КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

В Цайдам.

(См. «Военный Сборник» 1912 г., № 10.)

Теперь, когда экспедиция оставила последние кочевья тибетских номадов, мы могли рассчитывать с большею вероятностью, что следующих местных обитателей встретим только в Цайдаме, так как промежуточный высоко горный район на протяжении почти пятисот верст не обитаем, благодаря крайней суровости климата и постоянному рысканью нголоков-разбойников. Словом, мы очутились в таком же одиноком положении, в каком находились год тому назад, при вступлении экспедиции на тибетское нагорье. [166]

Самою большою неприятностью в настоящее время для нас было тибетское ненастье, выражающееся в виде дождя, чаще же снежной крупы и снега. Тибетское ненастье с серыми низкими тучами скорее переносит к представлению об осенней или зимней погоде, нежели о весенней или летней. Зато караванные животные не томились от жары и докучливых насекомых и в свободное время были заняты едою свежих трав, мешавшихся с прошлогодними.

В районе маршрута нашей экспедиции хребет Водораздел в верхнем поясе имеет замечательно плоский характер. Непосредственно на вершинах перевалов часто залегают характерные для всего плоскогорья Тибета «ширики» или болота со множеством луж и малых озерков, разбросанных в беспорядке.

Как на самом водоразделе, так равно и по сторонам от него раскидывается плоскогорье, видимое на большее или меньшее пространство в зависимости от положения наблюдателя: чем выше он находится и чем менее волнисто плоскогорье, тем более широкий горизонт представляется обозреванию и наоборот. Спокойная прозрачная атмосфера способствует яркому отражению многочисленных речек и озерков, вдоль которых нередко красиво синеют отдаленные цепи гор. Там и сям перемещаются стада диких яков, косяки хуланов и группы антилоп или характерным пятном выделяется косолапый представитель Тибета — медведь, разрывающий норки бесчисленных Lagomys’ов. Откуда бы ни наблюдал путешественник, картина животной жизни представляется одинаковой, изменяются только детали. Можно положительно утверждать, что северо-тибетское нагорье еще на много десятков, если не сотен, лет обеспечено в своей девственно-дикой оригинальной прелести.

Движение нашего каравана по безлюдному тибетскому нагорью шло в общем удовлетворительно: ежедневно мы проходили от пятнадцати до двадцати верст, стараясь выполнить самый переход до полудня; таким образом, остальное время караванные животные могли отдыхать на хороших пастбищах. При однообразном характере местности, однообразно тянулось и самое путешествие, не только в течение дней, но даже и недель. Путешественник устает смотреть бесконечные увалы и промежуточные речки; минует одну долину, с вершины холма или высоты открывается следующая, за нею еще и еще и так без конца. Правда, [167] в сухую, ясную погоду горизонт значительно расширяется и дает возможность порою видеть горы, отстоящие на большое расстояние, к тому же лучшая погода вносит и большее оживление по отношению к животной жизни; в наблюдениях за нею время бежит несравненно быстрее. Старший проводник Болу ехал со мною впереди и охотно делился сведениями не только о тибетцах Дза-чю-кава, но даже и об их соседях, так как за свой век он перебывал во многих странах. Подобно всем тибетцам, Болу обладал отличным зрением и почти всегда раньше нас усматривал вдали что-либо интересное — зверя или тибетский разъезд. В сомнительных случаях он просил нас прибегать к помощи бинокля, чтобы разрешить его догадку или предположение.

Таким образом, в течение четырех-пяти дней, считая с девятнадцатого мая, экспедиция продвинулась около восьмидесяти верст, минуя грань водораздела, и с вершины поперечных холмов увидела довольно обширную долину речки Сэрг-чю, которая извивается среди мягких зеленых площадей и окаймляющих долину гор, протянувшихся в северо-западном и юго-восточном направлении. Болу радостно заметил, что по той же самой долине Сэрг-чю и проходит наш дальнейший путь к озерам верхней Хуан-хэ; затем, прочтя на наших лицах удовольствие, он добавил, что скоро мы должны увидеть также и тибетцев с караванами соли, направляющихся к юго-востоку, в область Сэрта.

