-

КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

ГЛАВА XVI.

Из гор в пустыню.

(См. «Военный Сборник» 1912 г., № 11.)

Монастырь Чойбзэн и путь в Чортэнтан; трехдневное здесь пребывание. — Переход в новооткрытый городок Куань-гоу-чен. — Алашаньская пустыня. — Пески Сэрхэ. — Гибель собаки Гарзы. — Город Дын-юань-ин. — Монгольское княжество Алашань или Алаша. — Очерк его обитателей. — В гостях у Цин-вана.

Чойбзэнский гэгэн все еще отсутствовал, хотя, по словам его нирвы, за хутухтой посланы подводы и он здесь ожидался, примерно, через два-три месяца. Знакомый нирва встретил и приютил моих спутников так же любезно и предупредительно, как и в предыдущий раз.

На следующее утро, 1-го сентября, экспедиция выступила по направлению к Чортэнтану. [156]

Как и в передний путь, так и теперь маршрут экспедиции пролегал по перевалам Тэпа и Шуг-лам, у подножий выделяющихся вершин Шахэр и Ртак-цан. Каравану приходилось опять то подниматься на кручи и следовать вдоль опасных карнизов, то спускаться на дно глубоких ущелий и переправляться в брод через ручьи и речки. Горы почти все время были скрыты густыми облаками; дни были неприятные серые, напоминавшие нашу ненастную осень. Это лето было здесь особенно богато атмосферными осадками; тропинки несколько раз размывались и вновь исправлялись. Нашему отряду в этом отношении пришлось также поработать не мало, а мне лично поболеть душою при виде, как неуверенно пробирается караван по скользкому глинистому обрыву: того и гляди, что полетит тот или другой вьюк с коллекциями или инструментами и в один несчастный миг... страшно подумать... все труды пропадут даром; такого рода несчастья никогда не забудешь. Чтобы отвлечь напряженное внимание от каравана, невольно переводишь взгляд в другую сторону, где залегает еще более дикий хаос гор, расчлененных множеством ущелий; самую величественную гору из окрестного сонма громад — Рангхта нам удалось увидеть только однажды, в незначительный ясный проблеск; она была покрыта снегом и небольшими клочками кучевых облаков.

Спускаясь с перевала Тэпа, мы были встречены компанией лам, среди которых оказался хутухта ближайшего монастыря Гань-чянь-гомба — Ндань-ма-лама, пожелавший с нами непременно познакомиться и пригласить нас к себе на несколько дней с целью поохотиться в его лесах.

Монастырь Гань-чянь-гомба запрятан в живописном ущелье, в глубине гор. Монастырские постройки лепятся по крутому скату, поросшему лесом и кустарником. По дну ущелья грохочет и ценится небольшая речонка общего с монастырем названия.

Современный гэгэн состоит в восьмом перерождении и считается четвертым по старшинству из всех восемнадцати чортэнтанских хутухт. Молчаливый, сосредоточенный и крайне нервный Ндань-ма-лама занят совершенно отвлеченной мыслью, а именно созданием еще более усовершенствованного типа европейской военной пятизарядной винтовки! Новейшие ружья вообще — страсть перерожденца, и он уже имеет две скорострелки [157] германского и австрийского образцов. Куда бы гэгэн ни следовал, всюду ему сопутствуют несколько человек подчиненных лам, имеющих за плечами одно или два ружья, из которых от времени до времени хутухта постреливает. Внимательно осмотрев нашу трехлинейную винтовку, любознательный гэгэн спросил: «чем же был награжден ее изобретатель»? Получив надлежащий ответ, хутухта заметил: «а я уже придумал тип ружья, которое будет бить на расстояние в три раза большее, нежели бьет ваша винтовка, но к сожалению у меня под руками нет ни надлежащих приспособлений, ни достойных помощников, которые были бы в состоянии помочь мне воплотить идею». Гэгэн с большим интересом относился также и ко всякого рода европейским вещам, в особенности к астрономическим часам и другим научным инструментам. Не знаю, как хутухта относится к своим прямым обязанностям, но, видя с каким благоговением подходили к нему его единоверцы и молились не только самому хутухте, но и его седлу, в праве заключить, что подобающим образом.

У этого гэгэна я также видел портрет Н. М. Пржевальского, о котором, повторяю, старейшие ламы чортэнтанского района хранят самое лучшее воспоминание. На прощанье Ндань-ма-лама преподнес мне золоченого бурхана.

Время, проведенное нами на правом берегу Тэтунга, промелькнуло незаметно. Эта могучая река вздулась, ревела, бурлила и пенилась, высоко поднимая радужные брызги у залегавших на ее галечном дне гигантских валунов. О существующей в другое время года переправе через эту реку в брод как-то не верилось: теперь глубина брода превышала сажень. С помощью тангутов мы соорудили бревенчатый плот, настлали его досками и понемногу перевезли весь свой багаж и верблюдов. Одновременно наш плот поднимал четырех верблюдов и шестерых человек казаков, которые, уложив животных и связав им ноги, придерживали их, кроме того, за бурундуки или поводья; тем не менее в один из рейсов чуть-чуть не приключилась беда: по середине бурной реки плот вдруг накренился, два верблюда свалились в Тэтунг, увлекая за собою и двух людей — тангута и Мадаева. Минута была ужасная; рев верблюдов, крик гребцов и пловцов и полное онемение стоящих на берегах. Сильным течением понесло вниз и плот, и [158] животных, и людей; вот их еще раз качнуло и обдало волной; тем временем гребцы оправились и дружно налегли «к берегу»; еще две-три минуты и ужас исчез: счастье и на этот раз нас не покинуло; и на этот раз наш Мадаев остался невредим, несмотря на то, что не умел плавать.

Гора Шахэр, прорезав кучевое облако, гордо возносилась к небу. У ее подножья с одной стороны катились грозные волны Тэтунга, с другой — располагались уютные домики земледельцев, заканчивавших уборку хлеба.

В два следующих дня, пятого и шестого августа, экспедиция перенесла свой бивак в Чортэнтап. На протяжении большей половины пути ее, маршрут вновь описывал гигантскую волну, пересекая ряд горных отрогов, с которых путник мог наблюдать красивые широкие виды, заполненные богатою растительностью. С глубин ущелий в красивом беспорядке взгромождались одна на другую дикие серые скалы, по которым кое-где торчали жалкие деревца ели и можжевельника; от самых высоких или командующих вершин в свою очередь сбегали каменные россыпи; выше же всего, в ярко-синем небе, плавно кружились снежные грифы, бородатые ягнятники и звонко клектавшие на просторе орлы-беркута. Верхний пояс с полуденной стороны отливал увядшим тоном альпийских лугов, средний — пожелтевшими кустарниками, в нижнем же или лесном поясе по-прежнему преобладал темнозеленый колорит. Лесные пернатые продолжали скрываться от взоров охотников. И только на одном из многочисленных второстепенных перевалов, в ожидании каравана, мне посчастливилось заметить порядочный выводок голубых фазанов, вышедших из лесу на освещенный солнцем луговой пригорок. В густой, высокой траве птицы хорошо скрывались за исключением красиво изогнутых голов, по которым только и можно было их обнаружить. Прицелившись в фазанов, я выпустил в них заряд дроби; дым выстрела, громким эхом откликнувшегося в скалах, повис надолго в воздухе, и птицы незаметно улетели, за исключением четырех, поступивших в нашу орнитологическую коллекцию.

