СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

БЕРГ Н.

ПОЕЗДКА В ЕГИПЕТ

Я отправился в Египет из Яффы. Этот переезд очень однообразен. Ничего нет: море и небо. Только под конец плавания показывается вдали берег Египта, у Дамиетты и Розетты. В 8-м часу утра, 26 октября, явилась перед нами Александрия: выдающийся вперед невысокий берег, со строениями, в виде стенки, где, на правом конце, выступает заметно башня с маяком; далее — ряды мачт, которые идут в глубину картины, и оттуда, из-за этого красиваго леса, переплетеннаго сетями снастей и перекрещеннаго темными реями, выглядывает белый город. Направо — длинным языком протягивается другой желтый берег, образуя род бухты, на краю которой вертятся десятки мельниц. Вот что мы увидели с самаго начала: но потом очертания рисунка стали изменяться с каждым движением парохода. К нам, на борт, прибыл местный лоцман, из арабов, ловкий молодой человек, в чалме, в куртке, в шароварах и с часами на цепочке. Он небрежно расхаживал по площадке капитана, куря сигару и командуя рулевому. В нем было очень много европейскаго. Между тем, стоящия в бухте суда подвигались к нам ближе и ближе. Мы скоро очутились и даже потерялись в этом водяном городе. Пароход бросил якорь в виду отличнаго мола, за которым были видны старые корабли — остаток прежняго египетскаго флота, столько памятнаго туркам. С их серых, поседевших бортов веет почтенной стариной, славой Мегмета и Ибрагима. Разглядывая эти громадные корабли, имеющие для нашего времени очень странныя, вышедшия из моды очертания, напоминающия собою чуть-чуть не картинки Флаксмана с судами Улиса, вы увидите, что это был флот когда-то очень добрый и красивый, в который посажено весьма много трудов и терпения. Великолепныя резныя фигуры из дерева: разныя пестрыя украшения и золото, впрочем, сильно потускневшее — все [296] это, в сравнении с нашими, упрощенными во всех отношениях судами, гладенькими, чистыми и ровными, в прямых, некудрявых линиях, кажется древней хитроватой гравюрой, отделанной очень внимательно, со тщанием, и изобилующей разными ненужными теперь завитушками...

Город взглянул на нас своими светлыми, огромными зданиями, где Восток, повидимому с совершенной готовностью, покоряется Европе. Отчего-то везде так и читается само собою: Англия.

Я сошел на берег ту же минуту. Меня пугали таможней, но египетская таможня учтивее очень многих. Подле нея и по всем улицам, то широким почти по-европейски, то узким по-здешнему, толпилось множество мальчиков с верховыми ослами. На них совсем особое седло, обыкновенно краснаго сафьяна. Сядешь — и осел пойдет семенить своею приятною рысью, так что почти не слышно движения. А галоп его — сущия качели. Не испытав, нельзя понять удобства и приятности этой езды. Русские зовут их буриками, с французскаго bourrique, bourriquet; по-арабски же осел — эль-хомáр. Мальчики (для которых придумано слово bourriquier) знают, впрочем, и русское «осел» и кричат вам иногда по-русски. Арабы вообще сильно сметливый и способный к языкам народ. В Стамбуле, где турки, нет, или мало русских криков, а здесь услышишь их сплошь да рядом. Вечером, некоторыя насурмленныя девицы, свесившись из окна, пригласят вас к себе очень чисто по-русски...

Но все-таки я думаю, что я, с моими длинными ногами, был очень курьёзен на осле, в три вершка ростом. Как мне хотелось сделать фотографию, где бы мы отразились втроем: я, на осле, и полуголый арабченок, улепетывающий сзади. Вот истинные скороходы, эти арабчаты: как бы вы ни скакали, он все бежит, несколько верст сряду, и так целый день, и потом следующий день, а там — целую жизнь...

Народонаселение Александрии чрезвычайно пестро: и чалмы и фески, и шляпы и картузы. По широким улицам ездят очень хорошие экипажи: небольшия кареты и коляски, запряженныя парой добрых коней и непременно с черным кучером. Извощики все до одного негры; они возят ловко, отлично и не так дороги: два франка конец. Улицы немощены вовсе, но крепки, как шоссе. Таков грунт. Унылыя собаки лежат по ним, точь в точь как в Стамбуле. Их также, ходя, давят и толкают. Цвет их, преимущественно, как на всем Востоке, желтый. Женщины двигаются, точно куклы, под [297] покрывалами, но их немного. В садах: пальмы, мимозы, тамаринды, сикоморы, и всякое тропическое чертовство и роскошь, какия показывают нам только в теплицах или на декорациях, во время балетов волшебнаго содержания. Я видел недавно Маргариту Фауста, возседавшую на облаках — среди мимоз и бананов!.. Пышная зелень, а взгляни за город, в поле: там, большею частию, пустынно-желтый, однообразный цвет, почти без зелени. Все желто, как здешния собаки. Таков, вообще, колорит края, от Карамании до Алжира.

В агентстве пароходства и торговли, стоящем на прекрасном европейском бульваре, с мраморным бассейном в одном конце, я нашел русскаго драгомана, который уладил мне все: расплатился с хомаром, купил египетских кувшинов, проводил в консульство и нанял новаго хомара на железную дорогу в Каир.

Но в консульстве устроили со мною самую русскую штуку: задевали куда-то мой паспорт, и после я узнал, что он уехал в Каир. Паспортов в Египте, как в Англии, не надо. Их только взглянут при везде в Александрию, и конец, затем, внутри Египта, странствуйте свободно, без всякаго вида. Но русский вице-консул, необыкновеннейший немец, хотел навязать Египту наши порядки. Мой паспорт разгуливал по земле Фараонов что-то долго, стараясь, повидимому, меня поймать, но это ему не удалось. Я так и уехал без паспорта. Через месяц мне отдали его в Бейруте.

Дебаркадер, к которому я устремился после неприятной сцены с немцем вице-консулом — просторное здание, без особенных затей. Слуги у дверей арабы — народ, подающийся от самаго незначительнаго бакшиша. Запертыя, стеклянныя двери к вагонам могут отвориться, лишь только дайте чернавому чубану что-нибудь в роде гривенника.

Я заплатил за второй класс 7 рублей (между Каиром и Александрией около 300 верст). Места пристойныя; только в вагоне, куда меня посадили, оказался бородастый господин, из европейцев, с огромной собакой. Я вышел и потребовал другаго вагона. Араб отворил мне дверцы, и я очутился в арабской компании молодых людей, говоривших между собою по-французски! Один араб, узнав, что я русский, спросил: «Не знаете ли вы в Петербурге поэта и профессора Тантави?». Я отвечал утвердительно. «Говорят, он живет в одном доме с вашим государем, — продолжал араб — и уж давно генерал». «Уж этого я не знаю...». [298]

Направо и налево потянулись грязныя поля, местами в виде болот, переходивших иногда в огромныя озера, по которым порхали мелкие кулички, песочники и чернокрылыши, те же самые, какие бывают и у нас. Местами это было точь в точь наше пахатное поле раннею весной. В грязных бороздах стояла вода. Поля представляли небольшие четырехугольники, сажен 15 вдоль и поперег. Земля смотрела довольно черно. Изредка, это был чисто русский чернозем, вспаханный по-нашему: борозда от борозды ни уже, ни шире. Но большинство полей было изкрасна-лиловаго, илистаго цвета. Не по нашему было, что в этой грязи бродили босоногие, темноцветные люди, в однех рубашках, чуть не голые, и бросали семена. Я видел даже двух совсем голых. Вы, конечно, догадались, что грязь и озёра — следствие разлития того удивительнаго, таинственнаго Нила, котораго имя с самых школьных лавок начинает нас задирать и звучать для нас каким-то особым звуком. Нил! Сколько чудес древняго мира встает в вашем воображении, лишь только произнесено это имя! Вы знаете, что его исток, несмотря на все чрезвычайныя усилия новейших путешественников, до сих пор не отыскан. Сколько благороднейших жертв погибло, разгадывая эту тайну! Нет другой реки, которой имя звучит более таинственно. И вот она-то, эта самая дивная река, разлившись морем в начале июня, сбывает впродолжение полугода, сообщая земле неизменное плодородие, Бог знает сколько веков сряду. Чуть где очистилось и попросохло пространство, человек уже спешит бросить горсть маису, и этот маис тотчас взбежит и покроет своими волнами клочок нивы, тогда как кругом все еще будут стоять и даже шуметь и воздыматься целыя озера, как моря, где, по краешкам, тоже уж бродит темноцветный, полуголый человек и бросает семена. Я видел, как иные сеятели бродили в воде по-колено, á-lа lettre. Но более сеяние производилось по грязи, носившей на себе следы вспашки, вероятно прошлогодней. Впрочем, местами, где хорошо высохло, пахали вновь, чем-то в роде сохи, на волах. В одном месте, на сохе сидел верхом мальчик, а другой, взрослый араб, шел сзади и поправлял свой древний пахатный инструмент.

