотов, физически-невозможна. В 1620 году, имея от роду 21 год, Оливер женится на дочери одного богатого купца, Елизавете Бурчьер, привозит ее к своей матери и продолжает жить в Гонтингдоне помещиком, ведя этот свободный и деятельный род жизни, который так много способствует размышлению и так мало распутству.

Десять лет уединения лишают возможности знать о тогдашних действиях Кромвелля, которому суждено было играть такую грозную роль. Известно о нем только, что, живя в довольстве, любимый р своем семейном кругу и уважаемый соседями, он был часто [78] подвержен сильным припадкам угрюмой меланхолии. “Часто” говорит Барвик в своих записках: “он в полночь посылал за доктором Симкоттом, городским врачом, воображая себя близким к смерти; он говорил ему о своей ипохондрии и о своих воображениях по случаю креста в городе”. Этот папистский крест мучил его. Кальвинистские проповедники бродили в соседстве; послушав их поучений, он обыкновенно впадал в мрачную хандру; тогда он отправлялся гулять по берегам описанной нами грустной реки, под тенью ив, под сырым и пасмурным небом, мечтая о человеке и Боге, о жизни и смерти, в особенности о догмате предназначения. Весьма-вероятно, что вечером, погруженный в ужасы этого верования, он посылал за Симкоттом и спрашивал у человеческой науки лекарств против недуга, от которого Гамлет не знал как исцелиться.

Почему умнейшие и наиболее-уважаемые Англиею люди подвергались такого же рода страданиям? Лорд Брук, лорд Сэй, лорд Монтегю испытывали ту же самую болезненную горесть. Гэмпдеп, двоюродный брат Кромвелля, был таким же пуританином, как они. Было это суеверие, или обман?

С-тех-пор, как объявленный Генрихом VIII протестантизм вооружил Англию против Рима, раскол развернул свои последствия; католицизм был потрясен на севере, единство церкви разрушено. То же сомнение, которым великий поэт растерзал сердце своего Гамлета, гнело души. Реформа была начата, се хотели довершить; переворот, совершенный королем, казался недостаточным. Еще в начале XVII века, прошение, подписанное почти тысячю духовными, было подано королю о радикальном уничтожении религиозных церемоний и обрядов, и о возвращении к простоте первобытного христианского богослужения. Особенно восставали против пожалования придворным духовных десятин и поместий, принадлежавших монастырям: просители требовали, чтоб хотя часть этих богатств была отдана проповедникам новой веры, распространителям кальвинизма. Радикализм реформы был естественным следствием первого удара, нанесенного старинному католическому единству вероисповедания. Религиозные демократы кричали: “Должно ниспровергнуть идолопоклонство, истребить ложь, возвратиться к святому смыслу христианизма, предаться истине и свободе, не оставить следа рабства и обмана, искоренить чуждое иго и смерть души, возвыситься до созерцания Бога и земной независимости!” Не нами, осуждать или одобрять это отречение; достаточно, если скажем, что таковы были мысли и страсти всего севера Европы. В-особенности вооружение Германии считалось в Риме самою ужасною ересью. Вольность восставала против власти, отречение против любви, будущность против прошедшего, север против юга. Я не сужу об этом движении; я только объясняю его.

Такое движение умов должно было испугать как гражданскую, так [79] и духовную власть — это необходимо. Старались поддержать немногие церемонии, украшавшие еще богослужение, мьшать проповедникам кальвинизма и противиться распространению этого дикого изуверства в отдаленных областях Англии; но протестанты с своей стороны ниспровергли эти преграды и старались доставить пуританским проповедникам часть прежних духовных десятин, захваченных вельможами. Тогда зашевелился средний класс народа, та часть общества, к которой принадлежали и Кромвелли. Протестанты сложились, чтоб доставить земной насущный хлеб распространителям слова жизни; составились капиталы для содержания странствующих миссионеров (running lecturers), и других, которым предназначалось постоянное местопребывание и которые должны были являться на площадях и рынках, во время ярмарок или после церковной службы, чтоб воспламенять ненависть народа к Риму и греметь против риз, стихарей, четок, крестного знамения, распятий и деспотизма юга. Оливер Кромвелль был не из последних, присоединившихся к этой оппозиции; доказательством, что он был верным представителем духа своего околодка, может служить то, что 17 марта 1627 года, когда имя его находилось в списке подписчиков пуританской складчины, его избрали в члены парламента.