Меньшая часть пути пролегала хорошо изученным ущельем Мэтор, где нас догнал наш старый знакомый Цорчжи-лама — светский управитель Чортэнтана. Неожиданная встреча вызвала с обеих сторон неподдельную радость. Цорчжи-лама [159] забрасывал нас вопросами о Тибете, о нашем странствовании; мы же с своей стороны расспрашивали его, как он сохранил наши коллекции и что теперь происходит в ближайших, населенных китайцами, пунктах. В ответ на наши вопросы светский управитель, после некоторого молчания, стал энергично излагать следующее: «За целость вашего имущества, я нравственно перестрадал не мало. Лишь только начались волнения в Китае, ко мне в монастырь собралось несколько человек наших тангутов с строгим запросом: ведомо ли мне, что я принял от русских на хранение? не находятся ли в их ящиках разрывные снаряды, от действия которых наш монастырь взлетит на воздух? Чтобы не произошло какой-либо беды, продолжали тангуты, мы решили имущество русских выбросить в реку! — Ни угрозы, ни увещания, ничто, говорил Цорчжи-лама, не могло удержать расходившихся буянов; они стояли на своем и требовали выдачи ваших ящиков для своей цели. И только одно мое иносказательное согласие спасло ваши коллекции: — хорошо, заметил я, видимо с вами не сговоришься, берите ящики, принадлежащие русским; вы, вероятно, думаете, что они действительно все перебиты в Тибете; но помните, если русские придут снова в Чортэнтан и спросят свое имущество, то вы, а никто другой, явитесь ответчиками! Приняв на хранение от русских их багаж, я выдал им в том письменное обязательство, в силу которого Россия всегда в праве спросить с нашего монастыря то, что нам временно было оставлено русской экспедицией! После этого страсти моих подчиненных мирян улеглись. Тем временем военные события на Востоке стали затихать, а вести о вашем приходе в Синин учащаться, и струсившие тангуты попрятались по щелям. После европейско-китайской войны престиж или обаяние вашей родины, ее могущество и сила, стали еще более высокими. Китайцы поняли и лучшим образом доказали вам это своим приветом в Синине».

Придя в Чортэнтан мы расположились на левом берегу красавца Тэтунга, напротив прежней нашей стоянки, в виду заманчивых лесных ущелий. Вблизи нас расстилался тополевый вековой лес, еще ближе монотонно шумела и плескалась река.

Сколько лучших воспоминаний вновь пробудил во мне Тэтунг! На этих самых берегах я впервые понял высокую [160] прелесть путешествия в Центральной Азии: на этих самых берегах я прислушивался к заманчивым рассказам моего незабвенного учителя о Каме; среди этой же обстановки я отдыхал после пустыни Гоби, идя в передний путь. Теперь я вновь на этих берегах, еще более чарующих меня обаятельной лаской природы и отрадно воскрешающих во мне на месте живой образ ее первого исследователя...

В день прихода в Чортэнтан, мы доставили на бивак наше имущество, образцово сбереженное монастырем. Каждый из нас нашел здесь личный запас платья, белья и после обстоятельного мытья с удовольствием оделся во все новое, свежее. Первое время мы даже не сразу узнавали друг друга, замечая со смехом: «все стали господами». Припрятанные на дне ящиков заедочки и усладенки также пришлись нам как нельзя более кстати. Словом, приход в Чортэнтан для экспедиции был великим праздником. Наши друзья ламы еще более способствовали подобному радостному настроению. Они нас встретили словно самых близких родных, участливо расспрашивая не только о путешествии по «стране лам и монастырей», но и о том, что нам известно из писем о нашей родине, о наших родных. Эти люди, казалось, всецело отдались нам — и радовались, и горевали неподдельно вместе с нами; свое личное я, на время нашего пребывания, было ими забыто.

Десятого сентября наш караван покинул монастырь Чортэнтан. Ламы вышли проводить и напутствовать экспедицию, принеся ей в дар интересную тибетскую книгу «Историю царей Тибета», сочинение пятого далай-ламы. Гэгэн ганьчяньского монастыря — Ндань-ма-лама не утерпел, чтобы еще раз не повидаться с нами и не предложить нам дополнительных вопросов, касающихся новейших военных ружей, бездымного пороха, штыков и вообще холодного оружия. Прощание с этим и другими тремя старейшими ламами Чортэнтана было самое трогательное. Цорчжи-лама, в звании светского управителя, добровольно вызвался проводить нас до Ча-коу-и чтобы помочь нам устроиться в дальнейший путь.

В приветливых долинах восточного Нань-шаня группировались китайцы и оседлые тангуты, в местах же более диких проживали исключительно кочевники. Горные богатства ущелий южного склона рассматриваемых гор эксплоатировались [161] китайцами и дунганами; первые разрабатывали каменный уголь, вторые были заняты добычей золота.

По мере поднятия на хребет Северо-тэтунгский дорога улучшалась, и мы без дождя удачно, хотя и очень медленно, поднялись на перевал У-да-лин, ведущий в ущелье Ярлын-гол. Спускаться же по северному склону нам пришлось иною, нежели в передний путь, более кружною дорогою, в обход крайне размытых ливнями горных тропинок; на этом добавочном боковом пути мы долгое время следовали в области альпийских лугов, осилив перевал Кир-хноп-па, поднятый над морем на 11.270 футов. С вершин второстепенных отрогов открываются красивые горные ландшафты: внизу мирно пасутся стада домашнего скота; вверху, в трудно доступных скалистых вершинах, робко наблюдают за проходящим караваном олени и куку-яманы; подле вас с дребезжащим шумом кружит бородатый ягнятник: вы видите его красивую голову, иногда повертываемую в ту или другую сторону. Не верилось, что с подобного рода величественными картинами природы Центральной Азии мы уже прощались. Впереди на севере нежная голубая окраска неба переходила в серую дымчатую, характеризующую присутствие пустыни...

Большая, хорошо содержимая дорога, вблизи которой мы вскоре расположились, была густо заселена и также оживлена, как и в передний путь, когда мы следовали от Лян-чжоу.

Вечером, 14-го сентября, накануне выступления в дальнейший путь, явились ожидаемые подводы и были доставлены предметы продовольствия. Миссия Цорчжи ламы считалась оконченной, и он пришел с нами проститься. При дружеском расставании монах растрогался: крупные слезы полились из его темных глаз, еще минута и он... зарыдал. Подобного рода слезы я видел у туземцев впервые; они на меня произвели глубокое впечатление. Человек, чуждый нам по религии, языку, нравам, обычаям, был тем не менее близок нам по обще-человеческим, душевным качествам. От этого чортэнтанского ламы, равно и от других приятелей, обитающих в нагорной Азии, я периодически получаю письма. «Удостоившись знакомства с вами, читаем в одном из писем Цорчжи-ламы, я проникся к вам чувством искренней преданности. Со времени разлуки с вами, когда я постоянно с глубокою любовью вспоминал о вас, незаметно промелькнуло несколько месяцев. Вот и [162] зеленый тростник покрылся туманом и серебристая роса сгустилась в иней. Я думаю о том месяце (о вас), как будто бы он находился, и как запретить духу переноситься чрез пространства. С почтением вспоминая о ваших великих доблестях и высоких административных талантах, я с глубоким нетерпением ожидаю, как благовещение облака (отличие) покроет вас, как роса покрывает бамбук. А я, бедный монах, обитатель пустыни, пристрастившийся к лесам и источникам, хотя и мечтаю о том, чтобы выделиться из толпы, но мне не достает указаний к воспитанию природы. Какое сравнение с вашим превосходительством, который широко распространяет просвещение, озаряя им людей»...