По одну сторону дороги, налево, был виден высокий желтый вал нильскаго канала и высовывались мачты арабских ботов и барок, с их косыми, трехугольными парусами, в виде крыла чайки. Иногда мелькали арабския деревеньки — ряд серых мазанок, самаго невероятнаго вида и устройства, точно глиняныя кочки, [299] жилища бобров. Все окна — простыя прорези без стекол, обыкновенно смотрели в одну сторону, так что обернись деревня к вам спиною, вы ни за что не поверите, что тут обитают люди. Но попадаются и порядочныя селения: те же серые кубики и куполы, как часовой футляр, но почище и побольше. По стенкам выложены разныя фигурки, зубцы, полоски, все из той же серой глины. На плоских крышах, по краям, стоят кизяки из верблюжьяго кала, образующие род ящика, внутри котораго бродят куры и посматривают оттуда на нас и на Нил, и на мудреные, летящие птицей вагоны, каких предки их не видывали и во сне, не только со своих наблюдательных постов, из-за верблюжьяго кала. Зрители ходят обыкновенно в белых, подпоясанных рубашках, босиком; на голове белая шапочка, совершенное подобие ермолки, а не то белая чалма, с неизбежным красным донышком. Иногда житель очень бедной деревни похож на какую-то невероятную куклу, в отрепьях, или на мумию, с которой время и разные хищники посорвали несколько древних покровов. Стоит между своими бобровыми кубиками, вытянувшись как верста, грязный, сухой, точно закоптелый в дыму, истукан, а тряпки висят клочками, едва покрывая темное тело. Лица — особаго, египетскаго типа, немного губастыя, с тонкими усами, в виде скобки. Бороды не велики и не густы, разумеется, чернаго цвета. Глаза карие, очень редко здоровые. Большею частию египтянин смотрит тускло и даже плачет. Это местная болезнь. Иные вовсе кривы: болел-болел и выболел глаз. Женщины, можно сказать, все до одной кóсы, от глупаго устройства покрывала, находящагося на лице: это покрывало имеет вид ленты, которая соединяется с головной повязкой посредством особой металлической подставки, приходящейся на переносье, между глаз. Эта подставка и покрывало давят на глаза, и без того больные и распухшие. Есть особый класс женщин, или девок, которыя ходят в грубых синих рубашках и синем платке на чрезвычайно косматой голове, и занимаются собиранием верблюжьяго кала в кошолку, стоящую на голове, или таскают огромные пучки сахарнаго тростнику и страшные кувшины, опять-таки на головах. Эти девки не носят покрывал и у них глаза несравненно чище и лучше. Но хорошеньких между ними не ищите. Оне часто очень молоды, свежи, даже стройны, и только. Лица грубыя, скулистыя, с большими губами. Вообще, женщины, здесь менее красивы, чем в Сирии. Мне показалось, что красавицы кончились с Яффой. Написано: «аще же око твое десное соблазняет тя, изми е и верзи от [300] себе». С этой стороны в Египте я был безопасен, но в Сирии приходилось нередко изъять и верзить...

Иныя арабския девеньки осенены целым лесом пальм. Если разлив образует при этом озеро, в которое смотрятся пальмы и дома, это бывает очень красиво и оригинально. По узкому-преузкому берегу движутся босоногия фигуры в чалмах или в шапочках, тоже отражаясь в воде. Шагает с раскачкой желтая махина верблюд. Инде, вместо арабской деревни, покажется несколько светлых, больших домов, окруженных зеленью. Эта зелень: пальма, тамаринд, мимоза и другия премудрости, то нежныя и мягкия, как пух, то жесткия и колкия, как пики. Мелькнула зелень — и опять грязныя поля, серо-лиловыя борозды и озёра, с мелкой осыпью куличков перелетающих с места на место, как рои мух... кое-где бродят по полям голуби, взвиваясь от какого-нибудь шума. Перепархивают в волнах кукурузы и другия птички, но я не умею назвать их вовсе.

В одном месте я видел, как жители проводили свои межи, с допотопной наивностью и простотою: несколько полуголых арабчат выкладывали в запуски друг перед другом небольшие валы из комьев грязи, конечно, неточно и неверно, разными вавилонами, не поставив предварительно никаких знаков, но спора и ссор не было.

Станции мелькали довольно часто. Это — нечто невероятное для русскаго человека, смотрящаго на железную дорогу обыкновенно по-петербургски. Давай ему страшный домина, столы, самовары, пар горячих блюд, даже род лавки с золотыми туфлями и всяким вздором... Увы! Ничего этого нет и в помине на железной дороге Египта; просто: маленький, немудреный домик; деревянная решетка; весы, рукав для наполнения машины водою; все делается тихо, без торжества и озабоченности в физиономиях, а результаты те же: вагоны катят и докатывают вас до конца.

На середине пути обед, в большой, просторной зале: 7-8 недурных блюд, считая и плоды. В заключение кофе. Все это стоит 6 шиллингов (около двух рублей сер.) — цена, о которой здесь восклицают с ужасом.

Мы приехали ночью, в 12-м часу. Каир спал в потьмах. Я пошел не без страха в кромешную темноту, с тремя довольно сумрачными арабскими фигурами, которыя оказались, впрочем, очень любезным народом. Один сильно хлопотал, как-бы для самого себя, чтобы достать мне осла или коляску. Отбегал и заглядывал [301] в переулки, смотревшие адскими ущелиями. Вдруг, вдали, придвигался огонек: хлопотун бросился туда и закричал как-бы о спасении утопавшаго. Через минуту подле нас явилась коляска, с черным как уголь кучером; в коляске сидел такой же черный молодец, который быстро оттуда выскочил, лишь только коляска остановилась, и предложил мне занять его место. Оба кромешных напоминали до чрезвычайности обезьян Казановы, сидящих в коляске, запряженной собаками. Разница была единственно в величине и еще в том, что собаки заменялись лошадьми, и притом, очень хорошими.

Мы полетели по пустынным и дремлющим улицам в Hôtel des Pyramides, по произношению черных, Барамид (ибо буквы n в арабском языке не существует). Мелькали высокие дома, деревья, чуть озаряемые фонарем моей коляски. Но нигде ни одного огонька и ни одного человека. Только насупротив отеля, где мы остановились, голосил какой-то караульный и мигал бумажный фонарь.

Отперли немедля и отвели мне комнату, не слишком приглядную со стороны обой, но постель ея была чиста безукоризненно, а мне только это и было нужно. Сверху падал ситцевый полог, для защиты от комаров; но комары все-таки набились и вздумали меня есть... Я призвал на помощь восточный сон и негу, и только два раза слышал, как караульный прокричал что-то тaкoe, прозвучавшее довольно красиво по глухим улицам…

Яркий луч ударил сквозь ситцевыя занавески. Было часов восемь. Хозяин-немец, по фамилии Биттер, но очень сладкий, вдвинулся ко мне с ясной утренней улыбкой и наполнил комнату деревянными опилками немецкаго языка, звучащаго как-то особенно сухо в этой стране плавных гортанных тонов, так чудесно гармонирующих с золотыми арабскими каракульками, на дворцах и мечетях и даже с этими домами и улицами, тоже, в своем роде хитроватыми каракулями с тысячью одной решеткой, навесами, крылечками и всяким архитектурным плетеньем.

Тут же, не увлекаясь далеко в мир деревянно-опилковых звуков, я просил хозяина устроить мне поездку на пирамиды.

« — Schon zu spät, mein Herr! ¹ — отвечал он. — Мы это уладим завтра, а пока есть многое, что следует посмотреть внутри города. Вот вам кофе (араб с черной скобкой усов и с порядочными губами явился на пороге, неся кофейник. И на нем успело [302] отразиться уже что-то немецкое. В движениях и в физиономии был немецкий порядок). А я распоряжусь вашей теперешней прогулкой». И он изчез.

Утро было прохладное. Я надел плащ и широкий шерстяной пояс — первое, что здесь рекомендуют. Однако, европейцы ходит как случится, и я думаю, что пояс, собственно, вздор,

У самаго крыльца толпилось несколько мальчуганов с ослами. Предлагая их кому-либо, арабчаты бросались в драку. Хозяин выбрал мне одного и объяснил ему, что нужно показывать.

Путешествие началось Улицей Франков, самой широкой, наполненной, как водится, европейскими магазинами со всякой всячиной. Но эти магазины не блестящи. Далее — улица съуживается и пойдет Восток, как Восток. Истинное несчастие, если встретится тут иной раз десяток верблюдов, со своей, большею частью, громоздкой кладью. Но еще хуже встреча с коляской, или каретой, которая гремит и лезет на проходящих без всякой осторожности. Костюмы мелькают всякие, и вообще чревычайно много движения и народу, как у нас редко на самых оживленных улицах. Больше всего видишь голубыя и белыя фигуры: это голубыя и белыя рубашки простаго народа. На головах у взрослых чалмы, редко шапочка или феска; у мальчиков только шапочки и фески. У иных, побогаче, вместо чалмы черный шелковый платок, с желтыми полосами и длинными кистями, а не то чалма из этого же платка. Кавас непременно в таком платке, в белых, как снег, шароварах, чулках и башмаках. Затем, синяя, шитая шнурками курточка, сабля, и за поясом богатые пистолеты. Женщины также в синем или в белом. Вообще, в массе, равные цвета: белый, синий, иногда коричневый и черный. Пестроты (как, например, в Вифлееме) нет. Богатыя женщины покрываются куском чернаго, или другаго, из темных цветов, атласу. Лица их всегда полузакрыты той лентой, какую я описал выше, с металлической подставкой по переносью. У некоторых женщин из-под синей одежды видно род ситцеваго платья и такие же шаровары. Порядочныя из них в туфлях; по-беднее — босиком. Бóльшая половина всего движущагося по улицам — босиком и без всякаго нижняго платья: одна рубашка да чалма; у женщины — рубашка да платок (обыкновенно синие). Нищих до чрезвычайности мало. На все мое путешествие, в продолжение целаго дня, много-много трое.

