-

КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

ГЛАВА IX.

Зимовка экспедиции в Каме.

(См. «Воен. Сб.» 1912 г., № 5.)

Округ Лхадо. — Князь лхадог-чжалбо. — Занятие, пища, одежда лхадосцев. — Обычай девушек и женщин не входить в чужой дом. — Селение Лун-ток-ндо. — Нравственные качества туземцев. — Жизнь путешественников на зимовке. — Богатство животного мира. — Нрав леопарда. — Новый горный козел. — Общие праздники. — Фейерверк. — Поимка беглеца-проводника.

Округ Лхадо, в котором тибетская экспедиция расположилась на зимовку, незначительный по населению в настоящее время, прежде был густо населен монголами, смешавшимися с пришлыми тибетцами. Коренное население, шарайголы или желтореченцы, вело долгие и упорные войны с тибетцами Дэргэ и особенно с населением округа Гончжур и, благодаря этим воинам, уменьшилось, смешалось с тибетцами и утратило свой язык и обычаи.

Тем не менее, лхадосцы до сих пор считают себя монголами, а не тибетцами. С соседями своими, вследствие этой [150] племенной розни, они живут не дружно. Дружат же только с населением Нанчин-чжалбо, которое считают родственным по происхождению, т. е. шарайголами же. С нанчинским населением лхадосцы никогда не вели войн и всегда поддерживали, как продолжают поддерживать и теперь, родственные связи посредством браков.

Всего теперь в округе Лхадо насчитывается лишь около шестисот семейств или приблизительно около трех тысяч человек. Пятая часть населения живет оседло и занимается земледелием; остальные — кочевники, живут исключительно скотоводством.

Округ подчинен китайцам, но влияние Лхасы в настоящее время в нем преобладает. Подчинение Китаю выражается только взносом раз в год известной подати, собираемой самими китайцами, приезжающими за сбором ее из Чэн-ду-фу.

Весь этот небольшой округ делится на четыре хошуна. Во главе управления стоит лхадог-чжалбо, потомок Эрхэ-тайчжи. Нынешний лхадог-чжалбо, по имени Норво-даши, имеет от роду сорок восемь лет; это родной племянник предшествовавшего чжалбо. Жена его десять лет тому назад умерла, оставив сына, которому ныне уже четырнадцать лет и который является наследником и будущим лхадог-чжалбо.

Земледельцы сеют из хлебов только ячмень, из которого приготовляют дзамбу, и из овощей — одну лишь репу; последняя, хотя и заготовляется главным образом для лошадей, но ее нередко едят и сами тибетцы.

И оседлые, и кочевые лхадосцы ткут для своих потребностей шерстяные материи из бараньей шерсти, которую первые обыкновенно покупают или выменивают у своих же кочевников; помимо шерсти оседлое население выменивает у кочевого и шкуры баранов. То и другое, т. е. шерстяные ткани и овчины, лхадосцам нужны для шитья одежды.

Живут вообще лхадосцы по своему удовлетворительно, но на наш взгляд совсем дурно. Обычная их еда это дзамба с маслом, да и то лишь среди зажиточного населения; бедняки же едят дзамбу без масла или сала, и вместо чая обыкновенно пьют отвар из ячменной муки. Мясо у них большая редкость; даже богатые кочевники и те специально ради мяса убивают свой [151] скот лишь в исключительных случаях. Лхадосцы едят мясо преимущественно состарившихся животных или задавленных зверем; не брезгают они также и мясом издохшей скотины, а тем более мясом убитых и изловленных зверей и не только травоядных, но и хищников, в роде лисиц, леопардов, рысей и других диких кошек, причем, какое бы то ни было мясо, лхадосцы едят его совершенно в сыром виде. Описываемые туземцы избегают лишь употребления в пищу «человекоподобных» тварей — обезьян.