Этот провинциальный дворянин, молчаливый и незавидно-одетый, присутствовал не говоря ни слова при бурных заседаниях первых парламентов царствования Карла I; он слушал обвинения против герцога Бокингэма, прения о билле пошлин, и был свидетелем странной сцены, когда Пим (Рут), Кук и президент (speaker) оплакивали втроем горячими слезами упорство короля, защищавшего своего любимца. Мечтатель берегов Узы опасался больше всего, чтоб его lecturers (проповедники) не были заменены нацистами. В тот день, когда палата занялась этим предметом, он решился говорить; речь его была обдумана в религиозном комитете, составившемся для рассмотрения злоупотреблений духовенства. Кромвелль, с грубостью сурового деревенского жителя, прямо обвинил четырех папистов: Лауда, Мэйнваринга, Нейля и Элебластера. Вот его слова:

“Доктор Бирд (старый учитель его деревни) уведомил меня, что доктор Элебластер проповедует чистый папизм у креста св. Павла, и делает это по приказанию епископа своего, доктора Нейля. А этот епископ недавно дал богатый прихода, тому самому Мэйнварингу, которого палата справедливо осудила. Если по таким ступеням доходят до высоких духовных званий, что же нас ожидает?”

“Что наст, ожидает?” вот первые слова Кромвелля, которые приводит Карлэйль и которые он нашел в рукописных примечаниях г. Крюва, сохраненных в Британском Музее. Кажется, будто слышишь резкие и звонкие звуки голоса, который всегда заставлял себе повиноваться. [80]

В-самом-деле, палата повиновалась гонтингдонскому члену и повелела произвести следствие над четырьмя обвиненными; следствие это было поручено “мистеру Кромвеллю”. Возвратившись домой по распущении парламента, он не потерял высокого мнения своих соседей, потому-что, немедленно после заседания его в палате, его и пуританского учителя его, того же самого доктора Бирда, избирают в мирные судьи. Честолюбие Кромвелля не заносилось выше; земледелие и скотоводство казались единственными занятиями его жизненной деятельности; он продал тысяче на пятьдесят франков земли, купил себе в Сент-Айвзе, на пять миль ниже Гонтингдона, по той же реке Узе, пространные пастбища, и переехал туда жить вместе с своим семейством, в самое унылое местоположение.

Надобно видеть городок Сент-Айвз, чтоб составить себя понятие о его наводящей сон и тоску наружности: рыжие домики, угловатый мост, по которому три человека едва могут идти рядом; черноватые луга, окружающие его со всех сторон и владычествующие над ним, и, наконец, металлического цвета тина, которую проносят мимо полустоячей воды обмывающей его Узы. Крыши домов так низки, что издали незаметно никакого следа обитаемости; остроконечный шпиц колокольни выходит из куны плакучих ив и показывает путешественнику, удивленному такою встречей, что тут есть город. Вокруг него только и видны ивы да черный дерн; все молчит; город кажется вечно-спящим. Только в дни продажи на рынке звук звонков смешивается с мычанием рогатого скота и блеянием овец. Старинное название главного поместья в околодке, где Кромвелль нанял некоторые участки, называется и теперь “Сонным-Замком” (Slepe-Hall); на старых документах он называется Saint-Yves cum Slepa. Туда-то отправился Оливер Кромвелль с своими кальвинистскими идеями и мрачными думами; там он угрюмо мечтал целые пять лет, продавал своих быков, слушал проповеди своих lecturers, с упоением читал библию, благоденствовал в качестве фермера и скотоводца и, при помощи Елизаветы Бурчьер, доброй хозяйки, воспитывал шестерых детей. Дела, касающиеся вечной жизни, занимали его, однако, более земных предметов. Не смотря на все усилия и преследования Лауда, пытавшегося остановить поток пуританизма, подписки на содержание миссионеров или lecturers продолжались втайне, и один из них, Велльс, при содействии такого вспомоществования, вполне удовлетворил ожиданиям Кромвелля и жителей Сент-Айвза. Чтоб проповеди не умолкали, надобно было, чтоб продолжалась и подписка. Основателем этой миссии в Сент-Айвзе был кальвинист Стори, по-видимому, какой-нибудь богатый лондонский купец; он как-то замешкался присылкою денег, предназначенных на поддержание кальвинистского красноречия, и получил тотчас же от мирного судьи и недавнего члена парламента, скрывшегося в Сент-Айвзв для спасения души своей, следующее письмо, которое мы переведем с самою рабскою точностью: [81]