Но в особенности меня поразили солдаты из негров, в белых нескладных куртках, с большими серебряными пуговицами, [303] и таких же, то есть белых, шароварах. На шее галстух, какой придется: желтенький, красненький. На голове феска. Таких уморительных фигур, так плохо и небрежно одетых, вероятно, нет ни в одной армии, разве в армии Сулука.

Кажется, эти солдаты назначены для городских караулов; войско Саида-Паши, хоть и в белых куртках, только не негры, а молодцоватые египтяне.

Проехав Улицу Франков и еще несколько восточных закоулков, мы увидели себя перед мечетью Мегмета-Али, стоящей на возвышенном месте и видной со всех концов города. Тут же, очень кстати, цитадель и спуск, или улица, между высокими стенами — та страшная улица, где погиб цвет каирскаго воинства, великолепные мамелюки. Разсказывают, что они, после угощения в цитадели, во всем блеске коней и оружия, двинулись на площадь, которая сейчас следует за улицей и на которой производились и производятся доныне смотры и маневры. Все было так просто и естественно. И вдруг ворота цитадели и другия, у площади, затворились, и этот каменный ящик стал гробом мамелюков. По ним открыли огонь сверху... место, где похоронены их трупы, называется могилами мамелюков. Это тут же, около площади маневров. Мегмет-Али, покоящийся в мечети его имени, вставши, мог бы увидеть в окошко и памятную ему улицу, и могильныя, мраморныя чалмы мамелюков, и воинский парад своего внука.

Есть предание, что один мамелюк вскочил по камням на стену, верхом как был, и пробравшись к одному саду (который вам покажут), обвязал лошади глаза чалмой и бросился вниз. Лошадь убилась, а он остался цел. Я внимательно осматривал место этого истиннаго saltum mortale: тут сажен 12, если не больше, но внизу куча мелкаго мусору, в роде песку. Мамелюк прыгнул в этот песок. Самый прыжок как-нибудь понимаешь; но каким образом мамелюк вскочил на стену, это теперь решительно непонятно. Разве произошли какия-нибудь новыя постройки в цитадели и загородили воздушный путь лихаго фариса,

От цитадели можно видеть пирамиды Гизе, ближайшия к Каиру, и другия, влево, называемыя Сакáра.

Мечеть Мегмета открыта целый день. Здесь нет никаких константинопольских стеснений и криков. Самый ничтожный бакшиш, копеек 15-20, вводит вас внутрь, при чем надевают вам на ноги род суконных туфлей, приготовленных в дверях заранее, в достаточном количестве. Это, конечно, удобнее, чем снимать [304] сапоги. И волки сыти, и овцы целы. За вами никто не ходит, не считает ваших шагов, не кричит сзади: «поскорее! поскорее!» как это делается до сих пор в Константинополе.

Мечеть великолепна, но далеко не имеет в себе того строго восточнаго характера, как, например, Софии в Стамбуле, Омара — в Иерусалиме и некоторыя другия. Здесь, по стенам, множество европейских узоров и фигур, напоминающих готическия церкви. Особенный, оригинальный эффект производят большия стеклянныя лампады, висящия гирляндами по всей мечети. Я сосчитал эти лампады, на сколько было можно, при тех зигзагах, какими выведены их ряды: оказалось 544. Каждая лампада величиною в человеческую голову. Подножия огромных колонн, подпирающих своды, сделаны из желтаго узорнаго мрамора. Тут же подойдет к вам смиренно араб и предложить купить яица и пресс-папье из этого мрамора. В одном углу, за металлической решоткой, почивает Мегмет-Али. Вы видите много зеленаго (самый почетный цвет у мусульман): зеленыя ступени и покрытый зеленым сукном гроб; над ним блестящая чалма и снова зеленыя складки какого-то полога...

Мальчик-проводник предлагал мне обозреть еще несколько второстепенных мечетей, но я удовлетворился одним внешним их осмотром, и поехал на площадь, занятую тогда войсками.

В это время паша (так выражаются здесь о вице-короле, Саиде-Паше) находился за городом, и все его воинство обязано было кружить и толочься на ближайшем оттуда плац-параде. Так заведено. Восточным владыкам необходима такая обстановка. Но каково должно быть войскам! К тому же, Саид-Паша страшный непосед: он носится безпрестанно из угла в угол по Каиру, а не то из Каира в Александрию, из Александрии опять в Каир и пушки палят и трубы трубят поминутно без всякаго милосердии.

Я подъехал к артиллерии, чтобы видеть ея эволюции, и был достаточно позабавлен. Все это были уже описанныя мною белыя куртки и шаровары. Никакое перо не в состоянии изобразить безтолковой скачки офицеров и кружения пушек и зарядных ящиков. Ясно было, что они только что кружили и носились по плацу. Ни малейшаго плана и порядка. Об ученьи нечего и думать. Одни орудия были на лошадях, другия на мулах. Несколько девочек, в синих рубашках и с синими платками на головах, бегали по площади и собирали, в запуски друг перед дружкой, конский помет в корзины, которыя имели на головах. Это делалось ими очень ловко и быстро. [305]

Рядом с артиллерией производила такия же чудеса пехота; между тем, в начале площади, у развалин какой-то мечети, или дюрбé, играла конная музыка, спешившись и обратясь лицом к строению, а к войскам задом. Войскá делали свое, а музыка свое. Войскá не безпокоились, что музыку плохо слышно; а музыка не безпокоилась, что войскá с нею не соображаются; впрочем, это было очень трудно, потому что дудка перегоняла дудку, и все вообще бубны и трубы несли совершенную дичь.

В добавление к картине, по площади разгуливала стая собак, повидимому очень давно не евших.

Как бы любопытно взглянуть в эту минуту на виновника всей этой военной суматохи! Как он должен быть хорош посреди своих египетских генералов, этот здоровенный и грубый толстяк, выбирающий всякий день из своих гвардейцев переменных ганимедов для ночных и даже неночных удовольствий, а потом просаживающий консулам страшныя суммы в банк и другия игры!

Саид-Паша владеет чрезвычайной физической силой. Очень плохо той бороде, которую он заберет своей ручищей. А еще хуже зубам, по которым начнет ходить другая, такая же увесистая рука. Недавно он едва не уходил каирскаго губернатора, забрав его таким образом в руки. Это сказывал мне очень близкий к нему человек, видевший лично эту сцену.

Что делать? Здесь такое заведение искони бе. Кто кого смога, тот того в рога. Небитых в Египте совсем не имеется, разве-разве кто из высших сановников, назначенных «от Порты». К этим Саид-Паша в бороду не лазит... однако безопасность их личности находится, как уверяют знатоки, под самым сильным сомнением.

Впрочем, Саид-Паша из здешних владык еще порядочный. Что до его восточной свободы в руках, он бы, может быть, и рад от ней избавиться, да... говорят, нельзя: таков Восток. По этой части услышишь здесь безконечные споры, как у нас, и не разберешь, кто прав, кто виноват. А жизнь человеческая дешевле здесь выеденнаго яйца.

Саид-Паша, как уверяют, богаче любаго европейскаго суверена. Его финансы в блистательном состоянии, несмотря на неслыханный безпорядок администрации. Эта администрация точно такое же кружение артиллерии. Паша знать ничего не хочет: разъезжает себе среди пушечной стрельбы из угла в угол своего мудренаго царства, сыплет денжищами, то за мёбель, то за лошадей, то за [306] женщин... словом — живет истинно в свое удовольствие и видит одни приятные сны. Что в особенности курьёзно: этот уморительный толстяк (говорят даже, премилый малый), имея в своих владениях бедуинов с их чудесными конями, покупает иногда лошадей у разных европейцев. Так, например, года четыре тому назад, купил он 8 лошадей у французскаго консула в Бейруте, графа Бентиволио, заплатив невероятную цену, о которой кричат доныне.

Когда я поехал с плац-парада, то видел, как солдатам везли завтрак, в медных котлах, поставленных на телегу, какия бывают у наших домовых извощиков. На каждой телеге стояло котлов 5-6. Но колеса были непохожи на наши и ни на какия европейския: они были очень низки и притом из цельнаго куска дерева, как чурки. Вместо лошадей пара волов. Погонял такой же солдат в белой куртке.