Одеваются лхадосцы также, как и другие обитатели восточного Тибета; маленькая разница замечается только в головном убранстве женщин, в распределении ими связок янтарей, искусственных серебряных раковин, и в числе более или менее широких матерчатых лент, в свою очередь, различно приспособляемых на головах и спинах богатых туземок. Лхадоские женщины и девушки — большие любительницы всевозможных женских украшений и нарядов; они норовят заманить продавца с подобными товарами в соседство своего дома, чтобы тем самым скорее дать понять мужьям или отцам о представляющемся случае исполнить обещание, данное ими когда-то купить ту или иную вещь, на зависть гордых соседок. От множества различных бус, янтарей и раковин, от связок ключей, нацепленных на женщин и девушек, от своеобразных звуков, издаваемых всем этим убранством во время движения, лхадосцам положительно невозможно пройти не замеченными. По части раскрашивания лиц обитательницы Лхадо такие же мастерицы, как и прочие тибетки. Наиболее интересным представляется, между прочим, наблюдавшееся нами среди чамдоских модниц намазывание зимою щек упомянутым раньше ирромом, который будто бы предохраняет наиболее нежную кожу женщин от ветра и холода в дороге.

Обычай намазывания тибетскими женщинами себе лиц, с точки зрения отрицательного кокетства, введен был, говорят, в этой стране издавна и продолжает существовать, как пережиток, до настоящего времени в Лхасе и в тех областях Кама, где сосредоточены монастыри, а следовательно и многочисленная монастырская молодежь. Дабы не вводить лам в искушение, тибетки обязаны, кроме того, избегать встречи с ними, в крайних же случаях должны, по меньшей мере, «потуплять взор долу...» [152]

Нравственные качества лхадосцев мало чем отличаются от таковых же вообще обитателей восточного Тибета: им присущи та же лень, грубость, лицемерие, низкопоклонство; то же ханжество и суеверие. Подобно всем тибетцам, лхадосцы бесцеремонные попрошайки: потомкам монголов ничего не стоит протянуть руку и причитывать прославление: «куцэрен, куцэрен... сирену...» При встрече с почетными ламами или чиновниками, лхадосцы заранее слезают с лошадей, а при еще большем приближении приседают и, одновременно с приседанием, высовывают язык, часто оттягивая правою рукою соответствующую щеку, а затем произносят «дэму» или «тэму», равносильное нашему «здравствуй!» В разговоре со старшими лицами простолюдины молчаливо и почтительно стоят и только изредка одобрительно кивают головой и покорно повторяют «лаксу», «лаксу», т. е. «да, да», даже выслушивая жестокий приговор над собою. В знак одобрения тибетцы поднимают вверх большой палец, тогда как поднятый мизинец определяет собою низшее качество; промежуточные же пальцы указывают на соответствующую их расположению степень; два больших или два малых пальца, поднятых или выставленных одновременно, выражают или высшую похвалу, или крайнее порицание. Как и у других обитателей Тибета, у лхадосцев принято встречать и провожать гостей до лошади. О всяком постороннем или чужом человеке, направляющемся в дом тибетца, или проходящем мимо, но вблизи жилища, вовремя дают знать своим неистовым лаем огромные злые собаки.

Для лхадоских девушек, начиная с 13-ти-летнего возраста, равно и для молодых женщин, считается в высшей степени неприличным войти в чужой дом или даже во двор (у оседлых). Ни одна девушка и женщина, за исключением старух, не рискнет этого сделать из боязни, чтобы люди не заподозрили ее в любовной связи с мужчинами чужого дома. Если явится необходимость видеться с хозяйкою дома, с ее дочерьми или вообще потребуется передать какое-либо словесное поручение в такой-то дом, то они, подходя к нему, громко выкрикивают имена тех женщин, с которыми желают говорить. Те в свою очередь выходят из дома и где-либо в стороне имеют свидание. Таким же образом соседки-женщины навещают друг друга и в праздничное время, под видом гостей; угощение предлагается [153] девушкам и молодым женщинам также вне дома. Бедные девушки-пастушки, пасущие чужой скот, ночуют обыкновенно у себя дома, а пищу, получаемую ими от хозяина или владельца скота, съедают вне дома этого лхадосца. Мужчины же и старухи входят в чужой дом свободно.