“Моему любезнейшему и доброму другу, мистеру Стори, под вывескою “Собаки” у Лондонской Биржи, передать прилагаемое:

“Мистер Стори!

“В списке добрых дел, свершенных вами и вашими согражданами, а нашими соотечественниками, не последним сочтется то, что они пекутся о пище духовной. Воздвижение больниц приносит пользу телу человеческому; строение вещественных храмов считается делом благочестивым; но те, которые дают духовную пищу, которые строят храмы духовные, — те истинно благочестивые люди. Подобным делом было основание вами проповеднической кафедры, на которую вы поместили доктора Велльса, человека доброго, ревностного и способного к добру всякого рода; человека, который в Англии не уступает никому в этих качествах, сколько я знаю. И я убежден, что с прибытия его, Господь сделал нам много благого через его посредство.

“Теперь остается только желать, чтоб Тот, Кто подвигнул вас к началу этого дела, поддержал вас и для продолжения его, следственно, чтоб довершил его. Вознеситесь к Нему вашими сердцами. И, право, мистер Сторн, жаль было бы видеть падение слова в руках таких способных и благочестивых людей, как основателя этой кафедры, в чем я убежден; мы сегодня видим, что враги божественной истины ниспровергли ее с поспешностью и насилием. Мы далеки от того, чтоб считать столько греха на ваших руках. Вы, который живете в города, славном блестящим сватом Евангелия, вы знаете, мистер Сторн, что остановить плату значит уничтожить кафедру, ибо кто пойдет воевать на свой счет? А потому я умоляю вас, ради недр Иисуса Христа, дайте этому делу хороший ход, и пусть заплатят достойному человеку. Души чад Божиих благословят вас, что сделаю и я; оставаясь навсегда

вашим верным другом о Господе

Оливер Кромвелль”.

“Уверьте в моей искренней дружбе мистера Бюсса и прочих добрых друзей моих (пуритан). Я было-думал писать к г. Бюссу; но мне не хотелось беспокоить его длинным письмом, и я боялся, что не получу от него ответа: а от вас я жду ответа лишь-только вы найдете удобным это сделать. Vale”.

Вот первое нз дошедших до нас писем Кромвелля; человек, писавший его, дюжий и угрюмый трпдцати-шести-летиий фермер, не имел никакой причины прикидываться энтузиастом: он взялся за перо в пользу поселившегося в его стране миссионера, и следует по пути, избранному им еще в молодости, когда он подписался в [82] пользу дела пуритан и обвинил в парламенте папистов. В глуши своего болотного жилища, он представляет собою самую энергическую часть революционного брожения. 11 января 1635 года, в тот самый день, когда он пишет это письмо, двоюродный брат его, Джон Гэмпден, конюший, отказывается, при собрании целого прихода Блдьшого-Кимбля, заплатить королю тридцать-один шиллинг и шесть пенсов. Одновременность движения была очень-глубока и очень-существенна.

Таким-образом, единодушно и согласно поднимался огромный протестантский потом, долженствовавший ниспровергнуть трон и епископов; то было движение религиозной и гражданской независимости, поддержанное мещанами, жителями деревень, основою старинного саксонского народонаселения.