Около площади, где маневрируют войска, видно множество древних любопытных памятников, пожираемых временем. Все старое и особенно мечети гибнут здесь безвозвратно, не поддерживаясь, в силу восточнаго верования, что касаться памятников, воздвигнутых над усопшими — грех. Вы поминутно объезжаете какия-то черныя дыры на совершенно ровном месте, в нескольких саженях от скачущей артиллерии; иногда копыта осла стучат в каменный свод: того и гляди загремишь в преисподнюю.

— Как же тут ходят и ездят ночью? — спросил я проводника.

— Здесь ночью никто не ходит и не ездит, — отвечал он.

— А что же, шакалы или собаки?

— Нет, гораздо хуже...

Затем я осмотрел базары: европейский, турецкий и тунисский. Это были узкие коридоры с лавками, в виде хлебных закромов, где купцы сидят на полу, поджавши ноги, и разговаривают на своем мудреном языке. Народ движется без умолку. Я ехал, однако, по всем этим коридорам верхом, рискуя, конечно, то сбить с ног какого-нибудь правовернаго, то удариться обо что-либо коленом или лбом.

Самый любопытный из отделов базара — тунисский, исполненный особеннаго оригинальнаго благоухания. Что это такое — никакой европейский нос определить не в состоянии. Ладан не ладан, табак не табак, но нечто весьма приятное. Вообще, вони в Каире нет, или немного. В иных закоулках пахнет кухней, но только кухней. Здесь, в тунисском отделе, покупают те редкие арабские бурнусы, на которые так зарится европеец. Это цельная, [307] довольно грубая ткань, совсем особаго свойства, как и духи той линии, где ее покупаешь. Черный бурнус стоит рублей 5-6 серебром; белый несравненно дороже: рублей 25 и больше. Барыни добиваются этих белых бурнусов, как не знаю чего. Но я, решительный в них невежда, предпочитаю европейския ткани: оне и дешевле, и удобнее, и выше. Что же касается собственно шитья в бурнусе, где оно нужно — это шитье, в сравнении с европейским, тоже, что турецкая, аляповатая туфля и башмачок французской императрицы.

Последняя любопытная вещь Каира, которую мне показали, это — так называемый «колодезь Иосифа». Он высечен в скале квадратного трубою, в несколько шагов ширины и футов во 100 или более глубиною. Гигантский труд древних времен! Вокруг всего колодца, то есть этой каменной трубы, идет винтообразный коридор, с окошками внутрь. Можно спуститься на самое дно, со свечой, шагая по сырой и грязной земле. Я насчитал сверху до низу 233 шага. Самый колодезь совсем не по средине трубы, или «сруба», если позволено так выразиться о цельном пробитом граните. Источник, откуда идет вода, находится в боку, в особой гранитной комнате, где ходит на кругу лошадь и переливает кувшинами, прикрепленными к веревкам, воду в бассейн, устроенный в средине трубы. А из бассейна вода подымается такими же кувшинами к верху. Это род саратовскаго чигиря. Так действуют здесь все большие колодцы. Разумеется, наверх тянет кувшины другой привод и другая лошадь. Подле источника, внизу, показывают гроб Иoсuфa, род пещеры, на пороге которой высечена белая, мраморная шапка. Почему тут Иосиф, на такой страшной глубине, и какой такой Иосиф, уж я не знаю.

Вокруг колодца, наверху, ростут удивительныя мимозы. Я влез на одну и нарвал несколько стручков, из которых иные были длиною по полторы четверти, а шириною в два пальца.

Вечером весь Каир гуляет в эсбекийе, публичном саду, посредине города, где играет довольно хороший арабский оркестр на духовых инструментах. Вы слышите одне европейския пьесы, и вам в голову не приходит, что вы на Востоке. Толпы гуляющих всякаго звания и наций: европейские дамы и мужчины, турки, арабы, греки, армяне, даже иной раз и русские, снуют взад и вперед по дорожкам, между мимозами. Кучи других сидят под деревьями, разговаривают, пьют кофе. Тут увидите зачастую и местных дам и девиц. Иногда пройдет плутоватый промышленник [308] из арабов, с табачными кисетами из кабарчи и хлыстиками из слоновой, или бегемотовой кожи. Вечером легче сбывается товар, особенно иностранцам, не знающим настоящих цен. В одной стороне эсбекийе, при повороте, стоит балаган, где дают всякий вечер «фантазии», особенныя представления, большею частию в таком вкусе, что перо должно поневоле отказаться от изображения этих необыкновенных вещей, «по причинам, от редакции независящим». На эти вещи могут смотреть совершенно спокойно, без смущения, только гвардейские ганимеды Саида-Паши. Женщин на таких представлениях положительно не бывает.

В эсбекийе я свел знакомство с одним французом. Слово за слово, и мы решили ехать на пирамиды вместе. В гостиннице, где я стоял, нашлись двое русских, и они также присоединились к компании. Консул, любезный и внимательный француз, прислал мне каваса. К утру явилось еще двое желающих ехать в одно время с нами. Таким образом, составилась изрядная куча. Мы были без оружия, исключая одного господина, взявшаго ружье хлопать по разным птицам. Все, спрошенные нами по поводу затеваемой поездки, говорили в один голос, что тут нет никакой опасности.

Мы тронулись в путь на ослах, в 6-м часу утра (28 октября). Еще было темно. Мальчики наши, хозяева ослов, бежали рысью сзади, и тут я имел возможности увидеть вполне совершенно непостижимое устройство ног и легких у этих оборванных существ. Мы пускали иногда своих осликов в галоп, или ехали очень cпopoй рысью, а мальчуганы все бежали сзади и ни один не отстал. Случалось, что прохожий солдат, в белой куртке, пускал иному мальчугану палкой по ногам, ради собственной потехи. Мальчик плакал, бранился, подпрыгивал некоторое время на одной ноге, как лошадь, которая оступилась, а потом опять припускал на двух, как надо.

Мы ехали долго разными улицами, довольно широкими. Из-за иных заборов выглядывала какая-то мудреная зелень, как взъерошенные волосы. В конце, уже недалеко от Нила, нам показали, налево, дом известнаго Солимана-Паши (полковник Сев, Selv). Разсказывают анекдот, каким образом он привлек к себе солдат. Вы знаете, конечно, что Сев был главнокомандующим египетской армии и любимцем Мегмета-Али. Солдатам не нравились нововведения этих двух приятелей. Однажды Солиман-Паша выехал на смотр и услышал вокруг себя свист нескольких [309] пуль. Ничуть не сконфузясь, он подъехал к тем рядам, откуда были выстрелы, и сказал: «Плохо, ребята; заряжай снова!». Солдаты зарядили. «Ну, вот, я теперь поближе: пали!». Выстрела, конечно, не последовало, и солдаты полюбили пашу.

Еще одна улица, и мы увидели Нил.

Трудно что-нибудь представить великолепнее Нила, с его пальмами, бананами и дворцами пашей по берегам. Удивительная река, в версту шириною, с новыми пальмами по ту сторону, и выплывающими, еще дальше, над ними, как песок, пирамидами; между тем, как направо и налево река уходит к самому горизонту. Подле берега, на протяжении сажен ста или более, колышатся ряды арабских барок, с угловатым парусом, в виде крыла. На одну из таких барок поместились и мы с нашими ослами. Пристани не было никакой, и потому бедных животных заставляли прыгать в барку разными подхлестываньями. Иные падали и были подтаскиваемы за ноги и за уши.

Наконец, после некоторой, необходимой на Востоке, возни и напрасной потери времени, мы тронулись в путь самым египетским способом: сначала пересчитали несколько барок, цепляясь за них, отпихиваясь и припихиваясь, налетая с размаху на их рули, так что хозяева принимали меры против наших ударов, но не ворчали и не сердились ничуть, потому что, дело бывалое, может, всякий день сто раз. Не раньше, как после разлета в 10-й или 15-й руль, мы отпихнулись и пошли на веслах в шестах. Арабы во всех работах имеют обыкновение подпевать что-то такое — слова, большею частию ничего не значащия, но, сколько я мог заметить, одинакия и неизменныя, в иных случаях, как песни. Когда наши арабы начали гресть, то запели: «Селé-уннáр! Гелé-уннáр! Эль-саля́ аннáр!» и в такт под это взмахивали веслами. Вдруг один вскрикнет: «Эль-гуллáх!» и опять начинается прежнее, хором: «Гелé-уннáр! Эль-саля́ аннáр!» неопределенное число раз. Кто-нибудь вскрикнет снова: «Элé-яхсéн!» (или «алá-яхсéн!» кажется: «ну, малый!») и это подхватывают все. Когда же переходят от весел к шестам, поют совсем иное и другим тоном. Чаще всего слышится: «Эль-и́сса!» где и протягивается. Это слово переводили мне: «дружнее!». Напевая «Эль-и́сса!» араб, в чалме, в рубашке и босиком, проходит по самому борту барки, налегши волосатою грудью на шест; потом шагает поспешно к носу, упирается, и вы слышите новое: «Эль-и́сса!», а поющий, весь в поту, шлёпает подле вас дюжими ножищами по борту, изогнувшись дугою, почти [310] паралельно палубе барки. Вдруг он же вскрикивает: «Эльбá-Саадáти!» или: «Дарé-эльба-анáти!» и опять «Эль-и́сса!».