В одном из селений лхадоского округа — Лун-ток-ндо экспедиция прожила ровно три месяца: с 20-го ноября 1900 года по 20-е февраля 1901 г. Означенное селение отстоит от Чамдо к северо-востоку, верстах в сорока. Поднятое над морем без малого на 12.000 футов, оно, вместе с тем, по отношению к окружающим его горам, словно спрятано на дне глубокого каменистого ущелья речки Рэ-чю, там, где ущелье это заперто с обеих сторон почти недоступными теснинами, сложенными главным образом из плотного известняка и глинистого сланца.

Отдельные домики этого селения разбросаны по обоим берегам речки и ютятся или на дне самого ущелья или же на крутом скате его, подобно тому жилищу, которое было отведено, разумеется за известную плату, под экспедицию. Этот красивый уголок приходится на горном мысе, у подножья которого протекают воды, с одной стороны, главной речки Рэ-чю, с другой — ее правого притока Рон-чю, по которому экспедиция прибыла на зимовку.

Северные склоны гор почти сплошь одеты еловым лесом, южные, во многих местах, зарослями древовидного можжевельника; там и сям стелятся разнообразнейшие кустарники, с уцелевшими на некоторых из них красными ягодами. Увядшие и засохшие стебли травянистых растений давали повод предполагать богатство лугов местной альпийской области.

Богатому растительному покрову соответствует и богатый животный мир, в особенности в отделах млекопитающих и птиц. Надежды наши на интересные и разнообразные сборы в этом отношении вполне оправдались, как оправдался и предполагаемый сухой, мягкий климат зимы и невраждебное отношение к экспедиции туземцев вообще и лунтокндосцев в частности.

В доме, занятом экспедицией только на половину, в его верхнем этаже, прежние его обитатели во главе с Цереном вначале было перепугались и разбрелись по соседям, но вскоре, убедившись, что им худого ничего не причинят, возвратились и [154] сгруппировались в нижнем этаже. Там же, в небольшом бревенчатом помещении, было и отделение для кумирни, в которой, между прочим, устроился наш переводчик Бадмажанов и где также находили всегда приют чиновники, приезжие из Чамдо или из ставки местного лхадог-чжалбо.

Члены экспедиции разместились в единственной клетушке второго этажа, там, где на рисунке белеет окно, затянутое кисеею, а в правом темном углу основались забайкальцы. Гренадеры же предпочли остаться в палатке, расположенной на вольном воздухе, по соседству с кухней. Для наших спутников-монголов была истребована тибетская черная палатка, в которой цайдамцы отлично устроились, благодаря множеству войлочных седел экспедиционных вьючных животных. Последние всю зиму провели под открытым небом-днем в соседних ущельях на пастбище, ночью — на привязи, рядом с гренадерской палаткой. Гарза за свой строгий нрав платился дневной свободой, но зато, отпущенный с вечера, всю ночь производил суд и расправу с чужими псами, которые, томимые голодом, осмеливались заглядывать в наш лагерь. В затишье и тепле, между, так называемым, офицерским помещением и казаками, под навесом, где обыкновенно у хозяев хранилась солома, был пристроен, наш общий любимец, Мандрил. Днем он тщательно перебирал мелкую солому, разыскивая зерна; ночью же, в особенности, когда было холодно, совсем зарывался в нее.

Ровная площадка, находившаяся выше дома, занятого экспедицией, сослужила хорошую службу для установки астрономических инструментов. Багаж наш был рассортирован по частям, в непосредственной близости с нами. В палатке, стоявшей на верху, находились почти исключительно текущие сборы коллекций птиц и мелких зверей, подле которых, в виде охраны, спали препараторы. Общее же охранение бивака, по-прежнему, вверялось часовым двух очередей, с одной сменой около полуночи.