Ожесточенная сильнее и находящаяся далее к Северу, Шотландия клялась со слезами и молитвами, что не покинет дела. Напрасно палачи отрезали уши и носы: кровь и непомерные налоги раздражали народ до бешеной восторженности, а королевская казна оставалась в самом жалком положении. 6 ноября 1637 года, когда дядя Кромвелля, Стюарт-из-Эли, о котором было говорено выше, умирал в этом городе, оставляя своему племяннику, Оливеру, в наследство папистские десятины, в это самое время Сент-Джон, республиканский и кальвинистский адвокат, женатый на одной из Кромвеллей, говорил публично против короля, в защиту Джона Гэмпдена. В-продолжение трех дней его законовидческое красноречие старалось доказать, что Гэмпден не должен был платить двадцати шиллингов ³ , и в-прододжение следующих трех дней Гольборн, адвокат противной стороны, также настойчиво доказывал, что это неправда. Наконец, решили тем, что Гэмпден должен был заплатить, и что король был прав.

Кромвелль, окруженный пуританскими и революционными семействами, занимался по-прежнему своими домашними и судейскими делами; он переехал в Эли, в дом своего дяди, бывшего собирателя духовной десятины. Дом этот был так же печален, как и все жилища Кромвелля; он состоял из полутора этажей с готическими каминами в мрачных залах, с неправильными перилами, и вообще имел какой-то угрюмо-величественный вид. Теперь в нем гостинница, и его можно видеть на углу площади этого старинного города. Эли и теперь еще центр болот, занимавших в те времена пространства больше тридцати квадратных миль и к иссушению которых было уже приступлено. Дело состояло в том, чтоб прорыть канал для Узы и направить ее ленивые воды по прямой линии к морю, защитив между-тем насыпями сырую страну; план этот, [83] составленный еще в средние века и покинутый несколько раз по равнодушию правительств, снова начал приходить в исполнение при Елизавете; но работы опять должны были остановиться вдруг в 1637 году, от совершенного безденежья в казне злополучного Карла І-го. От решения вопроса об иссушении болот зависело благосостояние того края, и Кромвелль счел своим долгом требовать, чтоб опять принялись за работы. Кальвинистский фермер Сент-Айвза, суровый обитатель “Сонного-Замка”, составил, предложил и подписал прошение своих земляков, послал его к королю, созвал собрание гонтингдонских помещиков и фермеров и противопоставил себя открыто правительству, у которого были еще палачи. Но Кромвелль победил. Поведено было продолжать иссушение, и жители Линкольншира и Ноттингэмшира прозвали его “господином болот” (lord of the fens).

Этот эпизод, имеющий свою важность в ряду событий, приведших Кромвелля к верховной власти, был в первый раз пояснен Карлэйлем. Сделавшись первым лицом в своей провинции, этот суровый и задумчивый дворянин нисколько не переменяет своего образа жизни. Фанатический мистицизм его усиливается. Молодость его кажется ему временем беспутных страстей: он жил в неведении Бога; он проливает слезы, как царь Давид, о часах, посвященных им житейским заботам; он думает только об уничтожении смертпого и перед вечностью. Этот обманщик, каким его выставляют, который был не что иное, как восторженный символ кальвинистского предопределения, писал тогда следующее письмо к своей двоюродной сестре, жен адвоката Сент-Джона, прозванной глухим фонарем республиканцев. Письмо это достаточно доказывает страшную глубину его энтузиазма:

“Моей любезнейшей сестрице, мистрисс Сент-Джон, у сэра Уильяма Мэшема, в доме ее, Отзе, в Эссексе.

“Милая сестрица.

“Узнаю ваше доброе расположение и благодарю за вашу дружбу но этому случаю. Увы! слишком-высоко цените вы мои письма и мое общество. Я должен стыдиться от ваших выражений, зная, как мало я полезен и как достоинства мои незначительны.

“Впрочем, чтоб прославить Бога, говоря о том, что Он сделал для моей души, я надеюсь и хочу надеяться. По-истине, вот что я нахожу: Он творит источники в сухой и бесплодной пустыне, где нет воды. Вы знаете, что я живу в Мешеке, что означает продление; в Кедаре, что означает мрак и черноту, — однако Господь меня не покидает. Хотя Он и длит, но, надеюсь, приведет меня к своей скинии завета, к своему месту отдохновения. Душа моя обретается в сообществе Первенца, сердце мое отдыхает в уповании; и если я могу здесь прославить Бога делом или страданием, то буду до крайности доволен. [84]