Почти по середине Нила, на острове, стоит прекрасный дворец Гассана-Паши, с нилометром в одной из зал и с великолепным садом вокруг. До этого дворца добирается давным-давно Саид-Паша, но хозяин умел до сих пор всячески хитрить и не уступать своему повелителю дорогóй наследственный угол. Саид-Паша, было, в бороду... но ничто не помогло: Гассан придумал какую-то путаницу юридических крючков, пополам с религиозными страхами. Мне разсказывали об этом подробно, тут же на барке, в виду гассанова дворца, но как-то плохо слушалось посреди таких прелестей. Я утопил эту историю в таинственных волнах Нила, котораго течение, замечу, так быстро, что нас, несмотря на арабские припевы и самую усердную греблю, относило к гассанову дворцу два раза. Я вспомнил стихи нашего симпатичнаго поэта:

Дальше, вечно чуждый тени,
Моет желтый Нил
Раскаленныя ступени
Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров,
И поет, считая звезды,
Про дела отцов.

Как Лермонтов угадал, что Нил желтый? Он действительно «желтый», подобно Дунаю, Волге, Иордану...

Мы плыли целый час, благодаря допотопному устройству египетских барок: да и то течением прибило нас к какой-то стене, откуда мы никак не могли выгресть и оставались бы там до сих пор, еслиб с боку, с берега, не кинули нам каким-то образом веревку...

Мы вышли, сели на ослов и поехали среди большой арабской деревни, осененной пальмами и мимозами. На одной площадке расположился базар всевозможных овощей и жита: чечевица, маис и разныя разности в том же роде лежали прямо на земле, ничем непокрытыя, образуя желтыя, розовыя, зелено-лиловыя и белыя пирамиды. Тут же сидели и сами хозяева товара, куря свои наргилé.

Затем, небольшой переезд среди маисовых полей, залитых местами водою, и опять барка, к счастию ненадолго. Дорога пошла зигзагами, по древнему «шоссе». Иначе я не умею назвать этого отличнаго пути, сохранившагося столько лет без всякой поправки. [311] Очень часто попадаются небольшие каменные мостики, с арками, в которыя шумно врывается вода, хотя и временных, но весьма серьёзных озер. Инде вы видите большую арку древнаго моста, одиноко стоящую посредине болот, или грязной пашни. Никто туда не ездит, да и нельзя: давным-давно размыло примыкавшую к арке дорогу...

Непонятно, зачем шоссе идет зигзагами. Не было ли тут прежде деревень, к которым шоссе подводили? Желтые треугольники пирамид все время в виду, как на ладони, кажется, рукой подать; но это такой обман, какого нигде не случится увидеть. Направо и налево картины, подобныя тем, о которых я уже говорил, описывая дорогу от Александрии до Каира: поля маиса, серыя, илистыя борозды, грязь и вода, и кое-где бродящие, полуголые арабы.

На встречу нам валило много народу на ослах, верблюдах и пешком. Лошадей здесь почти не видишь. Верблюды тащили связки сахарнаго тростника, котораго длинные, светлозеленые листья хлопали по земле. Здесь народ ломает и грызет крепкия палки сахарнаго тростника, точно какое лакомство. Я пробовал и нe нашел ничего хорошаго. А товарищи мои, из местных жителей, съели до пирамид по целой палке, которая бывает, разумеется, без листьев, выше человека, годится подпираться и дать туза.

В одном месте мы нашли привал большой арабской семьи, с верблюдами, ослами, ребятишками. Все это было очень живописно. Мой приятель француз хотел было набросить эту сцену в альбом, но маленькие арабчаты, окружив его, подняли такой крик о бакшише, что надо было поскорей убираться.

Мы ехали около трех часов до какой-то арабской деревеньки, выплывающей из вод. Дорога внезапно оборвалась. Нас пригласили (драгоман и кавас, распоряжавшие поездом) бросить ослов и пересесть в барку. Пирамиды были близехонько, хоть считай каждый камешек. Недалеко от них что-то зеленело в роде лужайки, подле которой серели приземистыя хатки бедуинов, хранителей и царей пустыни. Я мечтал уже, как нарву на память этой травки... но все это был обман! Мы находились от пирамид, мало-мало, в 5-ти верстах, а лужайка еще две версты подальше.

Невыразимо скучно переезжать это последнее озеро. Барка точно стоит. Никакое подпихивание не помогает. Нас развлекли несколько пеликаны, сидевшие на озере в значительном числе, штук с полтораста. Любитель хлопанья из ружья, француз, выстрелил по ним пулей и задел одного пеликана. Он долго барахтался в [312] воде, между тем, как его товарищи улепетывали с озера. Потом справился и он и поплыл за ними. Все стадо вытянулось в три-четыре нити и прошло красиво в воздухе, по сю сторону пирамид, перерезав их точно облако гору. Пирамиды стали к нам действительно подвигаться. Наконец, вот оне, вот! Желтые, большие треугольники, но все-таки не так громадные, как их воображаешь. Безконечная, холмистая пустыня, их окружающая, и к тому же точно такая же желтая, как оне, уменьшает размеры. Пирамиды как-бы стараются присесть, чтоб сравняться с другими песчаными холмами, своими товарищами и приятелями.

Барка причалила к мокрому и вязкому песку. Несколько арабов, давно уже собиравшихся к этому пункту с разных концов (они двигались вдали, по краю озера, один за другим, как китайския тени), окружили нашу барку, стоя по колени в воде. Человек 30 живых, проворных молодцов, с загорелыми лицами, с блестящими зубами — народ, имеющий свои особенныя, нецеремонныя ухватки, это рисовало воображению странствие в диких пустынях Индии, или другой тридесятой земли... и вдруг лезут, осклабляясь, полосатые чудаки с топорами и томагавками... Осклабление появившихся около нас бедуинов было нечто в роде этого. Все они носили обыкновенную одежду здешняго низшаго класса: длинную белую рубашку и такого же цвета, кажется вязанную из бумаги, шапочку. Больше не было ничего.

Эти сильно-черномазые ребята приглашали нас сойти на берег — на их плечах. Я доверился им первый, и два дюжие молодца промчали меня по мокрому песку и грязи бегом, по крайней мере сто сажен. Потом спустили, где уже было сухо, и мы пошли. Между тем, точно таким же образом, высаживались мои товарищи, а равно драгоман и кавас. Всякаго мчала на плечах особая пара бедуинов.

Около меня было четыре черномазых парня. Дорога шла несколько в гору, сыпучими песками и дресвой, а до пирамид все-таки было далеко. Жар был сильный; я задыхался... и вдруг почувствовал себя снова на бедуинских плечах. Как они успели меня взмахнуть, я и не заметил — и, как вы думаете, рысью по пескам? Что это за народ! Что ни шаг, то фокус-покус в духе Рапо, а они смотрят на вас — младенчески просто и наивно, как-будто ни в чем не бывали. Да это и в самом деле для них ничего. Такая простота придает еще больше значения выкинутой штуке.

Шагов через сотню сменила первых другая пара. Таким [313] образом они чередовались до самаго подножия пирамид и нисколько нe устали, тогда как я, сам не знаю отчего, упал, утомленный, на песок, в тени, которую бросала от себя одна, ближайшая к нам, пирамида. И как забавны показались мне в эту минуту господа, снабжавшие меня разными советами относительно употребления револьверов и всяких страстей, сидя там, далеко, в мягких креслах в комфортабельной комнате, где мы все смотрели хоть куда… но тут ляжешь и насилу двинешь пальцем, а четыре железные человека стоят над тобой, свежие и крепкие, как львы. Ярко блестят их глаза и, по-своему иронически, осклабляются зубы...

Товарищи мои приближались очень медленно. Неизвестно почему, никто из них не ехал на бедуинах. Когда они подошли и упали в ту же тень, рядом со мною, я уже совершенно отдохнул и мог начать путешествие, то есть взбираться на пирамиду. Воображению европейца почему-то рисуются особые удобные всходы, нарочно устроенные, мерещатся лестницы... там внутри, там снаружи... Очень странно и нелепо, но я думал об этих лестницах до последней минуты — и пошел очень смело, посвистывая, по какому-то песчаному наносу, указанному мне проводниками, теми же бедуинами, которые несли меня на плечах. Мы разом очутились довольно высоко, и вдруг мои провожатые повернули по плитам, в поларшина шириной (это была уже самая пирамида), потом прыгнули ступени на две еще, прямиком вверх, почти отвесно. Я сделал, вслед за ними, то же и взглянул вниз: Бог весть, где были мои товарищи, а мы держались на ниточке, обдуваемые свежим, как-бы горным ветром. Пирамида вдруг получила свои настоящие размеры. Ея вершина укатывалась к небу. Мы находились в каком-то совершенно особенном мире, на каких-то скалах, над пропастью... У меня заняло дух, передо мною все кружилось... Я едва не брякнулся на ступени... Но в тоже время я слышал, что четыре руки, как железные клещи, ухватили меня с обеих сторон и держат очень крепко... Я стал проситься вниз, на землю, как-бы с аэростата, но бедуины всячески меня ободряли: «Эх, москов! Много ли прошел и уж испугался! Тут всходят дамы; как тебе не стыдно!». Я присел на ступени, чтоб собраться с духом. Пятый бедуин, малый лет 16, дал мне напиться из кувшина, который нес для этого нарочно, и затем мы пошли дальше. Страх начал уступать место чему-то другому: любопытству и какому-то особенному удовольствию, в роде того, как-бы несешься в степи, на бешеной лошади; в лицо дует ветер; кругом что-то [314] неопределенное; земли нет... плывут и уходят назад неясныя линии; слышишь, как-бы осязаешь хаос-не-хаос... волны-не-волны... немного страшно и чертовски весело. Еслиб можно было торговать такими мгновениями, как пряниками или орехами, надо запросить за фунт — бильйон червонцев, безумную сумму; но дело в том, что эти вещи непродажны. Оне делаются сами из ваших собственных элементов, питаясь всем окружающим, но сделать их невозможно...