Действительно, с первого дня вступления на левый берег Сэрг-чю, экспедиция стала встречать караваны с солью, шедшие вверх по долине. Владельцы караванов сэртасцы выглядели такими же грубыми, дикими, подозрительными, как и все остальные кочевники-тибетцы, виденные нами. В дороге они были очень осмотрительны и по отношению к караванам, и по отношению к самим себе. Небольшие караваны не превышали сотни яков. От численности животных в караване зависит конечно и состав людей: чем больше караван, тем многочисленнее и отряд или партия, его сопровождающая; обыкновенно на десять быков приходится один погонщик. Днем сэртасцы двигались обычным способом, громко посвистывая и покрикивая на животных, но ночью ухитрялись проходить с соблюдением полной тишины, обеспечив фланги, авангард и арьергард. Сэртасцы ехали, [168] в полной боевой готовности с ружьями за плечами, саблями у пояса и пиками в правой руке.

С первого нашего бивака на берегу речки Сэрг-чю, наши проводники-дзачюкавасцы получили от нас условленную плату и, сверх того, подарки и запасы продовольствия в дорогу, затем, приятельски распрощавшись с нами, укатили восвояси, стараясь быть не замеченными сэртасцами, которых они уже успели ввести к заблуждение относительно настоящего дня своего отъезда.

Как здесь, в долине Сэрг-чю, так и южнее и севернее ее, на всем нашем пути по безлюдному нагорью, но в особенности в районе бассейна речки Сэрг-чю, нам ежедневно приходилось наблюдать от пяти-шести до десяти-двенадцати и более медведей, промышлявших то поодиночке, то большею частью по два, по три, а однажды пришлось видеть четырех взрослых пищухоедов, бродивших тесной компанией. В открытой долине Сэрг-чю, где среди шириков, залегают в виде островков глинистые возвышения, населенные пищухами, мы насчитывали с одного наблюдательного пункта до десятка медведей: там, невдалеке, резвится медведица с двумя детенышами, здесь двое взрослых зверей отдыхают, греясь на солнце, вдоль соседнего ручья пробираются разрозненной компанией три медведя, к одному из которых, самому крупному, подходят двое из наших охотников, и т. д. Обилию медведей в Тибете, конечно, способствует и то обстоятельство, что туземцы их не стреляют, за исключением охотников, желающих воспользоваться шкурой, как ковром, во время охотничьих экскурсий за травоядными. Что же касается нашей экспедиции, то мы, наоборот, редко упускали случай, чтобы не поохотиться на этого зверя. Всеми нами в общей сложности за две весны было убито до сорока медведей, из которых пятнадцать пришлось на мою долю.

В большой маммологической коллекции, поступившей в дар Зоологическому музею Императорской Академии Наук, имеются пищухоеды всяких возрастов и всевозможных оттенков шерсти: в ней найдете и довольно темных с белым ошейником, и однообразных темнобурых, и чалых или пестрых, и даже очень светлых с совершенно белым передом. Таких медведей, однако, встречается немного: по заключению туземцев по одному на тысячу. Во всяком случае, делая подбор коллекции Ursus [169] lagomyiarius, нам удалось добыть три экземпляра, с более или менее светлой окраской шерсти, под стать четвертому наиболее светлому, которого я добыл еще в минувшее путешествие в среднем Нань-шане.

Охота на медведей здесь, в Тибете, производится в «открытую», если можно так выразиться. Действительно, заметив медведя еще издали, охотник смело идет к нему поближе, сообразуясь, с какой бы из сторон всего удобнее его скрасть, т. е. приблизиться на выстрел незамеченным, считаясь с отличной способностью медведя далеко чуять по ветру. Зрение же у этого зверя, сравнительно, довольно слабое. Всего удобнее подходить к медведю в то время, когда он занят ловлей пищух или предается отдыху, и наименее подходящее время, когда зверь направляется скорым «ходом», будучи напуган. Если же медведь спокойно разрывает грызунов, то обыкновенно норовят идти к нему ускоренно, останавливаясь во время поворотов зверя в сторону охотника. Если на пути к медведю имеются хотя маломальские прикрытия, то не трудно приблизиться к цели на сотню шагов, а то и ближе. Подойдя к зверю, охотник с колена или лежа стреляет в медведя. В большинстве случаев опытный охотник и умелый стрелок одним-двумя самое большое тремя выстрелами из обыкновенной винтовки уложит зверя.