“По-истине, нет человеческой твари, которая имела бы больше моего причин подвизаться в деле своего Бога. Я получал от него вперед дары изобильные, и уверен, что никогда не буду в силах уплатить малейшую частицу. Да приймет меня Господь в Сыне своем и да озарит светом своим путь мой, потому-что Он есть свет! Он просветит нашу черноту, наш мрак. Я не могу сказать, что Он отвращает лицо свое от меня. Он допускает меня видеть свет в Его свете. Луч света в потемках имеет в себе много освежительного; благословению имя Его, что Он заглянул в сердце, столь темное, как мое! Вы знаете, каков был образ моей жизни. О! я любил тьму, я жил в ней и ненавидел свет; я был главою грешников. Это слишком-справедливо. Я ненавидел глас Божий, ненавидел святость; но Бог умилосердился надо мною. О, сокровища милосердия! Хвалите Его за меня; молитесь за меня, чтоб Он, начавший великое дело, довершил его в день Христа.

“Приветствуйте всех друзей моих того семейства, в котором вы живете; я у них весьма в долгу за их дружбу. Благословляю Господа за них и за то, что, их попечениями, сыну моему так хорошо. Поминайте его в ваших молитвах, давайте ему советы; молитесь также и обо мне.

“Кланяйтесь от меня своему мужу и сестре своей. Он не держит своего слова! — Он обещал написать по случаю г. Рата из Эппинга; но я до-сих-пор не имею от него писем. — Попросите его, чтоб он сделал что нужно для бедного родственника, о котором я его просил.

“Еще раз, прощайте и будьте здоровы. Да будет Господь с вами; об этом молится

искренно-любящий вас брат

Оливер Кромвелль”

Очевидно, что самое пламенное убеждение оживляло человека, забравшегося в болота, исключительно занятого своими любезными проповедниками и проливавшего слезы о несчастных и греховных днях своей юности. Произносимые им библейские слова точь-в-точь те же, которые и поныне поются в пуританском псалме, в диких долинах Шотландии:

“Горемне, живущемутак долгов Мешеке! И что я обитаю шатры, принадлежащие Кедару!” [85]

Вот-что поют в нос гнусливыми хорами препочтенные фермеры и предобрейшие мещане средней-руки, обитающие в шотландских городах и местечках, люди, непогрешившие ничем, кроме того, что они существуют; первородный грех, основание кальвинистского учения, и вечная горесть предназначенных, дышат в этих погребальных напевах. В глазах людей, думающих таким образом, десница Божия вечно тяготеет над этим греховным миром. Долг наш состоит в преданности воле Всевышнего; поставленные между двумя безднами вечности, в неведении о своей участи, исполненные презрения к жизни земной, мы не должны думать ни о чем, кроме освобождения и достижения стран высоких и чистых, где ждет нас вечная свобода. Но есть ли что-нибудь невозможное для людей, движимых подобными пружинами? Вопрос о том, довольствовался ли Кромвелль тем, что он управлял подобными побуждениями презирая их, перестает быть загадкою: доказательством тому письмо его к двоюродной сестре, где он говорит о “мрачной душе своей, озаряемой только Богом!”. Без сомнения, письмо это было прочитано в большой зале замка Отза, за завтраком сэра Уильяма Мэшема, за которым сидели люди степенные, в черных камзолах, обшитых кружевом, в накрахмаленных брыжжах, огромных сапогах с никогда неснимавшимися шпорами и в широких исподних платьях; присутствующие, вероятно, разбирали, для собственного назидания, послание дворянина-фермера: можно вообразить, сколько благочестиво-замысловатых вещей было при этом сказано и представить себе все, что должен был внушить им мрачный характер английского общества перед 1645 годом!

Шотландцы, изгнавшие католичку Марию Стюарт, дают возмущению первый толчок; через них осуществляются библейские предвещания: шатры Израиля развертываются, воины выходят из Мешека и Кедара. Демократия, фанатизм, народная ненависть — все это соединяется в страшном воинстве, которому Карл I тщетно противоставит своих утомленных царедворцев и недовольных епископов. Полководцами у возмутившихся — воины Густава-Адольфа, эти старые богатыри протестантского Севера. Невольно представляется вопрос: почему ни один из английских историков не хотел видеть этого воинственного похода Севера, идущего мстить Риму, уничтожить пышность богослужения, растерзать изящную роскошь искусств, восстановить простоту и наготу первобытного Евангелия, и не оставить следа папской иерархии?.. Это движение отъискивает в глуши сонного городка Сент-Айвза и в маленьком домике его в Эли, внучатного племянника гонителя католиков Томаса Кромвелля, Оливера Кромвелля.