Впереди, по направлению к северу, расстилалось холмистое луговое плато, под названием Чагрынской степи. Населения в этой степи мало: путешественник с грустью отмечает разоренные деревни. До последнего магометанского восстания, в 1895-1896 гг., в рассматриваемой местности проживало не мало дунган и китайцев. Перед началом мятежа дунгане быстро собрали свой скарб и переселились к юго-востоку от Синина, в долину Ми-ла-гоу, почти исключительно обитаемую дунганским и саларским населением. По дороге в Ча-коу-и, повстанцы осадили маленькое китайское укрепление, в котором укрывался ду-сы с тридцатью солдатами. Дунгане потребовали сдачи, но китайцы заперлись и попрятались; тогда магометане сожгли ворота и, заняв цитадель, произвели поголовное избиение, за исключением самого ду-сы и его молоденьких дочерей, которых победители взяли себе в жены. Ду-сы счастливо спасся, благодаря находчивости преданного ему солдата-дунганина, выпачкавшего кровью лицо и одежду начальника и в таком виде выведшего его за крепость, после чего китайский офицер незаметно бежал.

Один из ночлегов в Чагрынской степи мы имели подле ничтожного городишки Сун-шань-чена, имевшего тем не менее два ряда крепостных глинобитных стен, помещавшихся одна внутри другой. История возведения наружной стены приписывается желанию богдыханского сына-изгнанника, которому невыносимо тяжело было сидеть в маленькой городской крепостной клетке. Судьба, однако, сжалилась над несчастным принцем и вырвала его из этих мест раньше окончания добавочной постройки.

К северу от Сун-шань-чена горизонт замыкался невысокой плоской грядой, Лоу-ху-шань, простиравшейся с [163] северо-запада на юго-восток. Спускаясь по извилистому крутому ущелью, мы любовались попутно расположенным опрятным, красивым селением Ту-да-дун, где наблюдались интересные пруды с запасом воды для орошения небольших горных полей. При выходе из ущелья, мы свернули к востоку и, следуя вдоль окраины гор, достигли городка Куань-гоу-чена, где и разбили бивак.

Город Куань-гоу-чен основан в третий год правления Сянь-фын. т. е. в 1853 г. и процветал до четвертого года правления Тун-чжи, т. е. до 1865 г., когда магометане-повстанцы разграбили и сожгли его, а жителей вырезали. В течение нескольких затем лет он вновь отстроился и настолько густо заселился, что образовал предместье, но в седьмой год правления того же Тун-чжи новое дунганское нашествие не пощадило ни самого города, ни его предместья. В самое последнее восстание магометане очистили пригород, но город, окруженный высокой стеной, отстояли селяки, вооруженные солдатскими ружьями; большинство жителей, не доверяя больше этому несчастному городу, однако, разъехалось.

Уезд подчинен лянчжоускому дао-таю.

Старичок, начальник Куань-гоу-чена, заранее уведомленный о нашем сюда приходе и о заготовлении вьючных подвод до резиденции алашаньского вана, встретил нас любезным приглашением на чашку чаю. Таким образом, 17-е сентября, день именин моей жены, было для нас неожиданным праздником. Мы с удовольствием отправились к хозяину города пешком: к тому же стояла отличная солнечная погода и нас пригревало по-летнему. Мои спутники радостно взирали на впереди лежавшую пустыню, за которой виднелся конец нашему продолжительному странствованию.

Начальник города очень извинялся за бедность и отдаленность его владений, не позволивших ему угостить нас так, как он хотел бы это сделать. По возвращении к себе на бивак, мы вскоре были опять в обществе старика-начальника, пожаловавшего к нам в парадном одеянии, в тележке, сопровождаемой несколькими человеками из служащих. Насколько позволяли наши запасы, мы в свою очередь угостили почтенного старика, который охотно отведал предложенных ему заедочек и усладенек и с восторгом, в числе других подарков, принял нарядную коробку московской карамели. Между прочим старичок очень одобрил наш коньяк и ликеры и, [164] когда В. Ф. Ладыгин объяснил ему, по какому случаю мы пьем сегодня эти напитки, то старичок предложил приличествующий тост. Как дороги и приятны подобные дни в Центральной Азии!..

Благодаря ясному небу, я здесь, во вновь открытом городке, произвел астрономическое определение географических координат. По окончании астрономических наблюдений, под впечатлением отлично проведенного дня, я долго гулял по биваку. Вечер был тихий, теплый; луна, поднявшись над горами, мягко озаряла наш лагерь и погруженный в дремоту городок. Вблизи нас протекал небольшой горный ручей, мелодичное журчание которого рядом с торжественной тишиной ночи уносило мысль далеко, далеко...

Девятнадцатого сентября 1901 г., мы оставили городок Куань-гоу-чен и через два дня следования прибыли в богатое верблюдами селение Бай-тунь-цзы, откуда начинается настоящая пустыня.

У ближайшей окраины гор, наше внимание привлек воткнутый шест с водруженной на его вершине человеческой головой, отрубленной недавно одному из убийц китайцев. В известном урочище, в лёссовой пещере, разыгралась кровавая драма. Здесь неожиданно встретились две партии китайских паломников, направлявшихся в Лхасу. Одна из этих партий составилась из семи человек местных хэшенов — монахов бедняков, другая из четырех кантонских богатых обитателей, которые перезнакомились с первыми и сговорились совершать паломничества вместе. Однако, богатство кантонцев и глубокая темная ночь не давали покоя местным монахам, порешившим покончить с пришельцами и, захватив их имущество, бежать. Задуманный план приведен был в исполнение. На следующее затем утро один из несчастных кантонцев пришел в себя и, собравшись с силами, окровавленный, дотащился до Куань-гоу-чена, где поведал о случившемся. Администрация города быстро приняла меры к розыску и поимке преступников; двое из них, действительно, вскоре были изловлены и казнены; прочие же еще скрывались, хотя народ с уверенностью говорил, что они в скором времени будут найдены и получат такое же возмездие, как и другие убийцы. Виденная нами голова на шесте принадлежала одному из казненных преступников.

Общая картина местности до резиденции алаша-вана представляется следующей: восточная часть горизонта заполнена горами [165] западная же представляет море сыпучих песков, среди которых, подобно островам, выступают порядочные горы Ябарай и другие значительно меньшие, там и сям разбросанные по равнине. С Чагрынской степи в Дынь-юань-ин ведут три дороги: первая, восточная, самая кружная, но и самая удобная, проходящая вдоль подножья алашаньских гор, среди китайско-монгольского земледельческого населения; вторая, западная или даджинская, изученная Н. М. Пржевальским, и третья, средняя или куаньгоученская, кратчайшая и интересная по своей новизне; экспедиция остановилась на последней.

Общий вид и характер сэрхэских песков одинаков с таковыми баданджарэнгскими, описанными ранее. Песчаные рукава, пересеченные нами, кажутся с вершин гобийских высот в виде широких блестящих лент, разложенных пышными складками на темно-серой земной поверхности. Иногда пески тянутся длинными змееобразными грядами, с резко выраженными гребнями, поднимающимися до пятидесяти-семидесяти или даже до ста футов. С вершин подобных барханов песчаное море представляется замечательно красивым: местами ярко-желтые волны словно в настоящем море располагаются одна за другой в строгом порядке; местами, наоборот, несколько волн группируются вместе и поднимаются одна на другую, причем, в конце концов, образуются характерные бреши или воронкообразные углубления.

