-

КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

ГЛАВА V.

Путь экспедиции по Тибету.

(См. «Воен. Сб.» 1911 г., № 5.)

День выступления. — Лагерь в горах Бурхан-Будда. — Долина озера Алык-нор и охота на тибетских медведей. — Хребет Амнэ-н’кор и вид на плато и озеро Русское. — Климатические невзгоды. — Неожиданная встреча с тибетцами: разбойничье племя н’голок.

С приходом экспедиции в Цайдам (Географическая граница северного Тибета.), первый акт ее деятельности мог считаться оконченным. Целый год экспедиция провела главным образом среди мирных добродушных монголов, изучая их страну, знакомясь с их бытом и пользуясь для передвижения верблюдами, обхождению с которыми в путешествии русские люди скоро выучиваются, в особенности под руководством опытного старшего.

В Цайдаме с этим, незаменимым в пустыне, животным мы должны были расстаться. Его сменили быки-яки или хайныки — обитатели гор и высоких плоскогорий Тибета, где проживают народности, столь же непохожие по своим нравам и обычаям на коренных монголов, сколько разнятся и верблюды от упрямых, свирепых яков. [150]

Быки двигаются по горам крайне медленно, неся на спине тяжесть, наполовину уступающую таковой силе среднего верблюда. При всем том быки-яки чаще подвергаются повальным болезням, нежели верблюды, отчего и путешествие на этих животных обходится нередко значительно дороже, не говоря уже о физических трудностях, которые являются минимальными только при путешествии на справедливо прославленном «корабле пустыни».

Громоздкие и тяжеловесные вьюки мы оставили в Цайдаме, при складе и метеорологической станции экспедиции, а свой тибетский багаж, доведенный до самых ограниченных размеров, уложили в ящики средней и малой величины, а также в соответствующие мешки и сумы. Идеальным вьюком на быка или на яка служит пара ящиков патронов, представляющих вес, считая и войлочную обшивку, около пяти пудов. Однако, как мы ни уменьшали свой багаж в Тибете, все-таки набралось тридцать пять вьюков, согласуясь с числом которых пришлось приобрести до сорока быков, почти исключительно хайныков.

В личный состав тибетского отряда экспедиции, помимо меня и моих ближайших сотрудников, гг. Казнакова и Ладыгина, вошло двенадцать человек гренадер и казаков, в подспорье к которым по уходу за непривычными быками были взяты в Цайдаме еще четверо местных монголов: двое — Дадай и Чакдур — из хошуна Цзун (Восточный) и двое других — Гардэ и Джэрой — из западного хошуна. Первый из наших туземных спутников по Тибету — Дадай — еще служил Н. М. Пржевальскому в качестве проводника и переводчика тибетского языка во время его третьего путешествия по Центральной Азии, при возвращении нашего знаменитого путешественника из-под Лхассы в Цайдам. Таким образом тибетский отряд был доведен до девятнадцати человек, долженствовавших следовать на лошадях, с ружьями за плечами.

Весеннее солнце пригревало между тем сильнее и сильнее. Кустарники и травянистая растительность ожили и принарядили унылую долину Цайдама; в воздухе, напоенном ароматом свежей растительности, целыми днями не смолкало жужжание насекомых и щебетание ласточек, витавших над хырмой или укреплением. Всех нас неудержимо влекло на юг — в горы, которые теперь чаще стали открываться нашему взору своими темносиними ущельями. [151]

В половине мая мы закончили наше тибетское снаряжение. Наступило и 17-е число этого приятного весеннего месяца, когда назначено было и самое выступление в далекий и малоизвестный путь.

С раннего утра мы все были на ногах; крепостной двор весь заполнился вьюками, быками и людьми. Русская речь перемешивалась с монгольской и китайской. Помимо отъезжающих, набралось не мало и постороннего люда. Одни хлопочут, работают; другие праздно толкаются, мешают. Началась вьючка быков, но как она не похожа на вьючку верблюдов: многие упрямцы-быки ложатся, иные прыгают и, освободившись из рук людей, «дают козла», пока не избавятся окончательно от вьюка. Долго мы провозились с вьючкой в тесном запертом помещении и только в полдень, в самое жаркое время дня, оставили хырму и вышли на простор долины. Тут можно было свободнее вздохнуть и осмотреться. Через два-три часа караван быков, разделенных на три партии, пошел надлежащим порядком, держа направление к югу. Оглядываясь назад, мы все прощались с хырмой, которая теперь стала и для нас очень близка и дорога; над ней командующе выделялась метеорологическая будка и русский, трехцветный, бело-сине-красный флаг. Муравьев, обреченный на долгое одиночество, стоял на плоской кровле фанзы и следил за удалявшимся караваном...