Вскоре король очутился без денег; находясь в необходимости требовать их у парламента, он открыл новое заседание, в котором присутствовал и Кромвелль. Шотландцы продолжали наступать; народ кипел возрастающею яростью против украшений богослужения и стихарей; войско короля разделяло это демократическое негодование. [86] Проходили ли солдаты его мимо дома какого-нибудь пуританина, они приветствовали хозяина троекратными “ура!”; но если на беду они узнавали жилище одного из проклятых, облачавшихся в праздник всех-святых в ризу, то врывались к нему, ломали его мебели и выбрасывали их за окно. А между-тем, шотландское ополчение, предводительствуемое Давидом Лесли, переходило через Твид, напевая псалмы; каждый воин нес с собою ранчик с мукой, все были одеты однообразно в серое платье, в синих шапках, не позволяя себе никогда никаких клятв; они шли чинно и стройно, как подобает воинам Господним. Карл, покинутый большинством своих подданных, слабо вспомоществуемый своими кавалерами, не мог вытеснить из Нортомбэрланда и Дэргама этих шотландских пуритан, исполненных братской любви, “кротких как агнцы, грозных как львы”, которые держались там в-продолжение целого года, призывая своих английских братий к оружию против трона и епископов, против Рима и стихарей. Воззвания эти не оставались без действия: на Шотландцев смотрели как на спасителей и передовую стражу протестантизма. Когда, за недостатком денег, нужно было еще раз созвать парламент в 1640 году, Оливер Кромвелль, заседавший там вместе с пуританином Лоури, слышал гремевшую по улицам Лондона балладу, сохранившуюся до нас:

Народ толпился вокруг певцов и благословлял своих шотландских братий, вооружившихся за библию, за владычество праведников на земле и за истребление митр и епископских посохов. Между-тем, является около Церкви св. Бригитты человек образованный, много путешествовавший, знающий несколько языков, задумчивый как Кромвелль и такой же пуританин; он приготовляет несколько памфлетов, а имя его Мильтон. Триста других памфлетеров принимают участие в той же битве, которой результаты погребены в томах Британского Музея. Из всех их удержались в памяти только писанные Мильтоном.

Памфлеты, прошения, баллады, стихи и проза — все это употреблено в действие кальвинистскою демократией. 11 декабря пятнадцать тысяч человек подписывают прошение в парламент, в котором заседает Кромвелль, о смене епископов и уничтожении стихарей, мощей, крестов и остатков папистских церемоний. 23 января следующего года семьсот проповедников требуют того же. Шотландцы, как добрые братья, все еще тут; они продолжают петь псалмы с библиею в кармане, с фитилем на запале пищали. Оливер Кромвелль внимательно следит за всеми прениями парламента и ревностно участвует в них. Это доказывается маленькою подлинною и выразительною записочкой, которую отрыл и предлагает нам Карлэйль. Виллингам, корреспондент, к которому обращается будущий [87] диктатор, очевидно пуританин, пользующийся значительною доверенностью Шотландцев; накануне, в корридорах парламентского здания, он, вероятно, показал Кромвеллю письменные аргументы, на которых они основывали свои требования, оружия, денег и религиозного однообразия; вот эта записка:

“Моему любезному другу, мистеру Виллингаму, в дом его на Свитинс-Лене, это письмо.

“Прошу вас прислать мне аргументы Шотландцев, чтоб поддержать их требование религиозного однообразия, выраженные в восьмой статье; я говорю о тех, которые вы мне уже сообщили. Желаю прочитать их перед тем, как о них начнется прение, что будет скоро.

Ваш слуга

Оливер Кромвелль”.

Слуга Кромпелля отнес эту записку к Виллингаму, на Свмтинс-Лен (там, где теперь живет банкир Ротшильд), в 1640 году, накануне междоусобной войны; много других забот, религиозных и политических, направленных к одной цели, занимало тогда Кром-велля, который все еще был не более, как “господин болот”.