Шагая со ступени на ступень, как ветер, и подхватывая меня с боков и сзади, бедуины распевали: «áнра, гáнра! си́ньор бóно! ру́ccio бóно! Бакшиш бóно! áнра, гáнра!». Бóльшая часть ступеней были не слишком высоки и позволяли занесть и поставить ногу довольно легко, но были и такия, на которыя я не мог никак вскарабкаться без помощи бедуинов. Где можно было ступить совсем хорошо, то есть была широкая площадка, а где узко так, что нога едва-едва лепилась. Это были вообще совсем неровные камни, не слишком хорошо обтесанные и кладенные ступенями, как случится, лишь бы только в целом выходила известная правильная фигура. Совершенная чистота и верность кладки были не нужны еще и потому, что сверху предполагался особый гранитный покров, который, без сомнения, существовал на всех пирамидах, но после осыпался и занесен песками. Остатки такого покрова видны на вершине одной из пирамид, рядом с тою, на которую подымаются. Только та поменьше. Конечно, фараоны не хотели, чтоб кто-нибудь сюда лазил.

Камни, из которых сложена пирамида, вообще очень велики. Есть невероятной величины, и цепенеет ум, когда подумаешь о минуте, в которую все это городилось и возносилось к небесам, пошвыривалось, как-бы маленькие камешки. И откуда натащили эти чудаки подобнаго материалу в песчаную пустыню? Какими средствами? На каких машинах? Люди, или лошади запрягались в те страшныя тачки и телеги?.. Только предки таких железных людей, каких вы там увидите, могли все это исполнить и оставить на память всем векам истинно-неподражаемое здание. Поднимитесь на эти пирамиды, непременно поднимитесь, кому доведется быть у их подножия! Вы занесете в свою жизнь лишнюю, необыкновенную страницу; в вас нарежется особенная, неизгладимая черта.

Нередко услышишь и даже прочитаешь, что пирамиды кладены без цемента: это неправда. Везде цемент, розоватый цветом, близкий по внешнему виду к нашей известке. Я сам его ломал во [315] многих местах, отдыхая на ступенях. Даже привез в Москву. Самый камень напоминает большею частию беловатый камень бывшаго в Москве Каменнаго Моста. Такия же внутри раковины, только немного разнообразнее и причудливее. Есть очень мелкия, как пшено; есть в виде тонких палочек, на подобие чортовых пальцев. Таков камень большею частию, но попадается очень мягкий, как инкерманский в Севастополе, и еще несравненно мягче, который режется ножом, почти как мел.

Не доходя немного до вершины, есть глубокая впадина, как горница, образовавшаяся, кажется, от унесенных куда-то веками камней. Внутри этой горницы множество надписей — имена тех, кто побоялся подняться выше. Я нашел тут кой-кого из русских трусов. Арабы же указали мне, с чувством уважения, на немецкое имя какого-то Винтерштейна, котораго они очень хвалили и даже цаловали то место, где он расписался. Когда я хотел взглянуть вниз, за край, они меня всякий раз схватывали своими крепкими ручищами, и сами сидели кругом, как придется. Иной лепился на самом краешке, задом к пропасти, как никто из нас не сядет на край дивана. Мальчик с кувшином был тут неотразимо, и как сладки казались наверху эти нильския струи, освеженныя глиной с берегов того же Нила! Кто из путешественников не знает этих удивительных египетских кувшинов и кто не увозил их с собою хоть пару! Лучшие делаются в селениях Сьюд и Кéне. Сьюдские считаются лучшими, высшим сортом, но и этот высший сорт стоит всего на все около пиастра за штуку, то есть копеек 5-6 серебром.

Я отдыхал в поднебесной горнице довольно долго, покамест ноги мои пришли в совершенный порядок; даже думал спуститься, следуя примеру моих любезных соотечественников, росписавшихся подле «Винтерштейна» — и три бедуина на это согласились; упорствовал только один — и я ему очень благодарен. «Вот, посмотри, ты будешь меня после благодарить, — сказал он, — только послушайся, поднимись на самый верх!». «Ну, ладно! марш!» — отвечал я, и мы, с известными напевами, начали шагать со ступени на ступень. Казалось, я взлетал на каких-то крыльях: так усердствовали помогавшие мне бедуины! Ощущение невообразимое... и вдруг я увидел себя на площадке. Арабы вскрикнули что-то в роде «ура», а я растянулся на камнях... Площадка, кажущаяся снизу так, чтоб только сесть, представляет наверху площадь в несколько шагов. Вся она исписана именами до невозможности написать что-нибудь вновь. [316] Я думаю, вышел бы страшнейший адрес-календарь, еслиб все это собрать и напечатать. Я искал русских имен и не нашел. Один араб советовал мне оставить на память свое имя и вынул из кармана, устроеннаго около ворота рубашки, большой ножик; мало этого: показал даже место, им предварительно вычищенное, потому что, без вычистки, как я уже сказал, писать негде. Я хоть и видел, сколь неверен жребий этих горних начертаний, однако не удержался и вырезал свое имя.

Напрасно описывать то, что оттуда видишь. Тут дело не в виде, а в ощущении. Вспомните, что вы на 104-х саженях над землей, во власти потомков того народа, который воздвиг это здание — потомков, как уверяют все, шаловливых и хитрых. Легко понять, что оттуда видишь Нил, на подобие извивающихся лент и блестящих озер; несколько бедуинских селений, Каир с мечетью Мегмета, поднявшеюся над всеми зданиями, и другое отделение пирамид, которыя называются Сакáра.

Едва я отдохнул и начертил имя, бедуины стали просить у меня бакшиш. «Да я вам дам, только внизу!». «То другое дело: там отдашь тариф шейху, а не нам. Нам из тарифа ничего не достанется. А ты дай собственно нам, за наши труды и хлопоты. Ведь не шейх, а мы тебя таскали на плечах!». «Все это правда, — отвечал я, — но все-таки отдать вам здесь всего не намерен. Вы сделали только половину дела. Мне предстоит еще спуск вниз и путешествие внутрь пирамид. Если ж вам хочется получить что-нибудь в эту минуту, то я готов дать по цванцигеру на человека», — и с этим словом вынул из кармана жилетки несколько монет. Но арабы подержали деньги и отдали мне назад, говоря, что лучше ничего не давать, или дать «настоящее вознаграждение». Эта черта, что они, беднейший в свете народ и страстно жадный к деньгам, возвратили мне монеты, уже попавшия к ним в руки — эта черта весьма замечательна. Я пожелал знать, что же они считают «настоящим вознаграждением», таким вознаграждением, после котораго они уже не должны докучать путешественнику ни малейшим напоминанием о бакшише. «Дай нам наполеон, то есть по 5 франков на человека, и мы будем совершению довольны», — сказали они мне, не задумываясь. Это требование было в высшей степени добросовестно. Сделать путешествие на их плечах более двух верст (разумея в оба конца), взойти на пирамиды, спуститься внутрь пирамид, обойти все другия древности, принадлежащия к тому же отделению Ги́зе, и за все за это по 1 рублю 25 коп. на брата! [317] Тариф назначен пашею по шиллингу (то есть около 33 коп.) на человека. Это мало и обидно. Может быть, взято в соображение, что араб ненасытен: сколько ни назначь, он все-таки потребует сверх этого особенный бакшиш, который то же, что русский «чаёк», следующий неизбежно за всеми серьёзными разсчетами.

Я тотчас согласился дать им наполеон, только не иначе, как по осмотре всего, что было нужно. «Вот я дойду до этого камня (я показал им вниз), сяду рисовать и заплачу вам, что обещал, но до тех пор насчет бакшиша и не заикайтесь. Согласны?».

— Согласны. — Они дали мне честное слово, только просили не говорить ничего шейху и все-таки выдать ему тариф, то есть по шиллингу на брата. Собственно, это был вздор и плутовство: шейх непременно все узнает, и собранныя какими бы то ни было хитростями деньги поступят в общую кассу и разделятся между всеми, при ужаснейших криках, способных обрушить свод небесный. Я обещал все это сделать.