Вставали мы на зимовке также сравнительно рано: конвой около шести часов, а мы, члены экспедиции, около семи, ко времени утреннего метеорологического наблюдения. После утреннего чаепития, каждый принимался по обыкновению за свое дело. В целях большого ознакомления с местным животным миром, оба препаратора ежедневно экскурсировали в окрестностях [155] Лун-ток-ндо; от времени до времени охотились также и люди отряда, соблюдая между собою строгую очередь.

По части ботаники собирались семена.

Относительно продовольствия мы были обеспечены главным образом местными средствами и лишь отчасти прибегали к содействию чамдоского базара. Баранье мясо мы теперь разнообразили мясом более жирных яков, а вместо дзамбы порою лакомились печеным хлебом, не дурно выходившим из печи, устроенной в песчано-глинистом обрыве при содействии плоских булыжников.

С управителем округа Лхадо лхадог-чжалбо, через посредство его советников и лам, имевших свидание с нами в первый день вступления экспедиции в Лун-ток-ндо, установились порядочные отношения. Сам чжалбо почему-то сторонился от нас и производство дел по отношению к экспедиции возложил на прикомандированного в мое распоряжение одного из советников — Юнди.

Место самой зимовки выбрано было очень удачно. Глубокое ущелье Рэ-чю, богатое скалами, лесами, ягодными кустарниками, альпийскими лугами и населенное оригинальными представителями маммологической и орнитологической фауны, превосходило многие другие в ближайших окрестностях. Лхадосцы, узнав, что мы покупаем шкуры зверей за выгодные для них цены, стали нести нам на продажу все, чем богата страна. Только благодаря этому мы могли узнать, что здесь водится очень интересный новый зверь джара или джагур, описанный мною ниже; затем большая летяга, речная выдра, кошки. Превосходные шкуры нескольких леопардов были также приобретены у лхадоских охотников, которые вообще старались доставлять нам добытых ими зверей в тушах, за что, конечно, получали надбавку.

Китайский леопард или «зэг», как его называют лхадосцы, очень распространен в системе верхнего Меконга, по крайней мере в той ее части, которую удалось посетить нашей экспедиции. Здесь он ходит чаще в одиночку, но во время любовной поры, которая бывает осенью, бродит парами, реже по три (два самца). Матери с одним или двумя детенышами показываются на глаза туземцам в апреле.

Леопард наносил тибетцам ощутительный убыток, давя их скот, главным образом небольших коров, телят и коз; не [156] брезгает он также и собаками. Так, однажды ночью, этот зверь прокрался к одиноко стоящему в нашем селении жилищу, откуда слышался громкий лай собаки, и, задавив пса, понес свою добычу в лес. На утренней заре, хозяин дома, могучий по сложению и слывущий в округе за отличного стрелка, втихомолку направился вслед за зверем. В недалеком расстоянии от дома, в овраге, поросшем высоким кустарником, лхадосец застал леопарда, пожирающего остатки собаки. Осторожно приблизившись на расстояние не более десяти сажень, счастливый охотник метким выстрелом в голову уложил леопарда на месте. Больше всего описываемый зверь, однако, охотится, говорят лхадосцы, на многочисленных обезьян, которых мастерски скрадывает, притаившись в скалах, в то время, когда обезьяны предаются отдыху или забавам. Раздирающий душу крик, по словам местных охотников, всегда служит явным признаком, что пестрый хищник напал врасплох на обезьян и душит или грызет их. В первый момент обезьяны словно теряются, чем и пользуется леопард, успевающий иногда умертвить трех-пятерых из этих безобидных тварей, прежде нежели они успеют опомниться и удрать в скалы.

Днем зэг показывается редко, отдыхая в это время где-либо в укромном месте. С закатом же солнца, а в пасмурные дни и раньше, этот красавец зверь покидает свое логовище и идет на промысел или к недоеденной ранее добыче, какой нибудь задавленной скотине. В последнем случае туземцы-охотники сторожат зверя. На такую охоту неуверенные в себе стрелки идут по два или по три человека, так как раненый зверь всегда бросается на охотника и мнет его подобно тигру. Здесь, в Лхадо, мне назвали трех таких охотников, которые были более или менее серьезно поранены леопардами.