Для охоты на тибетских медведей мы употребляли именно трехлинейные винтовки, стреляя или обыкновенным патроном, или же патроном с отверстием посередине конуса, залитым воском. Последние патроны, как более разрушительные или убойные, мы называли разрывными и применяли при первых одном-двух выстрелах, при прочих же, в особенности при достреливании зверя, употребляли обыкновенные. Бывало, однако, и так, что мишка падал, словно подстреленный перепел, и от одной простой пули, но это случалось редко, когда выстрел приходился в сердце, позвоночник или голову.

Из многочисленных охот на медведей, веденных мною и моими спутниками в последнюю весну в Тибете, я остановлюсь лишь на некоторых из них, почему-либо наиболее интересных и поучительных. Первый случай имел место на речке Шур-чю, южном склоне хребта Водораздел, двадцатого мая. Мы успели сделать переход и расположиться лагерем в глубокой, узкой долине, окаймленной луговыми скатами. Некоторые из [170] людей отряда отправились на охоту, я же прилег вздремнуть, как вдруг слышу голос тибетца Болу, который, надо заметить, был в свое время страстным охотником, «пэмбо, джэму эджери»! — т. е. «господин, медведь идет»! Действительно, стоило мне только приподняться, как я уже увидел медведя, медленно шедшего по косогору. Зверь, по-видимому, не обращал внимания на наш большой бивак. Недолго думая, я взял свою винтовку, вложил в нее все пять патронов — два разрывных и три обыкновенных — и направился на пересечение пути медведя. Однако высота, около 15.000 футов над морем, дает себя чувствовать: горло пересыхает, ноги подкашиваются, сердце учащенно бьется. Садишься. Невольно смотришь в сторону медведя и не спускаешь с него глаз; мишка по-прежнему то движется вперед, то разрывает землю. Наконец, зайдя навстречу зверю, я прилег за бугорком. Жду. Медведя нет и нет. Я осторожно приподнялся, тревожное сомнение охотника исчезло: медведь невдалеке прилег. Ползком продвинувшись десятка два шагов, я достиг второго бугорка. В бинокль отлично было видно, как ветерок колышет длинную блестящую шерсть медведя; кругом тихо, спокойно; могучие пернатые хищники зачуяли добычу и кружат на фоне неба; наш бивак словно замер: внимание всех приковано к медведю и охотнику. Раздался выстрел, медведь сердито зарычал и тяжело приподнялся на ноги; глухо щелкнула вторая пуля — зверь грузно свалился наземь. Не меняя положения, я взглянул в бинокль: медведь лежал не шевелясь. Встаю и направляюсь к обрыву, находившемуся от меня шагах в двухстах поодаль от медведя, чтобы оттуда взглянуть по сторонам. Тем временем двое препараторов казаков уже покинули бивак и шли к медведю. Подойдя к обрыву, я от усталости невольно тяжело вздохнул, медведь вскочил, словно ужаленный, потряс своей мохнатой головой и с страшной стремительностью направился ко мне, неистово рыча и фыркая. Подпустив разъяренного медведя шагов до десяти, я выстрелом в грудь свалил его; зверь кубарем через голову покатился вниз. Последний решающий момент, когда озлобленный мишка несся с окровавленною пастью, надолго запечатлелся в моей памяти; в нем, в этом моменте, и заключалось то особенное чувство, которое так дорого и привлекательно охотнику...

В долине Сэрг-чю мой юный спутник Мадаев, как [171] препаратор, а может быть и будущий коллектор, искал среди этих зверей наиболее интересного — белясого; с таким расчетом он обошел большой участок, видел несколько темных зверей, а светлый все не попадался. Устав бродить, забайкалец решил идти домой, на бивак, так как солнце уже склонилось к горизонту. Покуривая неизменную трубочку, Мадаев неожиданно для себя заметил, наконец, белясого медведя и осторожна из за бугорка стал подползать к нему. Зверь, ничего не подозревая и не замечая, в свою очередь, также подходил к нашему охотнику ближе и ближе. «Забавно, говорил Мадаев, было смотреть на медведя, как он, словно парнишка, рыл мышей, а они все от него уходили; я долго наблюдал и сердился на медведя, который так и не поймал ни одной мыши». Совершенно забыв, что это зверь и его надо стрелять, наш Мадаев опомнился тогда лишь, когда медведь ушел далеко в сторону. Охотник решил направиться к нему всерьез, но на сей раз зверь, заметив человека, пустился на уход и только случайным выстрелом Мадаев убил медведя наповал, иначе ограничился бы одними наблюдениями.