Может быть, спросят: каким образом я объяснялся с моими арабами? Во-первых, я знаю немного по-арабски; во-вторых, эти проводники-бедуины народ до крайности смышленый. Неизвестно, откуда и как они нахватали кучу всяких слов: французских, итальянских, немецких и даже русских. Так как я на всех этих языках (кроме, конечно, своего) говорю очень близко к тому, как бедуины говорили по-французски, то нам и не было обидно. Мы объяснялись без всякаго затруднения и даже бегло. Стыдиться неловкости оборотов, на такой подоблачной высоте, было не перед кем. Воздух был так чист и (позвольте мне это выражение) так вкусен! Виды еще вкуснее и лучше. Бедуины, право, тоже порядочные ребята — и вот речь лилась сама собою.

Не хочу опустить ни одной черты: когда я отдыхал на какой-то ступени, еще до горницы, меня обогнал мой приятель-француз, сопровождаемый такими же четырьмя бедуинами. Когда же, потом, я остановился на некоторое время в горнице с именем «Винтерштейна», француз спускался. Мы пробыли несколько минут вместе и съели по паре апельсинов. Желая знать, дал ли он что-нибудь своим проводникам наверху, я спросил у него об этом по-немецки. Бедуины сейчас вслушались и один сказал: «Sehr gut, sprechen Sie deutsch!». Я только и ждал после этого: «Иван Андреич». Подите, шутите с этим народом, не знающим весь век другой одежды, кроме рубашки! Для меня нет ни малейшаго сомнения, что араб способен к языкам не меньше славянина. Я [318]

Страница 319 пропущена в оригинале (OCR).

[320]ра. Материал его тот же красный гранит, как и в стенах; один цельный кусок; сделан весьма отчетливо и вышлифован. Жаль, что в одном месте выбит из него осколок, вероятно, каким-нибудь путешественником. Арабы продолжают это варварское дело, снабжая наши карманы подземным фараоновским гранитом. Вероятно, со временем этот гроб исчезнет, разлетясь на маленькие кусочки по разным углам Европы.

Когда я осмотрел комнату и ящик, бедуины предложили мне проплясать свой национальный танец. Трое сели на пол и, хлопая в ладоши, начали что-то такое петь, а четвертый араб выплясывал, двигаясь довольно медленно и шевеля задней частью тела не очень пристойно. Что было бы с фараоном, еслиб он eщe почивал в это время в своем гранитном гробе и чувствовал такое неприличное поведение феллахов? Хорошо, что его давно догадались оттуда вытащить немцы, или англичане!..

Я спускался еще в одну комнату, ниже, которая была не так велика и без гроба. Может быть, он и был, да успел уже разойтиться по карманам. Арабы мне говорили, что над верхнею комнатой, где гроб, есть еще несколько таких же комнат, только ходы в них крайне затруднительны. Могут влезать одни арабы, и то с трудом, а никак не европеец.

Мне показали в боку еще одну дыру, довольно правильную, в виде колодца. Один из арабов предложил мне туда слазить и полез, имея в руках зажженную свечу, и все время кричал: «прикажете остановиться, или лезть еще?». Скоро отверстие поворотило в бок, и я потерял араба из виду. Через несколько минут он воротился. Я дал ему особенный бакшиш, так же, как и всем за пляску по цванцигеру на человека.

Этим кончилось обозрение внутри, и мы вышли на свет божий. Все мое путешествие на пирамиды и внутрь продолжалось два часа.

Остальные спутники, кроме француза, просидели все время у подножия и не хотели никуда лазить. Мы закусили все вместе и отправились разными кучками обозревать другие памятники, принадлежащие к пирамидам.

Прежде всего, неподалеку от пирамиды, на которую всходят, является род подземной комнаты, с толстыми перегородками из гранита. Все громадно, монументально. Вся эта зала, в которую можно заглядывать сверху, как в ящик, и даже спуститься по песчаным наносам, смотрит склепом, над которым как будто бы намеревались воздвигнуть какое-то здание. А вероятно, прежде, еще [321] не занесенная песками, она смотрела домом. В нескольких саженях оттуда, еще такой же склеп, но глубже и без перегородок. На дне его лежит огромный белый камень, прикрывающий какую-то куклу из синевато-сераго мрамора, которую видишь потому, что часть камня, служащаго крышкой, отбита и унесена. Мраморная кукла, напоминающая мумию, очень велика, глазомерно, сверху, аршин 7. Но тут так можно промахнуться в размерах! Все громадно и отчего-то не видать этой громадности. Воображается, что наш Иван Великий, если поставить его рядом с пирамидами, хватит далеко выше их, между тем, как он, в действительности, составляет только треть главной, хеопсовой пирамиды.

Несколько дальше и отчасти ниже, лежит сфинкс, зарытый в песках. Вы видите только огромную голову и немного спины; нос отбит. Один араб взобрался для меня на эту голову по «чепчику» сфинкса, если можно так назвать головныя украшения статуи, смотрящия какими-то лопухами, позади ушей. Поднявшись, араб пропал и подал голос из комнаты, устроенной в голове загадочнаго монумента. По-моему, высота сфинкса сажен десять.

Затем, я пошел, среди песков, на другую сторону пирамид. Под ноги попадались мелкие камешки, голыши, черепки от каких-то сосудов, известка, а иногда и крупные камни, как-бы оторвавшиеся от пирамид: такова зыбучая масса, окружающая на большое пространство эти памятники. В одном месте мне попалась под ноги мраморная кукла, синевато-сераго гранита, сделанная чрезвычайно отчетливо. Тут же пробежал шакал, серенький зверок, напоминающий лисицу, с таким же пушистым хвостом. Любопытно, чем они тут питаются. Зверок бежал тихо, распустив горизонтально хвост, и скоро пропал в каменьях. Арабы привели меня к новому склепу и затем к другому, последнему, в который мы спустились. На одной стене были нарисованы фигуры, идущия друг за дружкой, в одинаких египетских позах — совершенные портреты провожавших меня бедуинов. Те же рубашки и шапочки. Только рубашки нарисованных были выкрашены коричневой краской. Коричневыя шапочки я видал в Каире и в окрестных арабских деревнях, но рубашек этого цвета не попадалось, да, кажется, и нет. Рисунок по краям обведен чем-то острым и сохранился так хорошо, как будто бы сделан вчера.

Осматривать близко остальныя пирамиды, различных размеров, я почел излишним. Оне все тут же ясно видны с одного пункта. Больших, замечательных только две. Третья вполовину, или около [322] того, в сравнении с хеопсовой. Прочия смотрят кучами камней. Бедуины говорили мне, что их всех девять. Мне показалось, что их только 5.

Дойдя до назначеннаго камня, я присел и дал моим проводникам русский полуимпериал. Они благодарили, как умели, и сказали тут же, что это больше наполеона на 50 сантимов. Замечу, что они, однакоже, не выдержали до камня, а просили у меня денег раза три несколько прежде. Когда я стал их укорять в неисполнении даннаго слова: «всю дорогу меня не безпокоить требованием денег», они заметили жалким голосом: «Что ж нам делать? Ведь нас самих обманывают безпрестанно: насулят, насулят, а не дадут ничего; вот мы и не верим!».

Когда я расплатился, то двое стали просить записочку с рекомендацией. Все это было удивительно: и болтанье на разных языках, и знание монет, и, наконец, требование рекомендации. А ведь с виду какая дичь! Вы не можете представить. Я дал им по визитной карточке, написав сзади несколько слов по-русски и по-французски. Они завернули эти карточки в какия-то тряпки и опустили в карман, у ворота рубашки. Тогда приступил мальчик, носивший воду. Я дал ему шиллинг, но он был не совсем доволен. «Дайте ему еще шиллинг — вот и конец: это будет законно!» — сказал один араб. Я дал; мальчик низко поклонился. Все какая-то беззатейливость: 66 копеек за свежую воду в продолжение 3-х часов, во всех пунктах, где вы ее попросите: и вверху, под облаками, и внизу, в преисподней, и у сфинкса, и далеко оттуда, среди горючих песков! Я не очень понимаю, почему этих людей называют обыкновенно шалунами и воришками, заглядывающими самопроизвольно в чужие карманы. Вероятно, такия происшествия бывают. Что до меня, я не видал от моих бедуинов ничего, кроме чрезвычайной деликатности (разумеется, относительно Египта). Если они и просили у меня денег раньше назначеннаго времени, то умиленно, а не грубо. Я могу объяснить такое поведение, пожалуй, тем, что со мною был кавас, обыкновенно сопровождающий только важныя лица: консула, архиерея, вообще генерала. А генерал пропáсть и обижен быть не может. О нем знают в Каире. Сейчас подымется кутерьма, и феллаха, замешаннаго в оскорблениях, нанесенных генералу, отъищут на дне морском. Мои бедуины даже спросили меня в одном пункте нашего путешествия: «Ведь, признайся, ты генерал?» (по-арабски джененáр). «Нет, братцы, не генерал, да и не думаю им быть». «Ну, ты скрываешь, чтобы поменьше дать». Однако, [323] полученный полуимпериал показался им генеральским вознаграждением. Я так и пошел у них за генерала, сколько ни хлопотал, чтоб избавиться от этого чина. Впоследствии было на пирамидах несколько моих знакомых моряков; им подали мои карточки. «Мы знаем этого господина», — сказали они арабам. «Хороший человек, — отвечали те, — джененáр!». Потом, когда влезли на вершину, они показали им мое имя и поцеловали. Признаюсь, без фокусов, я горжусь и утешаюсь этой простодушной памятью, оставленной мною в сердцах этих детей природы. Мне приятно думать, что есть, за тридевять земель, четыре незатейливыя существа, которыя говорят моим соотечественникам, что меня любят и охраняют мои немудрыя пять букв на вершине Хеопса. Я имею причины думать, что не одно мнимое генеральство способствовало этому обстоятельству. Несколько ниже, вы прочтете объяснительныя строки.