Подобно баданджарэнгским, сэрхэские пески кажутся немыми, безжизненными, а порою, в особенности вначале, даже удручающими, пока глаз не привыкнет к однообразному желтому фону и не заметит в выемках деревцо саксаула, или другой какой-либо куст, свойственный пустыне, или даже небольшую площадку зеленого камыша, приятно гармонирующего с общей золотисто-желтой окраской песков. Рядом с растительной жизнью — кустарником или камышом — нередко обнаруживается и животная: из маленьких, едва заметных простому глазу, норок осторожно высовываются мордочки остроголовых и плоскоголовых ящериц; вот выбежала одна, другая, обе повернули головки в вашу сторону, напряженно следя за вами и играя своими подвижными, извивающимися в кольца, хвостиками. По красивой, мелковолнистой песчаной поверхности в свою очередь наблюдаешь бесконечные узорчатые пути различных жуков; чаще других в это время попадались у дороги навозники, трудившиеся над [166] тяжелыми комочками или катышками, в которых заключено будущее потомство (Из особенно интересных жуков, собранных экспедицией в песках, по исследованию известного русского энтомолога А. П. Семенова, оказались новые виды из рода Ahermes — Ahermes Kaznakowi и A. Kozlowi.).

В наблюдениях всякого рода время бежит незаметно, караван подвигается вперед. Усталые верблюды мягко ступают по песку; их тяжелое, учащенное дыхание неприятно действует на поднятые нервы человека; вереница животных то поднимается на вершину песчаной волны, то скрывается в ее широком промежутке. Набежит затем пустынный ветер, гребешки песков закурятся и только что проложенный караваном путь исчезнет, как исчезает след корабля в океане. Следующий путник будет внимательно наблюдать за еще непогребенными песком скелетами павших животных или там и сям обнажающимися другими отбросами животных, или крайне редкими обо, сложенными исключительно из ветвей саксаула. Наконец томительные пески оканчиваются: радостно и свободно вздыхаешь, вступая на более твердую почву; все невольно ускоряют шаг; собаки, почуяв приближение воды, пускаются вприпрыжку и первые утоляют жажду.

Весь путь через пустыню до Дын-юань-ина мы прошли в одиннадцать дней, в среднем делая в день около тридцати верст. Почти ежедневно на встречу нам попадались паломники, шедшие в монастырь Гумбум, а некоторые и дальше — в Лхасу. Богомольцы следовали или исключительно пешком, с посохом в руках и котомкой за плечами, или вели в поводу одного-двух верблюдов, завьюченных их походным скарбом. В недрах песков попался, между прочим, и свежий труп паломника, лежавший подле тропинки у вырытого колодца; листки молитвенной книжки были разнесены по сторонам, невдалеке блуждал одинокий верблюд, отпущенный на свободу. Пройдет некоторое время, налетевшие грифы и вороны очистят костяк, ветер же пустыни его высушит и занесет песком.

Во все время нашего пребывания в алашаньской пустыне погода стояла настолько теплая, что напоминала собою паше среднероссийское лето, и все мы чувствовали себя в этом отношении очень хорошо. Не посчастливилось лишь экспедиционному псу, Гарзе; его доконали пески, в которых Гарза тяжело заболел и пал на последнем перед Дын-юань-ином ночлеге. Полтора [167] года Гарза неизменно служил каравану. Эта собака видела и суровую часть тибетского нагорья, и его теплую, расчлененную на глубокие, низкие долины, восточную окраину, неутомимо преследовала диких яков, медведей, волков, антилоп, переплывала через многочисленные горные реки, поднималась на высокие вечноснеговые хребты, вернулась в Цайдам, пересекла Нань-шань, но не вынесла алашаньских песков — погибла. Надежды моих забайкальцев увезти ее к себе на родину не оправдались. Последние часы ночного страдания Гарза провел у ног часового, утолявшего его острую жажду. На утро верный товарищ каравана и друг покойного Мандрила лежал холодным трупом...

Спеша попасть в родные пределы вовремя, до больших холодов, я дорожил каждым днем последнего полуторамесячного периода и заблаговременно командировал Бадмажанова курьером в Дын-юань-ин с целью скорейшего выяснения местным управителем вопроса о дальнейшем нашем следовании по Гоби. Как и следовало ожидать, алаша-ван принял моего посланного любезно и предупредительно выслал ко мне на встречу чиновника, с которым мы утром, 29-го сентября, вступили в восточное предместье Дын-юань-ина.

До прихода монголов в Алашань или «Алаша», как говорят местные коренные обыватели, известный под этим названием район, ограниченный на востоке и юге культурной полосой китайского населения, на западе — кочевьями эцзинголских торгоутов, на севере — Халхой и, наконец, на северо-востоке — землей уротов, оставался незаселенным.

В начале царствования второго богдыхана царствующей ныне в Китае династии, в Илийском крае произошли среди олотов беспорядки и около тысячи семейств, во главе с одним тайчжи, вынуждены были бежать с Или в Алаша. Беглецы поселились главным образом в горах Ябарай, откуда производили лихие набеги за Алашаньский хребет, равно к северу и западу от своего главного стана. Подобно могучему пауку, воинственный, тайчжи опутал пески сетью разъездов и быстро посылал подкрепление в нужный район пустыни. Так длилось двадцать лет. За этот промежуток времени китайские власти пытались, если не усмирить совершенно, то хотя бы наказать дерзких олотов, но попытки их не увенчались успехом. Однако, тайчжи и его ближайший советник, известный под кличкою «Одноглазый лама», видели, что рано или поздно им придется поплатиться за разбой, [168] и, чтобы обеспечить себе в будущем спокойное владение занятыми землями, решили принести повинную богдыхану.

В тридцать седьмом году правления настоящей манчжурской династии, т. е. в 1681 г. по Р. Х., тайчжи и Одноглазый лама, в сопровождении более или менее влиятельных олотов, отправились в Пекин, где были ласково приняты богдыханом Кан-си, современником Петра Великого. Олоты «чистосердечно» сознались во всех своих проступках, в грабежах и разбоях, объяснив все это крайнею нуждою, заставившею их искать себе пропитание этим путем. Но убедившись, что жить таким преступным образом нехорошо, они явились просить устроить их законным порядком на незаселенных алашаньских местах. Повинная была принята, проступки прощены и, кроме того, богдыхан командировал с тайчжи одного сановника, которому предписано было указать район олотских кочевий. Указанные границы остаются в силе и до сего времени.

Тайчжи был награжден княжеским званием «бэйлэ». Монголы бросили грабежи и перешли к мирному занятию — скотоводству. Богдыхан избавил население «песчаной страны» от всяких повинностей и податей. Эти привилегии стали известны в окрестностях, и в хошун бэйлэ потянулись монголы отовсюду. К концу жизни третьего бэйлэ алашаньский хошун насчитывал уже около десяти тысяч семейств, богатых в особенности стадами верблюдов. Слава алашаньского хошуна скоро достигла и пекинского двора.

Во время управления хошуном четвертого бэйлэ в провинции Гань-су вспыхнуло дунганско-саларское восстание, и алашаньские монголы должны были, по повелению богдыхана, принять деятельное участие в подавлении мятежа.