За постепенно поднимавшейся по направлению к горам щебне-галечной пустыней, высится хребет Бурхан-Будда, втянувшись в одно из ущелий которого — Номохун — мы расположились биваком. Подле нас бурлила речка и приятно рокотали впадающие в нее ручьи; вместо пыли и солончаков, мы уже ступали по мягким зеленым лужайкам, слушая монотонные голоса клушиц, кэкэликов, каменных голубей и других пернатых.

Со стороны внутреннего замкнутого центрально-азиатского бассейна хребет Бурхан-Будда производит впечатление массивного однообразного вала, поднимающего свой довольно плоский гребень до 17,000 футов над морем, но, тем не менее, только местами касается он линии вечного снега, который поддерживает речки, стремящиеся из гор в две противоположные стороны. Ущелья обоих склонов хребта каменисты, дики, местами крайне узки и мрачны и, благодаря скудному орошению, довольно пустынны и унылы. Немногие и сравнительно маловодные речки, по [152] выходе из гор, в большинстве случаев, скрываются в землю, чтобы затем обнаружиться на дне долин в виде ключей или источников.

Миновав кочевья монголов, экспедиция прибыла в средний пояс хребта, в область богатых альпийских пастбищ, где, в целях большого ознакомления с горами и выкормки животных, мы прожили около недели.

Такая сравнительно продолжительная стоянка была кстати еще и для постепенного приспособления к разреженному воздуху наших организмов, в особенности новичков спутников, более слабые из которых тут же, на 13,500 футов над морем, поболели день-два; затем все миновало благополучно и все мы с успехом могли экскурсировать в окрестных безлюдных ущельях. Горная флора стала пробуждаться все больше и больше и обогащать наш гербарий. Неутомимый коллектор-ботаник Ладыгин с приходом в горы ожил и целые дни проводил в ущельях, тщательно исследуя их. Ведавшему сборами главным образом беспозвоночных, Казнакову, было не менее интересно наполнять банки и ящики неизвестными ему дотоле видами моллюсков, жуков и мух, а также ящериц и змей, как равно препаратору Телешову стрелять свойственных Тибету зверей и птиц. Словом, деятельность членов экспедиции проявилась в горах, в лучшее время года, во всю ширь: не даром так сильно всех нас влекло сюда из неприветливого Цайдама.

Наша огромная, свирепая собака Гарза все еще находилась на привязи из опасения жестоких нападений на монголов, не исключая даже и своих прежних хозяев, тогда как со всеми нами она успела освоиться, за исключением, впрочем, тех из бурят, которые иногда одевали свои национальные костюмы: на этих она продолжала бросаться. Сила этой собаки была просто изумительна; во время напряженного лая она легко перетаскивала с одного места на другое патронный ящик, весом в два с половиною пуда, к которому была привязана в течение дня. Ночью же ей предоставлялась полная свобода; тогда монголы должны были держать ухо остро.

Двадцать седьмого мая, на заре, мы двинулись вперед с целью перевалить хребет Бурхан-Будда, что и удалось сделать к девяти часам морозного ясного утра. Подъем на седловину хребта крут и каменист и в верхней части был покрыт плотным слоем снега. [153]

Со стороны Цайдама, окутанного серо-желтой пыльной дым кой, дул резкий пронизывающий ветер при температуре в пять с половиною градусов холода; слоисто-кучевые облака, сбиваясь у главных вершин, образовывали свинцовые мрачные тучи, которые по временам разражались снежной крупой. Вид на тибетское нагорье представлялся крайне суровый: над общим темно-желтым сонмом горных увалов, словно вата, висели кучевые облака.