Лхадосцы предпочитают устраивать на зэга западню, которая мастерится в лесу из десятка, а то и более, тяжелых бревен, связываемых на подобие щита. Последний ставится по возможности на ровную поверхность земли под небольшим углом, оставляющим впрочем достаточно свободный вход для зверя, которого манит внутрь засады голос, привязанного к стойке, поддерживающей щит, козленка. Испуганный неожиданным появлением леопарда, козленок бросается в глубь западни, прячась [157] в ямку, нарочно для него устроенную, и тем самым роняет стойку и щит, давящий леопарда.

Большая, хорошая шкура зверя ценится на месте около десяти лан серебра и идет главным образом на отделку шуб богатых и знатных тибетцев. Подобные шкуры у тибетцев вообще играют большую роль при обмене подарками. Мясо же леопарда многие лхадосцы едят с удовольствием, считая его очень вкусным.

Следующий зверь, заставляющий на себе остановиться, это «джара» или китайский яман, среднее между антилопой и козлом, названный мною Nemorhoedus chamensis. В целом этот зверь очень наряден, особенно когда быстро несется по опушке леса.

По сведениям, добытым от туземцев, а также отчасти и согласно нашим личным наблюдениям, весною, джагур держится одиночками и в весьма трудно доступной местности. Природные балконы, карнизы, крутые обрывающиеся лога дикого каменистого ущелья Рэ-чю-вот обстановка, среди которой живет и где можно встретить описываемого зверя: притом крайняя осторожность джара к малейшему шороху и его большая выносливость на рану затрудняют охоту на него.

Летом джагур поднимается в верхний пояс гор, до 15.000 футов над морем, держась гребня хребта; днем он отдыхает где либо в прохладе нависших скал, у верхнего предела леса или кустарников, с вечернею же зарею выходит на покормку.

Любовный период у камских козлов проходит через последнюю треть октября и первую треть ноября месяцев; самцы в гоньбе за самками издают голос, подобный голосу домашних коз; самцы же из за права обладания подругами ожесточенно дерутся между собою; бой заключается в бодании или сшибании лбами и тогда., по словам тибетцев, всего легче скрасть и убить зверя. По окончании течки, самцы снова отделяются от самок до следующего года. Детеныши, по одному, рождаются в апреле и в мае.

Позднею осенью и зимою, когда туземцы спускаются на дно ущелий или долин, звери также покидают вершины гребня и вступают в область оставленных тибетцами кочевий; здесь, нередко, джара подбирается к складам сена и, поднимаясь на дыбы, [158] достает его; полакомившись раз — другой, зверь продолжает ходить систематически почти каждую ночь, прокладывая тропинки; подобные же дорожки можно наблюдать также и к месту водопоя.

Что касается пернатого царства, то среди последнего замечено большое богатство и разнообразие, несмотря на то, что наши наблюдения касаются только оседлых и зимующих птиц; несравненно полнее получился бы список последних за круглый год, так как окрестные места, повторяю, представляют для них самые выгодные условия, особенно в период гнездовья

Местная зима характеризуется мягкостью климата: почти полным бесснежием, сравнительною сухостью, довольно прозрачной атмосферой, отсутствием ветров по ночам и утрам и систематическим ежедневным их появлением с запада и юго-запада после полудня.

Переход от прекрасной осенней погоды к порядочной зимней совершается почти незаметно; бесснежная зима мало разнообразит общий пейзаж местности; незначительный снег наблюдается только во время его падения, реже в течение одного или двух последующих дней; лишь по склонам гор, обращенных к северу и покрытых лесом, этот осадок сохраняется более продолжительное время. В самый холодный период зимы, в последней трети декабря и первой трети января, по ночам, температура хотя и падает до -26,5 °C, но днем, на солнце, настолько тепло, что лед, лежащий по горным ручьям и небольшим речкам, заметно тает; главная же речка Рэ-чю, в Лун-ток-ндо и ниже, до впадения в Меконг, в течение всей зимы не имеет ледяного покрова. В конце того же месяца, отличающегося наибольшей облачностью, лхадосцы удобряют свои поля навозом. Февральское солнце греет еще более по весеннему и успешно будит к деятельности жуков и мух. Согретый и холодный воздух часто нарушают равновесие атмосферы, выражающееся в ветрах различных направлений. Свободное от облаков южное небо манит к себе постоянно: днем — лазуревой прозрачностью, ночью — дивным блеском светил.