Алашаньский бэйлэ освободил Лань-чжоу-фу и преградил движете саларов на Куку-нор устройством крепости, известной под названием Бар-хото, развалины которой мы видели в передний путь экспедиции. Салары были не только задержаны, но и разбиты на голову.

За этот подвиг алашаньский бэйлэ был пожалован княжеским титулом «цин-ван» и тогда же богдыхан выдал за него одну из дочерей. Отправляя в Алашань принцессу, богдыхан подарил цин-вану кроме приданого имуществом и людьми-манчжурами еще десять тысяч лан серебра на устройство дворца в укреплении Дын-юань-ин и столько же для раздачи [169] монгольскому населению. Дочь богдыхана сопровождал огромный поезд, в состав которого, между прочим, вошла и целая труппа актеров со всеми принадлежностями для представлений.

К прибытию принцессы укрепление Дын-юань-ин было расширено: возвели новую городскую стену, внутри построили дворец со службами и театральным залом и проч. Торговля нового городка быстро увеличилась.

Если путешественник захочет видеть в восточном или южном Алаша чистокровного монгола-олота в его платье и обстановке, то он едва ли удовлетворит свое желание. Алашаньцы этих частей сильно окитаились: и мужчины и даже женщины носят китайское платье, в юртах завели китайскую обстановку, едят китайские кушанья из китайской посуды, поют китайские песни, а когда нужно, то и говорят по-китайски, хотя свой монгольский язык в большей или меньшей чистоте еще сохраняют, за исключением настоящих китаистов, вводящих в разговорную речь не только отдельные китайские слова, но даже и целые фразы. При дворе алаша-вана слышна исключительно китайская речь. Нынешний ван и его старший сын-наследник не говорят по-монгольски, если не считать некоторых заученных фраз и отдельных слов, произносимых с китайским акцентом.

Население же более удаленных, глухих мест Алаша все еще старается сохранить монгольский облик, занимаясь по-прежнему только скотоводством. Но и здесь мужской элемент начинает одеваться в китайское платье, да и молодые модницы также не прочь принарядить свои головы в китайские платки, а ноги в мужские китайские сапоги; пожилые же женщины еще упорно отстаивают свой национальный костюм, в особенности безрукавку — цэгэдэк, убранство головы и самую прическу.

Монголы переняли от китайцев их важную осанку, манеру говорить, встречать и провожать гостя со всеми китайскими церемониями. Они перестали справлять праздники по монгольски. Новый год празднуется по-китайски. Скачек, борьбы и проч. здесь нет, но зато процветает пьянство; городское население пристрастилось к опиуму и азартным играм на деньги.

Наше трехдневное пребывание в Дын-юань-ине промелькнуло очень быстро. Приведя себя в порядок, я с своими спутниками, в сопровождении конвоя, отправился к цин-вану. Проехав восточное предместье, мы вступили через южные, облицованные камнем, ворота в самый город и вскоре очутились у [170] бесконечного ряда всевозможных построек княжеского двора. Миновав затем несколько ворот, мы были встречены чисто по-китайски наследником управителя Алаша и его свитой и всей компанией проследовали до покоев вана. По дороге из окон на нас смотрело много женских глаз нарядно одетых манчжурок; некоторые из них открыто стояли при входе в фанзы и вполголоса делали замечания. Наконец показался и цин-ван, изысканно-вежливо поздоровавшийся с нами и пригласивший нас к себе в кабинет.

Цин-ван являл собою представительного, здорового, хотя и с некоторою бледностью в лице, китайского чиновника, умевшего держать себя с достоинством. Ван выразил свое удовольствие по поводу того, что видит меня второй раз и уже в роли руководителя экспедиции. Впервые с цин-ваном я познакомился восемнадцать лет тому назад, когда, еще будучи юношей, участвовал в четвертом путешествии Н. М. Пржевальского, о котором алаша-ван много раз вспоминал с самой лучшей стороны. Несколько портретов великого путешественника украшала стену кабинета на ряду с другими семейными фотографиями князя. Подобно сининским чиновникам, алаша-ван очень интересовался нашим путешествием, внимательно выслушивая ответы на заданные им вопросы о природе отдаленного Тибета, о его племенах, про которые он привык слышать одни только ужасы.

С своей стороны я благодарил алаша-вана за содействие экспедиции в передний ее путь, когда мы прошли западнее Дын-юань-ина, а именно серединою гор Ябарай, тех самых, которые послужили главным пристанищем его отдаленным предкам, впервые ступившим на эту землю. На мою благодарность ван учтиво заметил, что это его прямая обязанность и что теперь он вновь готов прийти на помощь экспедиции, возвращающейся на родину. Вначале я предполагал было отправиться путем Н. М. Пржевальского, но к моему удовольствию ван предложил мне иную, новую дорогу, проходящую как раз в середине между моим маршрутом на западе и путем Н. М. Пржевальского на востоке.

Во все время нашего разговора, ван и я с моими сотрудниками сидели, но наследник вана, согласно этикета, стоял в княжеской свите, как заурядный чиновник.

В заключение цин-ван просил меня не торопиться с [171] отходом каравана, а денек-другой остаться еще в Дын-юань-ине, но в конце концов внял моим доводам и позаботился отдать распоряжение о скорейшем заготовлении всего необходимого на нашем дальнейшем пути. От приглашения же на обед, назначенный на завтра, мы не могли отказаться.

Перед обедом А. Н. Казнаков сфотографировал вана и его сыновей; явившиеся затем для той же цели женщины не удостоились разрешения вана и сконфуженные поторопились убраться восвояси.

Во время обеда, затянувшегося до позднего вечера, давалось театральное представление совершенно так же, как и в Синине, да и самый обед в общем нес тот же китайский характер, с включением лишь в китайские блюда монгольских. Ван в дружеской беседе старался доказать нам свои симпатии к России потому, главным образом, что Россия не посылает в Монголию миссионеров, причиняющих Китаю массу неприятностей, доводящих до вооруженного столкновения с европейцами.

В десять часов вечера мы возвратились в свой лагерь, который, за исключением часового и заботливого фельдфебеля Иванова, спал крепким сном, так как на завтра назначено было выступление в дальнейший путь.

ГЛАВА XVII.

Поперек Гоби.

Опять в пустыне. — Неожиданное свидание с разыскивавшим экспедицию таранчей. — Колодец Хара-сухай. — Пересечение Монгольского Алтая. — По владениям Сайн-нойона и Тушету-хана. — Усиленные переходы и невзгоды зимы. — Томительное ожидание конца путешествия. — Посланец от консула. — Урга и последние дни путешествия.

2-го октября мы оставили шумный Дын-юань-ин с приятной мыслью об Урге и сразу очутились в тихой монотонной пустыне. Проходя у высот, окаймляющих город с севера, мы наблюдали интересную травлю лисиц борзыми. Невдалеке от каравана, из-за холмов, неожиданно показались всадники, которые на наших глазах с страшной стремительностью скакали за собаками, увлеченными лисой. Я долго не забуду в высшей степени интересных [172] двух-трех минут, в течение которых лиса, борзые и несколько человек всадников, слившись в один фокус общей картины, мчались подле нашего каравана; это было нечто особенное, приковавшее наше внимание; вот еще одна секунда, еще один момент, и лиса в зубах собак; общее замешательство и поднятая в воздухе пыль подтвердили предполагаемое окончание успешной травли. В руках нарядно одетого всадника виднелся красивый зверь с пушистым хвостом. Это был утренний выезд младшего из княжеских сыновей, желавшего вероятно показать нам свою лихость и молодечество.