В соседстве перевала животной жизни не было обнаружено; растительная также находилась в оцепенении от холода. Только спустившись к окраине короткого южного склона гор, речка оказалась свободной от льда и на ее берегах стали чаще показываться приятные для глаз лужайки, на которых валялись черепа и другие кости диких яков, иногда удивительно больших размеров. Самых же зверей в этой местности мы не встретили, хотя свежие следы, отпечатанные на влажной глинистой почве, большого стада диких яков довольно ясно указывали на их здесь пребывание; небольшое же общество каменных баранов или аргали и одинокий медведь пробежали в виду нашего каравана.

Дальнейший путь экспедиции лежал в юго-западном направлении, к озеру Алык-нор, на северо-восточном берегу которого мы и расположились биваком среди мягкой зелени. Пользуясь удовлетворительной погодой, гг. Казнаков и Ладыгин совершили в первый же день, двадцать восьмого мая, плавание по озеру в лодке с целью произвести измерение глубины водного слоя и собрать планктон. Озеро было пересечено с севера на юг, в восточной половине, причем наибольшая глубина — пятнадцать сажен — обнаружена у южного возвышенного берега, а наименьшая у низменного северного; отсюда глубина постепенно увеличивалась на протяжении семи-восьми верст и только за одну версту до южного берега стала быстро уменьшаться.

На второй день пребывания на Алык-норе я отправился с раннего утра для глазомерной съемки озера. Начав объезд последнего с северного берега, я должен был возвратиться по восточному. В личный состав разъезда вошел, кроме меня, Бадмажанова и Бадукшанова, еще и монгол. Все мы ехали верхами на лошадях, имея у седел только самое необходимое в охотничьей экскурсии — чайник, чашки и небольшой запас продовольствия. Погода стояла отличная — тихая, ясная и мы, восхищаясь чудною лазурью неба, могли в тоже время, благодаря [154] прозрачности воздуха, отлично различать и отдаленные предметы прилежащей долины.

Северный берег озера носит однообразный характер; илистые отмечи выделялись полуостровками или островками, служившими пристанищем для многочисленных плавающих и голенастых птиц; кое-где залегали родники, окаймленные свежей зеленью, на которой паслись хуланы и антилопы; но больше всего нас интересовали медведи, свежие следы которых были замечены вскоре по выступлении с бивака; казалось, что звери, переночевав на возвышенной площадке, с наступлением утра отправились тем же берегом и в ту же сторону, куда держали направление и мы. Действительно, медведи вскоре показались; не только в бинокль, но и простым глазом можно было различить крупного самца и значительно меньших размеров самку, следовавших вместе. Соблазн поохотиться за зверями увеличивался тем более, что медведи были как раз на нашей дороге. По мере приближения к зверям стало выясняться, что последние были заняты любовною игрою и что поэтому подойти к ним на дистанцию выстрела не представит особого труда.

Оставив лошадей, я с Бадмажановым направился к медведям, соблюдая, конечно, охотничью сноровку; в воздухе все еще стояла обычная утренняя тишина: подброшенная вверх тонкая пыль возвращалась на то же место или едва заметно относилась в противоположную сторону, следовательно не было основания опасаться того, что звери нас учуют; достигнув, однако, ровной площадки, на которой находились медведи, мы были тотчас ими замечены. Мишка мгновенно остановился и поднялся на-дыбки, пристально глядя в нашу сторону; медведица приблизилась к самцу и также насторожилась; оба зверя превратились словно в изваяние. Настала минута общего напряженного внимания. Условившись заблаговременно кому стрелять в того или другого зверя, мы одновременно пустили в медведей две пули. Мой Мишка грузно свалился наземь, медведица также последовала было его примеру, но вскоре поднялась и почти незаметно отползла в ложечёк, а затем совершенно скрылась; когда же мы подошли к убитому на повал медведю, то медведица была уже на значительном расстоянии; бинокль обнаруживал ее быстрое движение и временные остановки, когда напуганный зверь напрасно оглядывался в нашу сторону. Мой спутник взгрустнул было об ушедшей [155] медведице, но я его постарался утешить тем, что он будет иметь возможность много раз исправить свою ошибку.