Не могу не рассказать еще про один курьезнейший случай, имевший место, впрочем, с нашей собакой Гарза, разбудившей медведя и обнюхивавшей его, словно собаку. Сообразив, затем, мишка вдруг рявкнул и Гарза быстро отскочил, но немного спустя, собака опять начала радостно прыгать и ласкаться, будто перед нею находился не медведь, а такое же животное, как она сама. Вся эта история происходила в виду каравана, двигавшегося по долине Сэрг-чю. Пока медведь и собака знакомились друг с другом, несколько человек казаков открыли по зверю беспорядочную стрельбу, поранив, впрочем, медведя в пятку, отчего мишка неуверенно побежал спасаться от непрошенных гостей. Гарза не отставал от медведя и я удивляюсь, как его не задела ни одна шальная пуля. Тибетцы-проводники, вошедшие в охотничий азарт, стремительно понеслись на лошадях за мишкой; последний неуклюже прыгал вблизи нашего каравана, часто оглядываясь назад. В конце концов мы с А. Н. Казнаковым прикончили с медведем. Последний оказался беззубым стариком и вызвал среди нас немало искреннего смеха.

Прекрасному впечатлению, вынесенному вообще о сэргчюской долине способствовала также и порядочная погода, стоявшая [172] несколько дней к ряду. В солнечные, прозрачные проблески северные и южные горы представлялись очень красивыми, в особенности перед закатом солнца, долго не погасавшего своих лучей на их главных вершинах, окутанных фиолетовой дымкой. Над озером Орин-нором часто висели темные тучи с светло-серыми дождевыми полосами.

Тридцатого мая, по обыкновению на восходе солнца, наш караван оставил последнюю из значительных речек долины Сэрг-чю и стал постепенно подниматься в гору. При взгляде на юг, оставляемая нами долина выделялась резче и, резче: это своего рода Одонь-тала или «звездная степь» со множеством блестящих озерков, луж и затейливых очертаний ручьев и речек, извивающихся по болотам.

Вскоре, затем, экспедиция поднялась на вершину невысокого безымянного перевала, откуда, действительно, могла радостно приветствовать голубую, зеркальную поверхность знакомого бассейна озера Русского. Почти год минул с тех пор, как мы его покинули с запада, теперь же вблизи находился его юго-восточный край, манивший нас своею мягкою лазурью. В северной дали вырисовывался силуэт хребта Амнэ-нкор, белоснежные вершины которого сливались с облаками. Целые полчаса я простоял на перевале, любуясь видами в ту или другую сторону. Южный горизонт будил воспоминания о красоте и богатстве природы Кама, северный радовал счастливым достижением конца нашей главной тибетской задачи. Пропустив весь караван мимо себя, мне приятно было прочесть на лицах моих спутников удовольствие и радость. Лично же моей радости в значительной степени способствовало еще и то очень важное обстоятельство, что моя маршрутно-глазомерная съемка, веденная на громадном протяжении по восточному Тибету, сомкнулась без каких бы то ни было мало-мальски существенных натяжек.

Еще час-другой и наш бивак уже красовался на возвышенном берегу, о который гулко ударялись высокие, прозрачные волны озера...

На противоположном берегу того же самого залива, экспедиция Н. М. Пржевальского отбила нападение нголоков-хорчи, несколько раз смело бросавшихся тогда на нас в атаку. Все прошлое живо восстановилось в моей памяти. Не хотелось верить, что уже минуло семнадцать лет со времени посещения этой [173] части озера Русского первым исследователем природы центральной Азии.

Два дня экспедиция шла по восточному берегу озера, прежде нежели достигла своей прежней стоянки на его северном берегу при истоке Хуан-хэ.

Высокий нагорный берег озера состоит из луговых увалов, более или менее полого спускающихся от гребня главной гряды и круто обрывающихся к озерной поверхности. Очень Удобная дорога проходит самым берегом и с наиболее высоких береговых мысов открывает превосходные виды. Темно-голубая поверхность озера в большинстве случаев пестрела волнами, плавно катившимися на просторе и гулко разбивавшимися о скалистые или песчано-галечные берега. Южные и западные береговые мысы вырисовывались слабо, так как над озерным бассейном висела туманная дымка, сокращавшая горизонт. С береговых утесов и скал то и дело снимались гнездившиеся на них индийские гуси, турпаны, бакланы, на волнистой поверхности дивно-прозрачных вод, словно поплавки, качались чайки, крачки, крахали, гоголи и другие плавающие птицы. Вблизи берега, в глубоких омутах, стояли стаи крупных рыб. Пышные прибрежные пастбища ютили стройных антилоп-ада, рогатых оронго, реже аргали и хуланов; медведей не встречалось вовсе.