Как и всегда, первоначальный переход наш был очень небольшой — всего лишь в девять верст — приведший караван на колодец Курэтэ. Нынешний год, благодаря частым дождям, отмечен в Гоби небывалым урожаем пустынной растительности, нередко сплошным ковром залегавшей на десятки верст по сторонам дороги. Сульхир уродился также прекрасно, о чем свидетельствовали часто сложенные скирды этого дикого хлеба. По словам престарелых монголов, подобные урожайные годы случаются раз в сто лет; поэтому не все поколения монголов могут видеть свою «пустыньку» в таком богатом убранстве. По случаю тех же обильных дождей на нашем пути, по низинам, то и дело попадались не только оголенные блестящие поверхности, но даже и лужи сохранившейся воды. Порою заставляли обращать на себя внимание одиночки или небольшие группы робких хара-сульт, грациозными прыжками исчезавших вдали, реже взлетали дрофы или с шумом бури проносились над головой пустынники-больдуруки. На северо-западе из отдаленных высот и гор мираж — «этот злой дух пустыни» — строил целые системы хребтов фантастических очертаний. Наконец, открывается вид на углубленную часть равнины, среди которой опытный глаз легко распознает ожидаемый колодец.

Впрочем, теперь, когда у всех одно стремление скорее попасть в Ургу, нас не страшили никакие переходы. О получении какой бы то ни было корреспонденции мы уже не мечтали, о временной стоянке также; мы знали только два состояния: днем сидеть на верблюде или лошади, ночью спать. Поэтому мы все были крайне поражены неожиданным приездом вслед за нами, на колодец Улан-татал, русско-подданного таранчи Касим-ахун Абдулвагапова, командированного Императорским российским консульством в Урумчи, как значилось в бумаге, переданной [173] мне посланцем, «для разыскания членов и следов экспедиции, покинувшей Россию в 1899-м году под начальством поручика Козлова». Со слов порядочно говорившего по-русски Абдулвагапова мы поняли, что в апреле 1901 г. в Урумчи появился монгол с вестью о гибели нашей экспедиции где-то в Восточном Тибете. Об этом монгол открыто говорил всем встречным на базаре людям и смело подтвердил при личном допросе консулу В. М. Успенскому. Некоторое доверие к себе пришелец приобрел, согласно показанию Касима, толковыми рассказами о членах экспедиции, о их деятельности в пути, с допустимым подробным изложением о том, между прочим, что во время критического положения экспедиции, он, монгол, находился в двухнедельном пути к югу от нас, куда он был командирован начальником экспедиции для приискания хороших мест в смысле охоты и пастбищ, что, выполнив задачу, он возвращался в стан экспедиции, но по дороге встречным ламой-товарищем по школе, был уговорен вернуться, если ему еще дорога жизнь, так как на экспедицию будто бы напало до двух тысяч нголоков, по всей вероятности уже покончивших с русскими; что ему не оставалось ничего другого, как только скорее бежать на русскую границу, что он и сделал: и, наконец, энергичным заявлением: «если его доводов, тем не менее, не примут во внимание и не наградят по заслугам, то он будет принужден отправиться в другое консульство»... После этого, продолжал докладывать Касим, консульская администрация совещалась несколько дней, неоднократно сносилась с Петербургом и в конце концов командировала Абдулвагапова, с двумя товарищами-спутниками, в Западный Китай, в сининский округ. На путевые расходы разъезду была выдана тысяча лан серебра. Отправляя Абдулвагапова в путь консульство строго приказало ему свято исполнить возложенное поручение: отыскать экспедицию или в крайнем случае ее следы и привезти в виде вещественного доказательства, хотя бы дневники, журналы, планы, инструменты и проч., сняв с нас на память фотографию. «Наши торговцы-собратья, прощаясь с нами, говорил Абдулвагапов, плакали, говоря, что если разбойники уничтожили большую военную экспедицию, то вас убьют и подавно».

Пробыв с нами около суток, Абдулвагапов получил письмо на имя управляющего Урумчийским консульством В. О. фон-Эттингена и отправился в Урумчи. Теперь для нас стало еще [174] яснее в какой тревоге находились все те, кому были дороги интересы экспедиции и кто так или иначе был связан с нами. Некоторым облегчением путешественникам служило лишь то обстоятельство, что экспедиция возвращалась на родину с чувством удовлетворения, посильно выполнив свою трудную и ответственную задачу. С отъездом Абдулвагапова нашему желанию возможно скорее очутиться в Урге не было пределов; для всех нас Урга стала землею обетованной.

В начале путешествия, столь же продолжительного, как наше, время возвращения на родину обыкновенно исчисляется годами, в конце же странствования — последовательно месяцами, неделями, а затем и днями. С возвращением в Цайдам годичные сроки прекратились; их сменили месячные. В настоящее же время наступили чуть не недельные, в течение которых экспедиция находилась в пути изо дня в день, за исключением двух-трех дневок, и прошла расстояние в тысячу верст, делая ежедневно, в среднем, около тридцати пяти верст. В этой части Гоби максимальным переходом для нашего каравана был переход в сорок восемь верст, минимальным — в восемнадцать.

Короткие осенне-зимние дни от зари до зари проходили в движении. По части сбора и разбора бивака, гренадеры и казаки дошли положительно до виртуозности: обширный бивак, словно по волшебству, снимался и вновь располагался менее, нежели в полчаса времени.

Наскоро выпитой чашкой кирпичного чая приходилось довольствоваться в продолжение всего дня до вечернего чая. Вычерчивание планшета, писание дневника и приведение в порядок коллекционных списков исполнялось в двухчасовой промежуток, от вечернего чая до обеда-ужина.

Самый день для меня лично проходил крайне быстро, незаметно, так как новое пересечение Гоби поглощало все мое внимание съемкой и сбором образцов горных пород, из которых слагались всевозможные выходы. На этом гобийском рейсе наша геологическая коллекция пополнилась двумястами экземпляров горных пород. Здесь мне удалось наиболее широко применить полезные советы и специальные указания нашего известного геолога, профессора Томского технологического института Владимира Афанасьевича Обручева, который кроме того любезно принял на себя труд изучения и определения всей геологической коллекции экспедиции. [175]

При двойном колодце Хара-сухай мы встретили шаньсийских китайцев, проживавших в фанзе и занимавшихся покупкою верблюжьей и бараньей шерсти. Это сырье в количестве семи-восьми сот пудов ежегодно китайцы отправляют прямым путем в Дын-коу, где перепродают агентам иностранных фирм. Шаньсийцы оказались очень приветливыми людьми и во время дневки накормили нас превкусными пельменями. Любители и знатоки огородничества они сумели и в пустыне развести маленький огородик, в котором хорошо родятся кукуруза, тыква, морковь, капуста, редиска, лук, чеснок и проч. На мой вопрос к китайцам: «как они поживают и как идет их торговое дело?» — они ответили: «жить скучно, торговля из-за войны упала; такие люди, как вы, здесь никогда не бывали».

Двигаясь, затем, по глубокому, коридорообразному ущелью Торайн-гол, мы встретили в нем одну жалкую юрту, молодая обитательница которой охотно пришла на помощь нашим проводникам и в шторм отлично провела караван на колодец Боригин-усун. Малоощутительный в горах ветер дал знать себя тотчас по выходе нашем в покатую на север долину, служащую восточным продолжением котловины Гойцзо.