Сняв шкуру с убитого зверя и приторочив ее к седлу одной из лошадей, мы были готовы следовать дальше, как неожиданно, со стороны соседнего болота, я заметил шедшего к нам навстречу одинокого медведя. Пока я находился в раздумье, как поступить с этим новым зверем, последний будто нарочно приближался и приближался к нам; наконец, шагах в четырехстах от нас залег. Сойдя с лошади, я быстро направился к медведю и, подойдя к нему шагов на сто двадцать, двумя пулями, выпущенными одна за другой из штуцера Бердана, окончательно уложил и этого Мишку. Шкура второго медведя была такая же хорошая, как и первого убитого самца; поэтому мы тотчас же приступили к ее препарировке.

В желудке последнего медведя оказалось содержимое яиц, принадлежавших, вероятно, каким-либо плавающим или голенастым птицам, гнездившимся на болоте; желудок же первого Мишки, наслаждавшегося перед смертью любовною игрою, был совершенно пуст.

Завьючив и вторую шкуру медведя, мы успешно продвинулись к подножью холма Тологойнын, где, на берегу прозрачной речонки, устроили временный привал. Сухое топливо дало возможность быстро развести хороший, яркий огонь, на котором поджарили шашлык и сварили чаю; аппетит у нас был завидный. Отпущенные на свободу лошади благодушествовали на зеленых лужайках. День нашей экскурсии отличался превосходной погодой: небо было совершенно безоблачно; высоко поднявшееся солнце грело ощутительно. Лежа на лугу, я невольно смотрел на манившее к себе лазурное небо. Там, высоко-высоко, мелькали хищные птицы-грифы, от острого зрения которых не ускользнули оставленные нами трупы медведей; воздушные странники держали путь к добыче, куда потом словно бомбы низвергались с высоты. Вооружившись биноклем, я стал вглядываться в место, где были убиты медведи; к одному из трупов приблизился сначала хулан и, описав около него дугу, подозрительно остановился, поднял высоко голову, затем понесся с места в карьер. В небе все еще мелькали хищники, направлявшиеся к общему центру — добыче, где теперь, как говорится, шел «пир-горой».

К вечерней заре мы благополучно возвратились на главный бивак, в недалеком соседстве с которым паслось много [156] хуланов и антилоп-оронго, вызывавших у моих юных спутников восторженное удивление красивыми формами своего сложения, величиной и посадкой рогов, а также быстрой и оригинальной побежкой.

Проследовав почти на всем восточном протяжении долиной Алык-норин-хола, мы затем ее оставили и вблизи ключа Кукубулык втянулись в одно из ущелий Амнэ-н’кора, с целью перевалить означенный хребет и двигаться дальше опять в южном направлении. Вначале довольно приветливое ущелье это, по мере нашего движения вверх, становилось более диким, каменистее, круче и теснее; тропинка то появлялась, то исчезала. Один из наших монголов-спутников, Джэрой, незаменимый как пастух караванных животных и никуда негодный как проводник, в роли какового он был дан нам Барун-цзасаком, вскоре по вступлении в горы вынужден был сознаться, что он не знает дороги. Приняв это обстоятельство к сведению, я перевел добродушного Джэроя из авангарда в ариергард, а по отношению к направлению пути стал доверяться собственному соображению, приобретенному за время моих продолжительных странствований.

Первый день, 6-го июня, пребывания в горах Амнэ-н’кор ознаменовался страшным холодом, в связи с обильным снегом, падавшим хлопьями с раннего утра до полудня и покрывшим землю толстым, свыше фута, слоем. Выбившиеся из сил быки требовали отдыха и мы принуждены были остановиться у подножия главной оси гор, освободив животных из под их тяжелых вьюков. Соседние скалистые вершины, венчающие гребень, порою открывались, порою совершенно заволакивались набегавшими облаками, картинно стлавшимися по горам. При наибольшей крутизне, какая только допустима при подъемах на перевалы, мы стали взбираться на седловину острого каменистого гребня, абсолютная высота которого определилась в 16,000 фут.

Виды по сторонам перевала были закрыты: с севера — не перестававшим падать снегом, с юга — второй цепью хребта. Обычного на перевалах обо здесь не было; следовательно, этим проходом туземцы не пользуются; дорога же была проторена, по всему вероятию, зверями — дикими яками и хуланами.