В течение всего ноября и первой трети декабря, в ясные ночи по небу проносились блестящие метеоры или болиды, [159] из которых один, своей величиной и эфектным падением, привлек внимание многих и служил долгое время предметом самых различных толков.

Праздник Рождества Христова и первый день нового, двадцатого столетия экспедиция отметила некоторой торжественностью, так как у нас все еще существовали предметы роскоши: сардины, консервированное молоко и кофе, всевозможные леденцы, коньяк, ликеры, сигары и проч., тщательно сберегаемые про такие исключительные праздники или другие дни, чем либо знаменательные в нашем далеком и продолжительном странствовании. Надо, однако, заметить, что, по части «питий», экспедиция располагала на весь тридцатимесячный срок путешествия заграницей всего лишь двадцатью бутылками и полубутылками коньяка и ликеров, причем из этого скромного запаса три бутылки целиком были подарены именитым туземцам; кроме того, значительная часть коньяка пошла им в виде обычного угощения; из остального же запаса, служившего достоянием всего персонала экспедиции, мы еще сохранили по бутылке коньяка и ликера под названием «заветная», до вступления на родную землю. Этими словами я хочу сказать, что так называемые горячительные напитки в нашей экспедиции представляли скорее лекарственное средство, нежели тот «необходимый повседневный предмет», в какой их возводят другие путешественники. Правда, пьющие нижние чины получали отдельную «чарку» водки, которую мы фабриковали сами, на месте, из восьми ведерного запаса спирта, везомого специально для коллектирования рыб, змей, ящериц, мелких грызунов и других образцов зоологических сборов. Непьющие же чины конвоя, а таких было несколько человек, взамен водки, получали лишнюю порцию сахару или леденцов, обыкновенно экономно расходуемых ими вместе с кирпичным чаем, единственным напитком, на который мы не скупились, не смотря ни на какую его дороговизну. Сардины и сласти — эти «вкусные заедочки и усладеньки», выражаясь словами незабвенного Пржевальского, также получали и нижние чины и почти в той же мере, какая полагалась и по отношению к любому из главных членов экспедиции, не позволявших себе никакого излишка и комфорта, наоборот, — с первого дня путешествия с караваном расставшихся с привычками цивилизованной обстановки, до спанья на кроватях или койках включительно: все [160] члены экспедиции спали прямо на земле, лишь подослав под себя войлок. Короче — мы жили братьями.

Такие исключительные праздники, как указанный или, например, вступление экспедиции на нагорье Тибета, в бассейн Ян-цзы-цзяна или Меконга, добыча новых форм млекопитающих и птиц, мы ознаменовывали тем, что наш однообразный суп сменялся вкусным пловом и помянутыми заедочками и усладеньками, которые мы делили с детской наивностью и простотою. В подобные минуты, сидя за чашкой чая, мы считали себя положительно счастливейшими из людей, в особенности, если к тому же еще выпадали на долю такие чарующие уголки, на какие не раз указывалось выше. К своему столу, к завтраку или обеду, мы иногда приглашали знакомых и приятелей туземцев.

В один из вечеров рождественских праздников мы устроили фейерверк, привлекший внимание обитателей всего селения и послуживший затем долгое время для них воспоминанием о чем то сверхъестественном.