Придя к истоку Хуан-хэ, экспедиция расположилась лагерем на прежнем месте, на правом берегу реки. Сухой аргал наших караванных животных послужил отличным топливом. На площадке бивака, кое-где изрытой медведями, валялись ненужные предметы, брошенные нами при прежней здесь стоянке, но зато цинковых ящиков, зарытых под очагом, не оказалось; вероятно нголоки произвели хороший осмотр в наше отсутствие и сочли пустые ящики за какую либо драгоценность. Мы же так бережно спрятали никуда негодные цинковые ящики от патронов просто из любопытства.

В день нашего вступления на северный берег Орин-нора, первого июня, испортившаяся было погода вновь исправилась; утренний дождь способствовал лишь очищению и большей прозрачности воздуха. Хребет Амнэ-нкор резко выделялся на севере горизонта. Ко времени погасания зари не осталось ни одного облачка. Немного позднее мои знакомые созвездия предстали во [174] всей прелести и дали мне возможность произвести повторительный ряд астрономических наблюдений, очень важный для проверки хода хронометров. На следующий день те же определения удались и по отношению к дневному светилу; затем, не успел я еще убрать инструмента, как небо покрылось тучами, по долине пронесся порывистый ветер, озеро потемнело, нахмурилось и стало грозно ударять своими пенистыми волнами. Позднее стал накрапывать дождь, не перестававший в течение всей ночи. В такую погоду нам особенно хотелось скорее попасть в Цайдам.

Движение экспедиции в области Амнэ-нкора шло в общем успешно. Нового против прежних наблюдений ничего не прибавилось. Самый перевал представлял прежние удобства и неудобства; по-прежнему у гребня, на северном склоне, лежал снег; по-прежнему в верхнем поясе было сыро, прохладно и по-прежнему самой дорогой добычей по части зоологических сборов послужили интересные вьюрки (Kozlowia Poborowskii).

Подходя к нашей старой стоянке у скал, окаймленных тальником, мы увидели большое стадо куку-яманов, пасшихся по гребню гор. Дадай при этом заметил: «здесь напрасно искать медведей, их нет, иначе куку-яманы не паслись бы так открыто; эти звери обладают великой способностью видеть и чуять медведя на порядочное расстояние». Нами еще раньше решено было дневать в этом месте и послать отсюда на склад в Цайдам одного из цайдамских монголов — Гардэ, с письмом к Иванову, чтобы последний ехал к нам навстречу.

В долине Алык-норин-хол сильно сказывалось ближайшее соседство сухой, знойной котловины Цайдама; согретый воздух был наполнен тонкой пылью; вдоль речки часто проносились высокие столбы вихрей. Промчавшийся табун хуланов также оставлял за собою большое облако пыли. Кроме хуланов, часто смело подбегавших к нашему каравану на расстояние до ста шагов, у подножий гор паслись стада диких яков и антилоп-оронго; там и сям показывались волки, лисицы и кярсы, промышлявшие за пищухами; по зарослям облепихи держалось много зайцев.

Мои спутники с большим интересом охотились на [175] последних диких яков и антилоп-оронго; медведей не встречалось, за исключением одного, застигнутого, пожирающим хулана, вероятно, подстреленного монголами или другими охотниками. Интересно, между прочим, то обстоятельство, что тибетский медведь остатки своей добычи зарывает или засыпает землей. Наблюдая медведя за этим занятием издали, мы долгое время не могли понять, что имеем дело с означенным зверем, который, находясь впереди нашего каравана, то поднимался на подобие человека, то опускался уподобляясь зверю, и только приблизившись к нему на полверсты, мы отлично различили в бинокль, что это был никто иной, как медведь, направившийся затем в горы. Соблюдая некоторую осторожность, мне удалось встретиться с медведем на очень близком расстоянии и застрелить его.