Спуск с безымянного перевала северной цепи оказался круче подъема, но зато скорее вывел нас на луговое дно ущелья, несмотря на то, что быков приходилось местами проводить по одному и поддерживать от возможного их падения в пропасть. [157] К сумеркам мы устроились биваком и могли отдохнуть от перенесенных невзгод. Усталость была так велика, что медведь, появившийся у нас чуть не на биваке, смог уйти от нас «по-добру по-здорову». Мишка следовал по дну ущелья, снизу вверх, и, проходя мимо скал, поднимался на задние лапы и презабавно чесал спину о шероховатые выступы камней.

Прожив несколько дней в области Амнэ-н’корских гор, мы направились в дальнейший путь к югу. Теперь пришлось подниматься на южную цепь гор по перевалу, отысканному нашим разъездом. Змееобразная тропа извивалась по крутому скату или пересекала более доступные лога, по которым ютились замечательно красивые и интересные вьюрки (Kozlowia Roborowskii). Не надолго остановившись, я застрелил парочку из них, спеша скорее на вершину гребня. Еще полчаса, и мы были на перевале, откуда радостно смотрели на широкий горизонт, открывавшийся в южную сторону. Туда уходило типичное тибетское нагорье, спуск на которое был значительно короче, нежели подъем. Приблизительно в середине открывшегося пространства, среди зеленовато-желтых мягких холмов, блестела поверхность довольно большого озера Орин-нора, за ним, в синеющей дали, темнел в основании и белел по гребню валообразный хребет — водораздел Желтой и Голубой рек. Разреженный воздух был замечательно прозрачен и способствовал обманчивому приближению озера, на котором без особенного труда можно было различить его береговые очертания. Долго я не мог оторваться от наблюдения этой своеобразной картины...

Спустившись с гор в долину, мы на первом луговом участке разбили бивак. Место нашего лагеря, судя по очагам, нередко посещалось местными охотниками. Погода между тем изменилась к худшему; холодный порывистый ветер давал себя порядком чувствовать; в продолжение всей ночи падал снег, покрывший землю полуфутовым слоем; температура спустилась до 7 градусов. Впечатление было настоящей зимы и это двенадцатого июня! Несколько смягчающим обстоятельством служила темная бесснежная полоса, расстилавшаяся на юге, в соседстве Орин-нора.

Обождав просветления воздуха, мы направились вниз по долине, держа направление к ближайшему северному заливу озера. Снег быстро таял, в особенности когда из-за кучевых облаков показывалось солнце; природа снова оживилась — [158] послышались звонкие голоса больших и малых жаворонков, перелетавших по холмам.

На следующий день, в десять часов утра, экспедиция уже раскинула свои белые шатры в месте истока знаменитой реки Китая, на берегу озера, зеленовато-голубые волны которого гулко ударялись об его песчано-галечные берега.

Накануне прихода на Орин-нор, мы встретили разъезд тибетцев племени Н’голок, численностью в четыре человека, которые были приняты нами с обычным гостеприимством. Н’голоки сообщили нам, что они составляют маленький авангард многочисленного н’голокского каравана, бивакирующего на северо-западном берегу того же Орин-нора. Общее число паломников, возвращавшихся из Лхассы в извилину Желтой реки, н’голоки нам определили в шестьсот человек — мужчин, женщин и детей, разделенных на восемьдесят огней или групп, следовавших во главе с одним из своих начальников.

Во время посещения наших палаток, н’голоки украдкою смотрели на наше вооружение, стараясь скрыть настоящее впечатление. — Заметив это, мы показали им свою новую трехлинейную винтовку с магазином. «Несмотря на вашу малочисленность, говорили н’голоки, вас никто не обидит; ваши драгоценные ружья всегда спасут вас; если многие из нас были того же мнения и раньше, то естественно, что теперь еще больше укрепятся в таком взгляде. Нам н’голокам можно победить вас только хитростью, коварством: пробравшись в ваш лагерь под видом продавцов съестных продуктов, партией человек в тридцать, и по известному сигналу, врасплох, обнажив сабли, наброситься на вас, чтобы в минуту-две перерубить весь ваш отряд. Вести же с вами сражение, в особенности в открытой долине, как, например, здесь, совершенно безрассудно». Увидев затем револьвер последнего образца, н’голоки пришли в еще больший восторг, заметив: «пожалуй и наш затаенный план при наличности у «русских» подобного вооружения ни к чему не приведет — они вынут из карманов такие маленькие мим-да — ружья и перебьют нас прежде, нежели кто-либо из «н’голоков» попытается лишь обнаружить свой заговор». — «Я помню, продолжал говорить один из н’голоков, как мы пытались было в свое время воевать с такими же людьми, как вы, в Амнэмачине, но ничего не вышло — нам порядочно попало»!... Ну, приятель, подумал я, с тобою мы уже давно знакомы. [159] Заинтересовавшись сообщением н’голока, я предложил ему вопрос: «куда же направились те люди, о которых он нам рассказывает». Н’голок, нисколько не задумываясь, ответил: «в монастырь Рарчжа-гомба!»