В этой наиболее углубленной части Гоби водоносный горизонт проходит на пять-семь футов ниже земной поверхности, которая, вообще говоря, представляет более или менее измельченный продукт разрушения горных пород, вынесенных из гор потоками и обточенных песком.

Подле большинства гор, по руслам речек, в наиболее глубоких долинах, словом повсюду, я встречал следы пребывания монголов-кочевников; то же самое, на всем поперечном пути по Гоби, мне подтверждали и проводники относительно окрестных мест. Это обстоятельство красноречиво говорит в пользу того, что абсолютно безлюдною, абсолютно безводною, пустыня Гоби на большие пространства нигде не представляется, что нет-нет да встретится колодец или родник, что нет-нет да встретится один или несколько монголов.

В северо-восточном углу Алаша нам нередко попадались типы с признаками арийской крови: с большими, сравнительно, конечно, глазами, высокими, изогнутыми носами и даже длинными лицами. При расспросах оказывалось, что это результат пребывания на северо-восточной окраине Алашаньского хребта небольшой горсти киргизов или, как их здесь называют, «хотон», [176] живущих, по-видимому, несколько обособленно, хотя административно и входящих в состав одного из монгольских сумунов.

С окраинных высот Цзун-цохонын-шилп мы увидели быстро скакавших навстречу к нам нескольких человек чиновников Балдын-цзасакскаго хошуна, привезших мне письмо от Бадмажанова, который вновь мчался по Гоби курьером. Из письма моего неутомимого спутника я узнал, что он уже благополучно проследовал в ставку Балдын-цзасака — старого знакомого, гостеприимно встретившего Бадмажанова и по-прежнему обеспечившего дальнейшее движение по средней Монголии. Отсюда же мы радостно приветствовали в северной туманной дали Монгольский или Гобийский Алтай, его «три хороших» вершины — Гурбан или Гурбун-сайхан, с близкого расстояния заслоняемых рядом прилежащих высот и отдельных горок.

В сообществе приветливых чиновников мы незаметным образом доехали до колодца Мандал-шандэ, расположенного при пересечении торгоутской дороги, направляющейся из Эцзин-гола, через Борцзон, в резиденцию богдыхана. И как теперь кстати были заранее приготовленные для нашего отряда большие, уютные юрты и топливо — самые, по-видимому, необходимые принадлежности в дороге, а между тем казавшиеся нам роскошью, и мы после дневных утомительных переходов с приятным чувством входили в них, согреваясь чаем и теплом маленькой заслуженной печки. Время бежало быстро, но несравненно медленнее наших желаний. Мы с детской наивностью отсчитывали истекавшие дни и дни, предстоявшие впереди, по направлению к Урге — этой своего рода «обетованной земле» тибетских странников. Да, действительно, Урга была для нас землей обетованной: мы сильно истомились и нравственно и физически, почему не могли не желать скорого конца нашего путешествия.

С северной окраины Бага-аргалинтэ мы опять увидели горы Гурбан-сайхан во всей их пустынной прелести. Каждый из трех сайханов выделялся отчетливо, в особенности ближайший или восточный — Цзун-сайхан, характерно-изламывающийся в этом направлении.

При урочище Шины-кобэр мы устроили первую после Хара-сухая дневку. Здесь, благодаря ясному состоянию неба, мне удалось произвести астрономическое определение географической широты, важное в том отношении, что в этом пункте пересекаются маршруты мой и А. Н. Казнакова. Здесь же я написал и [177] последнее официальное письмо в Географическое общество о самых последних шагах экспедиции.

В три последующих дня мы оставили за собою и Монгольский Алтай. С массивов Гурбан-сайхан сбегают длинные бэли — покатости, граничащие с кукухотоскими дорогами, и открываются широкие виды, в особенности к северу, где местность снова заполнена высотами и грядами, из которых на нашем пути выделяются Онцо и Хонгыр-обо. В долине «Белого дэрэсуна» мы встретили большое оживление в отношении населения и животного мира. Сюда проникают, так называемые, цаган-дзере или монгольские антилопы, изредка подвертывавшиеся под наши, выстрелы.

На колодце Хонгор-обонын-усу экспедиция встретила молодую монголку-паломницу с семилетним сыном, следовавшую мешком из окрестностей Урги, в сопровождении ламы, приставшего к ним по дороге и несшего их общий скарб за плечами. По словам богомольцев конечною целью их был монастырь Гумбум, куда они намеревались прибыть предстоявшим летом, а то и позднее.

Навещавшие нас чиновники-монголы, подведомственные Тушету-хану, были в высшей степени любезны и предупредительны. Местный князь то и дело присылал ко мне своих личных адъютантов справиться о здоровье и о том, главным образом, не имеет ли экспедиция в чем-либо нужду, так как на его нравственной обязанности лежит обычный долг облегчить невзгоды дружественных Китаю русских путешественников, истомленных многолетним странствованием по далекому Тибету. По своей инициативе хлебосольный хан прислал мне в подарок десять отличных баранов и кусок шелковой ткани. С своей стороны экспедиция не осталась в долгу. Моему посланному хан несколько раз выражал свое сожаление, что, будучи болен, он лишен возможности навестить меня и посмотреть на горсточку русских людей, объехавших огромный район, населенный самыми различными людьми, исповедующими, однако, одну общую религию — буддизм.

От колодца Дэрэсун-усу до кумирни Кирэ-Юнюстэ, экспедиция следовала в области гор, сначала Дэлгэрхангайских, затем других меньших, с востока и запада прилежащих к дороге.

Дэлгэр-хаягай представляет собою узкий скалистый кряж, наиболее высоко поднимающий свой острый гребень посередине. [178]

В этой, богатой кормом, местности там и сям виднелись группы цаган-дзере, за которыми украдкой охотились волки, устраивавшие по ночам неприятные концерты. Из птиц же чаще других давали о себе знать больдуруки, саксаульные сойки, рогатые жаворонки и, высоко кружившие в небе, черные грифы; реже встречались сокола и небольшие сычи; как на своего рода курьезное явление можно указать на одинокого, отсталого на пролете, рыже-горлого дрозда, с тревожным писком исчезнувшего в пустыне.

На отмеченном расстоянии мы пересекли три дороги, по которым с давних пор следуют из северо-западной Монголии в северный Китай и обратно караваны со всякого рода сырьем на восток и с чаями на запад. По этим же дорогам монголы прогоняют в Китай много скота: верблюдов, баранов, так называемый рогатый скот, и лошадей; говорят, что среди последних встречаются очень хорошие иноходцы, препровождаемые обыкновенно монгольскими князьями ко двору богдыхана. Кроме того, по большим дорогам нередко проезжают китайские чиновники или двигаются казенные транспорты. Для сопровождения и перевозки тех и других вдоль главного пути проживает отдельный хошун монголов, не пользующихся доброй репутацией, так как они «не в состоянии отличать чужой собственности от своей».

Монгольское население, вообще говоря, стало встречаться чаще и чаще. Каждый день мы также наблюдали компании монголов, закутанных в яманьи или козлиные дохи, направлявшихся из Урги. С этими проезжими мои казаки радостно вступали в разговор. Курьезно, что монголы всерьез спрашивали моих спутников: «правда ли, что вы съедаете ежедневно по десяти баранов? что в красных ящиках везете полторы тысячи голов убитых вами тибетских разбойников? что, затем, усвоив привычку в Тибете вы и по пустыне ехали на быках?» и многое другое в этом роде.