Между тем нетерпение наше попасть в Цайдам росло с каждым днем. Мы все невольно всматривались в ту часть хребта Бурхан-Будда, откуда мог и должен был показаться наш Иванов. Последний, действительно, был обнаружен в ожидаемый нами день и приблизительно в намеченном направлении. Приезд Иванова оживил наш бивак. Пошли спросы и расспросы... Прежде всего цайдамский отшельник порадовал меня докладом о хорошем состоянии склада, а затем вручением почты — первой со времени нашего двухлетнего странствования, если не считать десятка писем, полученных пятнадцать месяцев тому назад в Синине. Кто-то из моих спутников справедливо заметил, что Иванов, приехавший к нам на прекрасной откормленной лошади, в белом нарядном кителе с разодетым цайдамским монголом, составил полный контраст по отношению даже к членам экспедиции, не говоря уже про конвой, — так обносились мы все, участники тибетской экскурсии. Лица наши вполне гармонировали с нашим потрепанным одеянием.

Спустя некоторое время Иванов более спокойно рассказывал о своем житье бытье в Цайдаме. Самым великим лишением, говорил он, для всех их составляло неполучение прямых сведений об экспедиции; те же нелепые рассказы, которые передавались богомольцами или другими странниками-туземцами их не только не удовлетворяли, но еще пуще огорчали; некоторому сомнению в благополучии экспедиции способствовали позднейшие толки, приходившие из разных мест Тибета и [176] согласовавшиеся между собою о гибели экспедиции, но они твердо верили, что этого не могло случиться, хотя и допускали возможность утраты кого-либо из персонала экспедиции.

До поздней ночи отряд не ложился спать; да и в постелях долго еще можно было слышать мягкие голоса путников, мирно беседовавших о своей родине: по-видимому у всех на душе было легко, хорошо. К тому же ночь стояла превосходная: тихая, ясная; свод неба был унизан звездами и серном молодой луны.

Перевал Бурхан-Будда был первым и последним перевалом на пути экспедиции по нагорью Тибета. Имея наиболее низкие точки на севере (Цайдам 9.380 футов) и на юге (окрестности Чамдо 11.170 футов), в местах, где проведено экспедицией всего несколько дней, мы все остальное время находились, принимая во внимание, конечно, срок лишь одной тибетской экскурсии, значительно выше — от 14.000 до 16.000 футов над морем. Даже относительно низкая и теплая долина — ущелье Рэ-чю, где зимовала экспедиция, и та имеет около 12.000 футов. Средняя же высота страны, охваченной маршрутом экспедиции имеет более 13.000 футов над морем или, что то же самое, около четырех верст выше Петербурга.

Таким образом, наша тринадцатимесячная тибетская экскурсия была счастливо доведена до конца.

В приветливом и богатом пастбищем урочище Шар-тологойнын-амын, приподнятом почти на 11.000 футов над морем, куда Иванов перенес свой пастушеский лагерь для встречи экспедиции, мы все, тибетские странники, почувствовали себя легко и хорошо. Наш обширный бивак удобно расположился на береговой террасе, среди густой свежей зелени, прорезанной журчащими канавками прозрачной воды.

Солнце пригревало по-летнему; по утрам и вечерам, да и днем нередко, нас донимали комары, от которых положительно нигде нельзя было уберечься. Эти кровопийцы проникали с цайдамских болот не только в предгорья, но даже в средний и отчасти в верхний пояс гор, не щадя никого и ничего. По счастью, конвой экспедиции, благодаря заботе моей жены, получил достаточное количество русских платков с историческими рисунками, сослужившими хорошую службу при защите от этого сибирского «гнуса». Из животных, более других страдали от [177] укусов комаров, верблюды, которые находились в это время в сильном линянии. Экспедиционных верблюдов к нашему приходу в Цайдам состояло налицо тридцать один; лошадей — четыре. О приобретении первых, о доведении их числа до пятидесяти пяти, пришлось серьезно позаботиться. Но мы не падали духом, так как пришедшая одновременно с нами в Цайдам добавочная почта развязывала нам руки. Экспедиционный денежный пакет, счастливо миновавший разбойников, боксеров, был получен Российским посольством в Пекине и благодаря предупредительности и любезности нашего посланника, глубокоуважаемого М. Н. Гирса, перевод китайского серебра в Синин на мое имя уже состоялся. Только теперь, более или менее обстоятельно, мы узнали о минувшей европейско-китайской войне. Оказывается, весь период войны экспедиция находилась в глубине Тибета и счастливо избежала, могущих произойти с китайцами нежелательных осложнений. Теперь мы более, нежели в свое время в Тибете, радовались, что наша комбинация попасть в Сун-пан-тин не удалась; в Сун-пан-тине, среди китайцев, особенно враждебно настроенных там против европейцев, могла пострадать экспедиция.