На этом свидание с первыми встречными н’голоками у нас и Окончилось.

На пути же к озеру Орин-нор, а также и во время самой стоянки на его берегах, мы наблюдали движение главного н’голок’ского каравана, следовавшего эшелонами. Н’голоки двигались семьями — с большими и малыми детьми, завьюченными в открытых ящиках или корзинах по обе стороны животного, за исключением грудных малюток, которых матери везли за пазухами. В течение двух дней н’голоки проходили в виду нашего бивака. Глядя на передвижение этой дикой орды, мне живо вспомнилось из истории описание нашествий гуннов, готов и других кочевников на Европу.

Рассчитывая провести значительную часть лета в извилине верхней Хуан-хэ, мною было принято заправило держаться дружественных отношений с номадами вообще, в особенности же с н’голоками, с которыми русским экспедициям приходилось уже по необходимости, в видах самозащиты, вступать в вооруженные столкновения. Поэтому при встрече с н’голоками, направлявшимися домой во главе с одним из главных управителей, мы были обрадованы, надеясь путем дружбы и знакомства расположить его к себе и таким образом обеспечить экспедиции свободный путь вниз по неведомому уголку Хуан-хэ. Лишь только мы успели устроить наш бивак при озере, в стрелке, обеспечивающей нам отличную и выгодную в боевом отношении позицию, как к нам прибыло трое н’голоков. Старик, помощник Ринчин-шяма, явился за начальника, будучи сопровождаем двумя бравыми тибетцами, не считая человек семи молодежи, упражнявшейся по дороге к нам в джигитовке. Весь тибетский экскорт был вооружен обычным порядком. Трое гордых н’голоков, сойдя с лошадей, непринужденно направились в нашу палатку, при входе в которую, только по нашему требованию, расстались с ружьями; затем, заняв обычное для гостей место и коротко приветствовав нас, они спросили: «кто мы такие и куда направляемся?» Я ответил, что мы русские, пришли издалека, познакомились со многими странами и людьми и в скором времени надеемся также посетить и их землю, [160] почему очень рады представившемуся случаю познакомиться с храбрыми из тибетцев, для начальника которых имеем хорошие подарки. Надеюсь, заключил я, что мое желание завязать хорошие отношения с их начальником не встретит препятствий, как одинаково мне не будет отказано и в проводниках для дальнейшего следования вниз по Желтой реке или Ма-чю. На последний вопрос старик, без предварительного доклада Ринчин-шяму, энергично, не колеблясь ответил: «проводников вам не дадут, хотя он и доложит своему начальнику как об этом, так и о том примет ли Ринчин-шям одного из моих помощников, командируемого с подарками и для личных переговоров. После часовой беседы н’голоки уехали обратно, охотно отведав предложенного им чая и сластей.

Ответ, ожидавшийся нами с большим нетерпением, наконец был привезен тем же престарелым дипломатом. Старик повел речь: «Наш князь не желает ни знакомства с вами, ни тем более вашей дружбы, поэтому отказывает и в просимых вами проводниках. Знакомство с князем и данные им проводники еще не могут служить русским полной гарантией безопасности, так как у них вооруженное столкновение может произойти не исключительно с н’голоками, входящими в состав хошунов, подведомственных нашему князю, но скорее подобного рода недоразумения предвидятся со стороны обитателей других хошунов, подлежащих ведению прочих шести князей, что может навлечь на Ринчин-шяма невольную ответственность».

Несмотря на все мои доводы, я не получил благосклонного ответа; на следующее утро секретарь князя совсем не показался в наш лагерь, что навело нас на очень грустные размышления, так как, согласно уговору, в неприезде к нам секретаря мы должны были видеть нерасположение к нам н’голоков и допускать возможность вооруженного столкновения.