По поводу наших праздников и торжеств туземцы заметили, что скоро и у них настанут такие же дни и что они теперь уже приглашают нас к себе в гости. Лхадосцы к своему новому году, в 1901-м году к 7-му февраля, готовились за несколько дней; все чистилось, мылось, прибиралось. И мужчины, и женщины, и взрослые и дети — все приводили в порядок свои лучшие одежды и наряды. Накануне же самого праздника у каждого дома, на открытом, теплом воздухе, можно было видеть чуть не поголовное мытье туземцев. В роли куаферов являлись по большей части женщины, на долю которых вообще выпадало много всевозможных хлопот. Кажется, они в течение всей новогодней ночи не смыкали глаз и не покладали рук. Даже ленивые мужья и те встретили этот праздник на ногах, при громком чтении молитв, а наш хозяин, Церен, молотобоец, успел, кроме того, приготовить несколько мани и заблаговременно отнести их на соседний горный выступ. Чуть же забрезжила заря первого дня нового года, как население Лун-ток-ндо оставило жилища и сошло на берег речки к заранее приготовленному большому костру можжевельника, который не столько пылал огнем, сколько разносил густой дым, клубами стлавшийся по долине ущелья. Можжевеловый дым — тот же фимиам, воскуриваемый буддистами [161] своим божествам. Подле жертвенника толпилось особенно много женщин и детей, оживлявших берега речки звонкими голосами. Из хозяев многие еще накануне уехали в ставку своего князя для принесения ему обычных новогодних поздравлений. С восходом солнца нарядные лхадосцы возвратились в дома и принялись за праздничную трапезу.

В первые дни нового года родные и знакомые обыкновенно навещают друг друга.

Наши монголы-спутники в этот праздник также побывали кое у кого из соседей лхадосцев; в другое же время они предпочитали сидеть дома или уходить со скотом в ближайшее ущелье. Джэрой — бессменный пастух, забравшись куда нибудь на вершину скалы, так громко читал молитвы о сохранении животных и общем нашем благополучии, что распугивал зверей и птиц, находившихся поблизости. Этот добродушный человек, по-прежнему, был любимцем всего отряда. По вечерам у экспедиционного костра, продолжавшего служить клубом, он потешал моих спутников всевозможными рассказами, но больше всего воспоминаниями о совместном с нами странствовании но Тибету. Мы все не мало удивлялись до каких мелочей развито наблюдение, по-видимому, очень ограниченного монгола. Несколько вечеров Джэрой интересно и неутомимо рассказывал, последовательно шаг за шагом, о нашем путешествии. На выраженное мною удивление по поводу наблюдательности и памяти цайдамских монголов, Дадай — один из самых толковых туземных спутников — заметил, что его дядя, сопровождавший покойного Н. М. Пржевальского, в его первое путешествие по Тибету, по возвращении в Цайдам, написал интересную историю путешествия русского нойона. Дадай закончил свою речь обещанием написать подобное его дяди повествование о теперешнем путешествии русских по Тибету.

Наши минуты досуга по-прежнему разделял Мандрил, который, по мере надвигания весеннего тепла, чаще и чаще отпускался на свободу. Забравшись по обыкновению на соседнее экспедиционному дому дерево, ловкий зверек подолгу проводил там время в удивительных прыжках с ветви на ветвь, нередко в погонях за пристававшими к нему воронами. Соображая о будущем своего невольного спутника, я попытался было его пристроить одному из местных тибетцев, но Мандрил на пятый день вновь [162] прибежал в наш лагерь и в таком жалком, несчастном виде, что у всех нас вызвал глубокое сожаление, усилившееся под впечатлением той радости, которую проявил бедный зверек при виде всех нас: в глазах и движениях обезьяны, детски прижавшейся к моей груди, нельзя было не видеть выражения просьбы не покидать ее. Пробовал я также отпускать Мандрила в стадо его диких собратий, но ничего хорошего не выходило: наш зверек получал несколько пощечин, которыми его щедро наделяли дикие обезьяны. После того мы решили больше не расставаться с Мандрилом.