Вот еще последния, заключительныя черты деликатности со мною этих арабов. Вы припомните, что я отдал одному из них спички. У камня, где происходила расплата, араб подал мне коробочку, прося из нея несколько спичек. Я сказал, что он может взять сам, сколько будет нужно. Араб раскрыл. Другие заметили ему сейчас же вполгоса: бери поменьше! Он взял только шесть, показал мне, и затем возвратил коробочку.

Общество моих спутников, сопровождаемое шейхами в синих суконных плащах и белых чалмах — только ноги были также босы — приближалось. Мои приятели едва волочили ноги. Шейхи стали просить расплаты по тарифу (когда мы все соединились у камня), но драгоман объяснил, что все отдаст на барке. Они пошумели в таком духе, что могли разбудить фараонов, если таковые остались еще в иных склепах. Затем пошли все к барке.

Я рвал дорогой всякую травку, которая попадалась. Все это было очень жостко и большею частию объедено какими-тo животными, вероятнее всего, баранами из бедуинских деревень. Мои арабы помогали мне в работе — срывании. Вдруг явился с травкой какой-то посторонний и запросил бакшиш. Мои на него погрозились — и он тотчас умолк.

Замечу, что травка, которую я рвал, раскинутая по песку редкими, отдельными кустиками, начинается не раньше, как в полуверсте от пирамид. Около же них нет никакой растительности. Один мертвый зыбучий песок и камни.

Не дойдя шагов на сто до озера, мои арабы опять посадили меня на плечи и доставили на барку. Ни о каком бакшише не было уже [324] и помину. Они только кланялись и долго кричали с берегу: «контá», то есть nous sommes contents. Конечно, надо немножко обойтись в стране, чтоб понимать такой французский язык.

Что был за крик при награждении шейхов! Перо отказывается изобразить эту картину. Один шейх стоял, все время, добрые полчаса, в воде по колено около нашей барки и орал.

Наконец, мы поплыли, и через час очутились подле своих ослов; а толпа у пирамид все eщe нe расходилась. Арабы двигались вдали как мухи. Несомненно — происходил дележ полученных сумм. Вот, воображаю, был крик!

Один из моих спутников, наблюдая последния сцены при расплате, сказал мне, что «cʼest une population vilaine!». Но я бы желал знать, что бы взял с путешественника на пирамиды, особенно с русскаго, антрепренёр-француз, забравший в руки шейхов с их бедуинами. Надо благодарить судьбу, что подле пирамид живет хоть такое население. Иначе, оне были бы недоступны для европейца. Сколько нибудь возможный всход — есть один и тот же, известный этим бедуинам, и никому больше. Потертыя ступени ясно говорят, что никто иначе не ходит. Назад вы спускаетесь по тем же самым линиям и ступаете на те же самые камни. Я слышал, что один англичанин отказался от проводников — и упал вниз. О другом разсказывают, что он нарочно приехал из Лондона «броситься с пирамиды», умереть такою оригинальною смертию. Не затем ли теперь бедуины так крепко держат путешественника? Чуть вздумаешь взглянуть вниз, а они уж и вцепились, как железные клещи. Говорят, одного они теперь не пустят, вследствие особаго приказания Саида-Паши, которому европейцы вообще должны быть благодарны за принятие мер, облегчающих всход на пирамиды. Здесь непременно вам разскажут, что у Саида-Паши, относительно населения соседняго пирамидам, такой порядок: если пропал путешественник — голову долой. Когда я разспрашивал кой-у-кого: правда ли это, мне отвечали: «может быть...». Вообще здесь, отрубить голову ровно ничего не значит. Но, сколько известно, ни с одним пирамидным шейхом подобной экзекуции не было.

Мы воротились в Каир в 7½ часов вечера, а выехали чем свет. Судите как угодно о разстоянии. Всего странствования 14 часов. Если положить из них 5 часов на все три барки, взад и вперед, да 4 на пирамидах, остается еще 5 часов, из которых каждый позволительно считать в 5 верст, со всеми промедлениями и задержками. Значит, всего на все, взад в вперед, 25 верст. Это, [325] конечно, вавилонами при разлитии Нила, а прямо выйдет несравненно меньше.

Как вы думаете, чтó я заплатил за трех ослов: под меня, каваса и драгомана? 2 франка за каждаго, считая тут же и бегунов-провожатых. Вообще, осел — полтинник в день, с ранняго утра до 6 часов вечера. О хозяине осла нет и речи: прыгай как знаешь! Я дал собственно своему мальчику цванцигер, но и это сочли в гостиннице излишней русской щедростью. Драгоману было положено заранее целковый. Вот нетронутыя цены здешняго края. Но где только тут влезет европец, уж и запахло Москвой или чем-нибудь в этом роде. В результате, тамошняя жизнь очень недорога.

На другой день рано я уехал в Александрию. На дороге, за обедом, мне встретился любопытный человек, португалец из Перу, по фамилии Франча, служащий, с ранней молодости, при Алиме-Паше, брате вице-короля. Он уже не говорит по-португальски и смотрит совершенным арабом, по костюму и по всему. Один, необыкновенно чистый, французский язык его вас озадачит. Впрочем, это придворный язык Египта. Алим-Паша говорит как парижанин.

— Уверяю вас, что соскучитесь по Каире, и приедете сюда опять, — сказал мне Франча, — это чертовски привлекательная страна, которую нельзя променять ни на какую, если хочешь жить в свое удовольствие. Много раз я уезжал отсюда и думал, что не ворочусь — нет, что-то точно притянет да притянет. Свобода в иных случаях такого свойства, какую можно найти разве в Англии. Но в Англии нет очень многих вещей, которыя здесь решительно нипочем — и прежде всего климат.

«Ну, а что ты скажешь», подумал я: «если твою бороду заберут, как бороду каирскаго губернатора?».

Многия вещи, каких нет в Англии, заключаются большею частию в «непечатных» предметах. Пусть воображение каждаго рисует что угодно. Я могу заметить только то, что Франча повествовал мне об этом с наивностью невозмутимой, не смигнув глазом, и глядя на меня, как младенец.

Потом мы заговорили о пирамидах. Я передал Франче свои наблюдения над бедуинами.

— Ничего нет мудренаго, — отвечал он, — этот народ очень любит русских, преимущественно перед всеми другими европейцами ² [326] и знаете ли почему: русский с ними проще и человечнее. Француз и англичанин, особенно последний, обращаются с ними, как с животными. Англичанин ни за что не станет с ними беседовать и бросит им гинею, как кусок собаке. Этот, повидимому, беззатейный, полуголый народ, обернутый в лоскут грязнаго полотна, бедный и стесненный до последней степени, чувствителен, как никто, к ласке странника, занесеннаго в его пустыню. Дай ему меньше, но дай по-человечески — и он будет это помнить долго, и пронесет ваше имя из рода в род. Что до их характера, это, по здешним понятиям, мелкий воришка, но никак не разбойник. Все, что позволит себе худший из них — обшарить ваши карманы, заведя вас в пирамидную трущобу. Есть пословица, бродящая по всему здешнему краю: «Шáми — шуми, кельб — рýми, мáсри — xapáми» (сириец — задирало, грек — собака, египтянин — вор).

Вот суждения по этому предмету человека, живущаго Бог знает сколько лет в Египте. В начале прошлаго года, Алим-Паша, имевший надежды сделаться правителем Сирии, посылал Франчу в Дамаск и Бейрут, будто бы для закупки лошадей. Франча вообще человек порядочный, но его обуял праздный дух Египта и непечатныя прелести садов и дворцов Алима-Паши, в Жубре, где они, в другое, неохотничье время, только и знают, что хлопают из ружья по бекасам, куропаткам, драхвам и всякой преизобильной дичи тамошних окрестностей. Иногда, как в этот раз, Франча мчится курьером в Александрию и к утру следующаго дня является опять в Жубре.

Мы говорили потом о принце: Франча им не нахвалится. Принц, между прочим, отличный стрелок. В тот день, когда я был на пирамидах, принц, Франча и еще два европейца, охотясь в получасе от Жубра, убили 64 бекаса. Франча предлагал мне познакомиться с принцем в первый мой приезд в Каир. Дабы узнать сколько-нибудь его свойства, я спросил Франчу, что я могу прислать или привести из России для принца, более всего подходящее к его характеру? Сообщения ж теперь нетрудны.

— Не знаю, — отвечал Франча, — разве какого-нибудь зверька.

Н. БЕРГ.

Комментарии

1. Уже поздно.

2. Точно то же можно сказать о русских пароходах: они самые любимые на Востоке.