К небольшой, но нарядной и чистой кумирне Кирэ-Юнюстэ экспедиция пришла в то время, когда здесь отправлялось богослужение, сопровождавшееся обычным пением и музыкой монастырского оркестра.

В последние дни октября погода испортилась: солнце закрылось туманом или облаками, посыпавшими землю тонкими снежинками. Встречный ветер неприятно пронизывал; к довершению невзгод мороз с каждым днем крепчал. Между тем [179] настал и ноябрь месяц — месяц, в первые три недели которого нам суждено было окончить свое караванное путешествие и вступить в Ургу.

Мы так привыкли к передвижению большими сорокаверстными переходами, что тридцативерстный переход для нас уже не «гобийский переход», а нежелательная полудневка. Поэтому к известию проводников о предстоявшем с кумирни Кирэ-Юнюстэ переходе почти в пятьдесят верст мы отнеслись очень одобрительно, хотя для этого перехода пришлось встать раньше обыкновенного и пуститься в дорогу с первым проблеском зари. В утреннем холодном воздухе висел туман, снег громко хрустел под ногами, когда мы, вверившись опытности проводников, пробирались на дорогу, темной змеей извивавшуюся по равнине и тонувшую в утренних сумерках. Вступив на этот торный путь, караван прибавил шагу. Тем временем звезды побледнели, восток зардел яркой золотисто-багровой зарей; среди полной тишины вокруг изредка слышался лай собак, выдававших присутствие кочевников. Еще позднее, световой горизонт расширился, на снежном поле стали выделяться темные движущиеся островки табунов монгольских лошадей, топот которых доносился до нашего каравана. Наконец показалось и солнце, слабо светившее сквозь густую пелену тумана, тогда как над головой открывался нежно-голубой свод неба. По мере поднятия дневного светила на западном небосклоне стало создаваться своеобразное световое явление: здесь появилась млечная дуга, вначале однообразно-бледная, затем, с течением времени, принявшая некоторое подобие радуги с огненно-золотым, зеленым и фиолетовым оттенками. Около девяти часов зимняя радуга незаметно исчезла; с ее исчезновением прекратилось падение на землю тонких, изящных, блестевших серебром, снежинок, обусловливавших, по всему вероятию, и самое образование радуги.

Дорога была прекрасная, на первой половине полого поднимавшаяся на невысокую гряду, на второй так же полого с нее спускавшаяся к небольшому соленому озерку Хара-тологойнын-нор, на берегу которого располагались две большие юрты, приготовленные для экспедиции. У юрт стояло до десяти лошадей и столько же людей, из которых один при моем приближении к юртам вышел навстречу и вручил мне объемистый пакет, с тремя большими консульскими печатями, и еще более объемистый [180] сверток газет. Радости нашей не было пределов: мы получили письма и газеты, которых не держали в руках со дня оставления Алтайской станицы.

Наш курьер Бадмажанов блестяще выполнил возложенное на него поручение. Урга и Кяхта уже знали о нашем приближении к границе. Согласно моей просьбе «прислать ко мне кого-нибудь», ургинское консульство командировало на встречу экспедиции одного из слушателей школы переводчиков — Колотова, который, таким образом, был первым русским человеком, голос и родную речь которого мы услышали впервые после двух с половиной годового отчуждения от родины.

С нетерпением я вскрыл пакет и рассортировал письма; на время каждый из нас отдался своим личным интересам. Жадно просматриваешь строки писем, жадно впиваешься в снимки-портреты: вот и мой сын, тот маленький Володя, который остался с своей мамой в Москве и который в мое отсутствие так вырос, а вот и позднейший портрет жены... какая тихая радость! Тот, кто только сам переживал подобные минуты, поймет меня и простит мне мою сантиментальность.

На утро — второго ноября — с рассветом мы снова в пути, последовательно пересекая мягко-волнистые очертания поверхности. Мираж во всей прелести: оригинальные фантастические фигуры увенчивали вершины горок, наибольшая из которых Мункутын-тона-ула по временам походила на гигантский корабль, колыхающийся среди высоких волн разбушевавшегося атмосферного океана. Пробегавшие в области миража монгольские дзерены казались призраками.

У горы Хайрхан Гоби угостила нас таким сильным снежным штормом, подобного которому мы еще не видели ни разу. Вихреобразные порывы бури положительно сталкивали в сторону огромные верблюжьи фигуры, мелкий снег залеплял глаза. В этот памятный день мы все до единого ознобили себе лица.

По мере приближения к Урге растительный покров Монголии еще более улучшается, а с этим вместе увеличивается и население. Всюду виднелись монголы и их стада; дороги были крайне оживлены пестрыми нарядными всадниками, быстро скакавшими в ту или другую сторону. Наиболее привлекали к себе внимание кортежи монгольских князей и старейших лам, одетых в желто-красные одежды. Появились и допотопные скрипучие [181] монгольские двухколесные телеги, длинными вереницами запруживающие дороги.

На предпоследнем переходе к Урге я получил от маститого консула Я. П. Шишмарева, накануне только возвратившегося из поездки в северо-западную Монголию, дружеское приветственное письмо, в котором, уважаемый монголами, русский генерал спешил засвидетельствовать его полную готовность приютить «дорогих путешественников» под гостеприимным кровом русского консульства.

Спускаясь с перевала Гангын-дабан, мы радостно приветствовали священную гору Богдо-ула, сплошь засыпанную снегом, на белом фоне которого красиво выделялись темные, густые заросли леса. На другой же день, седьмого ноября, обогнув ее у западного подножья и переправившись через шумную, прозрачную Толу, экспедиция, вскоре затем, достигла и дома ургинского консульства.

Не берусь описывать тех радостных чувств, которыми мы были переполнены, достигнув конца нашей трудной задачи, увидев родные лица, услышав родную речь... Чем-то сказочным повеяло на нас при виде европейских удобств, при виде теплых уютных комнат, при виде сервированных столов. Наша внешность так сильно разнилась и не подходила ко всему этому комфорту, что Я. П. Шишмарев не мог не подвести меня к зеркалу и не показать мне — меня же самого. «Таким, как вы теперь, говорил Я. Н. Шишмареву некогда вступил в Ургу и ваш незабвенный учитель Н. М. Пржевальский, отдыхавший вот в этой большой комнате, которую я приготовил для вас!»

В течение недели мы отдыхали и приходили в себя, окруженные самыми нежными заботами и вниманием как со стороны консула Я. П. Шишмарева и его ближайшего сотрудника В. В. Долбежева, так равно и со стороны временно пребывавшего в Урге военного кружка во главе с генерального штаба подполковником Н. Ф. Домелунксеном. Каждый из соотечественников старался оказать нам ту или другую любезность и предупредительность.

Таким образом, время, проведенное в Урге, прошло незаметно. По дороге в Кяхту нас хотя и донимали холода в пути, но зато в местах ночевок мы чувствовали себя превосходно, попивая чай и читая газеты, журналы, которыми в достатке нас снабдило консульство. [182]

Кяхта и Иркутск своим широким гостеприимством заставили еще более позабыть пережитые невзгоды и лишения, сочувствие же Петербурга укрепило нас в сознании посильно исполненного перед родиной долга.

П
. Козлов.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 12. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info