Около Сент-Айвза расстилался тучный и болотистый луг, Бедные соседние поселяне пригоняли туда свои стада, и это было для них большим пособием. Королева Генриэтта, дочь Генриха IV, вздумала оградить этот общественный луг забором и подарить его в награду одному из своих служителей, который поспешил воспользоваться подарком. Таким-образом, пастбище это, проданное лорду Манчестеру, министру-хранителю печати, и знаменитому сыну его Мандевиллю, не могло уже даром кормить стада обывателей. Обиженный околодок протестовал против этого через Кромвелля, который очутился через то в четвертый раз в войне с правительством. До теперешнего случая, он поддерживал кальвинистских проповедников своими деньгами и влиянием; потом обвинил папистских ораторов, потом боролся с государственным советом в деле иссушения болот: теперь он является снова защитником местных и народных выгод против могущественного Мандевилля и красноречивого Кларендона. Без сомнения, голос его был суров и манеры грубы; но как бы то ни было, он требовал правосудия бедным обывателям и не был не прав.

Описание этого дьла можно прочесть в записках Кларендона; они покажут Кромвелля уже готового к великой борьбе. “Я был”, говорит Кларендон: “президентом особого комитета, собранного по [88] случаю огорожения, без согласия фермеров, обширного пространства необработанных земель, принадлежавших к поместьям королевы. Места эта были отданы королевою одному из ее доверенных слуг, который тотчас же продал их графу Манчестеру, лорду-хранителю печати, который, как и сын его Мандевилль, употребляли все усилия, чтоб поддержать загороды. Против них восставали обыватели всех других поместий, требовавшие права пасти свои стада на общественных лугах, также фермеры королевы из тех же мест; все они громко жаловались на несправедливые притеснения, поддерживаемые правительством.

“Комитет заседал на половине королевы, и Оливер Кромвелль, один из членов, по-видимому сильно интересовался протестующими, которых было много, равно как и свидетелей их. Лорд Мандевилль был тут же, и, как участник, сидел, по требованию комитета, с покрытою головою. Кромвелль, которого я, по-крайней-мере, никогда не слыхал говорящего в нижней палате, наставлял свидетелей и челобитчиков во время производства их дела; он с большим жаром поддерживал и пояснял их показания; свидетели и прочие лица, замешанные в споре, были люди грубые, с шумом прерывавшие адвоката и свидетелей противной стороны, когда они говорили что-нибудь не по их вкусу, так-что я, в качестве президента, должен был несколько раз обращаться к ним с строгими замечаниями и угрозами, чтоб удержать их в порядке и быть в состоянии продолжать исследование. Кромвелль весьма-дерзко упрекал меня в пристрастии и будто я хочу запугать свидетелей. Я обратился к комитету, который одобрил мои поступки и объявил, что я исполнил свою обязанность. Это еще более ожесточило Кромвелля, и без того уже сильно раздраженного. Когда лорд Мандевилль делал свои возражения с большою умеренностью, или кротко пояснял некоторые факты, приводимые в доказательство его свидетелями, то Кромвелль возражал так грубо и неприлично, употреблял такие оскорбительные выражения, что все единодушно сознались, что манеры и свойства его и Мандевилля были так же противоположны, как их интересы в этом деле. Под конец, слова Кромвелля сделались очень-жестки и поведение его слишком-нагло, так-что я увидел себя вынужденным остановить его и объявить, что если он, мистер Кромвелль, будет вести себя таким-образом, то я немедленно остановлю действие комитета и завтра же подам на него жалобу в парламент. Кромвелль не мог мне этого простить”.