Двух других молоденьких обезьян, изловленных Мадаевым на охоте живьем, мы никак не могли приручить; все они стремились в лес; даже наш Мандрил и тот у этих дикарей не мог вызвать желания порезвиться. В конце концов один из них сбежал при содействии Мандрила, помогшего развязать узел ремня, к которому новичок был привязан; другой же, за свой злой нрав, был приговорен к смерти и попал в жестянку со спиртом, в каковом виде и доставлен в Зоологический музей. Не изменял нам один лишь Мандрил, к которому, со своей стороны, мы также сильнее привязались. Гренадеры, в заботах о предстоящей дороге, сшили для него теплый шерстяной костюм, в котором Мандрил выглядел замечательно комичным: серая курточка с кушаком и колпачок, казалось, парализовали всякое свободное движение зверька и он превращался в настоящую мумию. Стоило же только, бывало, дать понять Мандрилу, что он может освободиться от одежды, как умный зверек тотчас сбрасывал ее долой и возвращался к прежнему оживлению.

Таким образом наша жизнь на зимовке шла вполне удовлетворительно во всех отношениях. Туземцы, после одного-двух случаев удачного излечения их экспедиционным «лейб-медиком», как в шутку мы называли нашего фельдшера Бохина, стали часто приходить к нам за лекарствами и советами. Из особенно распространенных болезней среди небогатых лхадосцев известны ревматические, происходящие от неблагоприятных условий жизни. Лучшим средством для лечения этих болезней, по словам местных обитателей, служат чамдоские горячие воды, на которые больные ездят купаться. [163]

Благодаря недалекому расстоянию от Чамдо, нас несколько раз навестил, по поручению Даин-хамбы или ближайшего помощника главного чамдоского перерожденца — Пакпалы, наш хороший знакомый, да-лама, давший экспедиции много интересных и ценных сведений. Почти исключительно благодаря этому чамдоскому чиновнику, охотно откликнувшемуся на мою просьбу поехать вместе с урядником Бадмажановым на розыски беглеца-китайца, обворовавшего А. Казнакова в разъезде, преступник со всем похищенным имуществом был найден. Это обстоятельство произвело на всех окрестных тибетцев сильное впечатление, восстановившее прежнее обаяние экспедиции, нам же лично дало возможность свободнее вздохнуть и еще больше верить в неразлучного нашего спутника — счастье.

Несчастный Вей, через несколько дней после побега, во время которого выдавал себя за посланца от русских с важным поручением к Нанчин-чжалбо, был тем не менее схвачен, вблизи своего дома, тибетцами Риучиского хошуна и все время, пока не прибыли мои посланные, находился под строгим арестом, ежедневно подвергаясь тяжелым телесным наказаниям, от которых пришел в неузнаваемый вид. После продолжительных и сложных переговоров с туземцами, да-ламе и Бадмажанову удалось наконец получить сначала вещи, украденные китайцем, а затем и его самого. По дороге к зимовке, во время переправы через Меконг, исстрадавшийся китаец, не ожидая пощады с нашей стороны, прыгнул с плота в реку и тотчас же пошел ко дну; лишь веревка, на которой тащили связанного по рукам виновного, указывала направление, куда понесло быстрым течением утопленника... Возможно также допустить, что Вей был очень ловко сброшен в реку тибетцами перевозчиками, заблаговременно подговоренными хитрым да-ламой, который таким образом избегал возможных дальнейших неприятностей, по отношению к лян-тай’ю — китайскому гражданскому чиновнику в Чамдо. Подобное предположение представляется тем более вероятным, что, но случаю незначительных размеров плота, при переправе через реку, китайца сопровождали одни лишь туземцы; мои же посланцы находились на берегу, в ожидании возвращения перевозочных средств. На крик и замешательство тибетцев перевозчиков, достигнувших середины Меконга, Бадмажанов мог только констатировать мгновенное исчезновение Вея. [164]

Между тем время бежало; солнце с каждым днем пригревало сильнее и сильнее. Наступали длинные благодатные дни. В теплом воздухе начало слышаться жужжание насекомых, а затем стали показываться и пролетные птицы. Пришла пора а нам собираться в далекий обратный путь.

П
. Козлов.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 6. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info