Таким образом, к сожалению, нам не удалось посетить кочевий н’голоков ни в передний путь экспедиции, ни во время обратного ее следования в Цайдам. Тем не менее краткие сведения, собранные нами путем расспросов частью от самих н’голоков, частью от их соседей Дзачюкавасцев, не будут излишними, так как могут пролить немного света на ту крайне интересную народность, о которой нам до последнего времени почти что ничего не было известно. [161]

Как давно существует и известно племя н’голок, нам не удалось узнать. Нам лишь рассказывали, что через земли н’голоков некогда проходил Лин-Гэсур или Гэсур-ханы что в очень давние времена один из далай-лам проклял н’голоков одновременно с другим тибетским племенем, живущим где-то на юге, вблизи границы Индии, за то будто бы, что эти два племени не принимали буддизма и не хотели признать власти далай-ламы. Проклятие это и до сих пор тяготеет над н’голоками, хотя теперь они и буддисты, но власти далай-ламы над собою не признают, как и власти Китая. Ограбят ли они кого, украдет ли кто нибудь у них скот, они в переговорах по таким делам всегда заносчиво заявляют прежде всего: «нас, н’голоков, нельзя сравнивать с прочими людьми! Вы, кого бы это из тибетцев ни касалось, подчиняетесь чужим законам: законам далай-ламы, Китая и всякого своего маленького начальника; боитесь каждого человека; каждому человеку, страха ради, вы подчиняетесь, короче — вы боитесь всего! Не только вы, но и деды и прадеды ваши были таковы. Мы же н’голоки с незапамятных времен подчиняемся только своим собственным законам и побуждениям. Каждый н’голок родится уже с сознанием своей свободы и с молоком матери познает свои законы, которые никогда не были изменены. Каждый из нас чуть не рождается с оружием в руках; наши предки были воинственны, храбры, такими же являемся и мы — достойные их потомки. Чужих советов мы не слушаем и следуем лишь указаниям своего ума, с которым каждый н’голок родился непременно. Вот почему мы были всегда свободны, как и теперь, не подчиняемся никому — ни богдыхану, ни далай-ламе. Наше племя одно из самых достойных, высоких в Тибете, и мы вправе с презрением смотреть на всех остальных соседей и не только на тибетцев, но даже и на китайцев».

Что они действительно не признают власти далай-ламы и Китая, н’голоки доказывают тем, что грабят гэгэнов и разносят богдыханские войска.

Говорят, что вообще все семь главных начальников н’голоков, обитающих в извилине верхней Хуан-хэ, завели очень строгий этикет: никто из подчиненных не имеет права беспокоить их по маловажным делам, никто не смеет войти в их помещение без доклада и проч. Живут они или в своих красивых постройках, сооруженных из камня, глины и дерева, или [162] же в палатках, или даже в монгольских юртах, известных, у них под названием «урго».

Среди населения н’голоков, да и во всем Тибете вообще, существует легенда о том, откуда берется и держится в н’голоках воинственный дух и чем обусловливается их успех в грабежах и войнах. Говорят, что Лин-Гэсур, проходя через земли н’голоков, в урочище Арчун, потерял свои чудодейственный нож и не нашел его. Этому-то ножу, который так и остался не найденным с тех пор, как пропал, и приписывают воинственный дух и успехи н’голоков. Независимо от сего, поддержание богатства и обеспечение успехов, в каких бы то ни было предприятиях н’голоков, приписывается также и святым горам Амнэ-мачин или иначе Мачин-бумра; последнее название, вероятно, принадлежит одной из главнейших вершин общего хребта Амнэ-мачин, который в восточной окраине, омываемой с трех сторон рекою Ма-чю, особенно высоко поднят над морем и вследствие этого богат колоссальными ледниками, производящими своеобразное зрелище при солнечном и лунном освещении. На горе Мачин-бумра, где много небольших кумирен, н’голоки летом приносят жертвы и отправляют богослужения. Гора эта настолько чтима, что ни один н’голок, утром собираясь есть дома или в пути, или наконец отправляясь на грабеж, не решится прикоснуться к еде и нитью, не бросив предварительно несколько ложек в воздух, но направлению к горе, принося ей таким образом с молитвою жертву...

П
. Козлов

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 2. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info