Этот жесткий и резкий голос, который испугал Кларендона, начинал уже говорить в уверенностью человека решительного, который поражает метко и сильно. В это мгновение, рисуется будто новое владычество, основанное на непреклонной воле и смелости, поддерживаемых верностью взгляда. Разнощик памфлетов против короля, был пойман на деле, на самом дворе королевского дворца. То был [89] самый запальчивый пуританский фанатик, молодой Лильборн, секретарь того самого Принца, у которого отрезали уши и рассекли нос за клевету на актёров. Палач провлек Лильборна от Вестминстера к флитской тюрьме, и во время этого перехода ему отсчитали двести ударов плетью. Кромвелль, 9 ноября 1640 года, представил парламенту просьбу и оправдание Лильборна; во все заседание того дня, читали подобного рода протесты, которым члены парламента внимали в безмолвной ярости: “они были бледны”, говорит сэр Симмонд Ювз: “как народ во время исполнения наказания”. Если угодно знать, что делает в это время “господин болот”, заседавший также в парламенте, то стоит заглянуть в записки одного молодого человека, бывшего там. Молодой сотоварищ Кромвелля (хотя и не родственник его, как предполагали некоторые), привыкший носить на шляпе красное перо по испанской моде, украшать дорогим кружевом откидной воротник, упадавший на бархатный камзол, и носить на плаще своем золотые галуны, онемел от изумления, глядя на деревенского дворянина, защищавшего Лильборна. “Тогда”, говорит сэр Филипп Варвик: “я видел его в первый раз, при самом открытии парламента, происходившем в ноябре 1640 года. Я был членом за Раднор и воображал себя образцом щеголеватости и благородных приемов, потому-что мы, молодые придворные, тщеславились изяществом своих нарядов. Я вошел в палату в понедельник утром и был очень-хорошо одет. Там я увидел какого-то незнакомого мне господина, который говорил. Он был одет очень-просто, в суконном платье, сшитом, по-видимому, каким-нибудь дрянным деревенским портным; белье на нем было толстое и не отличалось свежестью; я припоминаю даже, что на воротнике его рубашки были капли две крови. На шляпе его не было снурка. Он был довольно хорошего роста, со шпагою при бедре, с красным раздутым лицом, говорил резким, неприятным и повелительным голосом, и выражался красноречиво, с жаром, потому-что в предмете его речи было мало смысла: он защищал какого-то слугу Принца, который разносил по городу пасквили. Объявляю чистосердечно, что уважение мое к этому собранию значительно уменьшилось: оно слушало с большим вниманием грубого провинциала”.

Вот каков был Кромвелль на сорок-первом году своей жизни, в то время, когда Англия готова была разделиться на две армии — северный протестантизм и рыцарственная монархия. Новые документы, служившие нам для разъяснения этой остававшейся неизвестною молодости, состоят во множестве мелочных фактов, доказывавших, что Кромвелль присоединялся по своему имению, по предкам, родне и характеру, к самой жаркой части кальвинизма. Народный трибун и неумолимый реформатор обнаружил себя уже несколько раз. То был человек положительный, всегда успевавший в своих хозяйственных делах и умевший приобрести себе личное влияние; семьянин, строго воспитывавший детей своих, заботившийся о своей матери и кроткий в [90] обращении с женою; но это противник ужасный и необузданный, которого львиная физиономия, пламенный взгляд, грубые и резкие черты (как он изображен на портрете Купера) устрашают уже министров и испугали историка Кларендона. Мы здесь не разбираем его дел, как моралиста, ни верований его, как христианина: ясно только, что он представитель своего времени. Часы пылкой меланхолии и отчаяния, достойного Гамлета, проведенные им в Сент-Айвзе, и которых не мог излечить доктор Симкотт, достаточно доказывают непритворные убеждения этого человека, которого принято было считать обманщиком. Кроме глубокомыслия, хитрости и душевной силы, Оливер Кромвелль заключил в самом-себе великое условие успехов: он был убежден в своем деле.

Комментарии

1. Letters and Speeches of Oliver Cromwell, with elucidations, etc., by Thomas Carlyle. (Письма и речи Оливера Кромвеллz, c пояснениями и проч.,изданныеТомасом Карлэйлем).

2. Нет нужды сказывать, что при описании местностей автор этой статьи нисколько не старался романизировать их; точность его показаний подтверждается областными топографами и летописцами.

3. Гэмпден отказался заплатить 20 шиллингов в одном приходе и 31 шиллинг 6 пенсов в другом; но его потребовали к суду только за первые 20 шиллингов.

Текст воспроизведен по изданию: Оливер Кромвелль // Отечественные записки, № 4. 1846

© текст - Краевский А. А. 1846
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1846

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info