Оба китайца-переводчика, командированные сининским Цин-цайем с пакетами в экспедицию, долго не верили собственным глазам, что нашли всех нас живыми. Им было строжайше приказано, в случае экспедиции не окажется в Цайдаме, следовать в Тибет, но говорили они: «Мы бы, конечно, дальше Цайдама никуда не ушли, ибо и сюда попасть нам стоило не малых трудов и лишений. Как теперь будет рад наш да-жен, узнав о вашем благополучии; ведь в Синине почти уверены, что русская экспедиция погибла и что главному начальнику края придется ответить за беспечность. Нам, продолжал говорить старший переводчик, на всякий случай приказано, узнав об экспедиции, переписать ее оставшихся в живых участников, равно отметить количество вьюков, животных и скорее направиться обратно». Под радостным впечатлением китайцы, однако, прожили у нас на биваке около недели, в течение которой я имел возможность помимо официальных донесений и телеграмм, написать еще и частные письма к родным и друзьям, болевшим за нас душою.

Пока я писал отчет и письма, у нас на биваке, несмотря [178] на отдаленность, перебывало немало цайдамцев, во главе с Барун-цзасаком, давшим о моих людях, о их сверх годичном пребывании в Цайдаме, самый лучший отзыв. В свою очередь, я достойным образом аттестовал всех четырех монголов, сопутствовавших мне в Тибете, и наградил их свыше ожиданий деньгами и вьючным скотом, служившим экспедиции в стране Далай-ламы.

Трогательно распрощавшись со спутниками монголами и приготовив почту в Россию, я отправился на метеорологическую станцию, отстоявшую в тридцати верстах к северу. Мне сопутствовали, помимо сининских китайцев, В. Ф. Ладыгина, Бадмажанова, еще и двое гренадер. Бивак остался в ведении А. Н. Казнакова. Расстояние до хырмы Барун-цзасака мы проехали в течение пяти утренних часов по глинисто-каменистой или песчаной равнине, имевшей более или менее пологое падение в следуемом нами направлении. На складе, украшенном гирляндами цветковых растений, я нашел образцовый порядок. Лицо моего незаменимого наблюдателя Муравьева дышало искренней радостью; вверенная ему метеорологическая станция работала непрерывно, все инструменты действовали исправно и он лучшим образом справился не только с обычными периодическими наблюдениями, но даже и с часовыми, производимыми ежедневно с семи часов утра до девяти вечера в продолжение четырех месяцев — июля, октября, января и апреля, т. е. средних из каждого времени года. Мне только теперь пришло на ум, кто бы заменил Муравьева, если бы он вдруг заболел?... По счастью, этого не случилось: экспедиционный отшельник чувствовал себя очень порядочно, отдавшись целиком своему занятию. Производство Муравьева в старшие унтер-офицеры являлось с моей стороны лишь выражением должного признания его значительных заслуг...

На станции я произвел целый ряд поверочных астрономических и метеорологических наблюдений.

Местное население отчасти ютилось посредине равнины на лучших пастбищах; большею же частью жило в соседних горах, отстоящих к югу. Те и другие обитатели, от времени до времени, заглядывая в хырму для осмотра имущества, навещали и меня; теперь они были богаты кумысом и все несли в подарок этот полезный напиток. Наши отношения с цайдамцами [179] еще более улучшились, в особенности, после того, как возвратившиеся из Тибета их довольные собраты подробно рассказали им о нашем совместном, богатом приключениями, странствовании среди воинственных племен Кама.

Таким образом, совершенно незаметно для меня мелькнул недельный период, проведенный мною вдали от главного бивака. На последнем, по сообщению А. Н. Казнакова, «опять наступило военное время». Как-то раз, когда оба наши препаратора, Телешов и Мадаев, уехав в сообществе монгола вверх по ущелью Хату за двадцать верст от бивака, увлекались охотою, в одного из них, а именно Мадаева, разбойники тангуты, устроив засаду, предательски стреляли. Но счастье... который уже раз... опять выручило! Одна из пуль разбойников прострелила фуражку и чуть-чуть обожгла голову. Первый выстрел, вероятно, лучшего из стрелков, был так неожидан, что Мадаев, быстро повернувшись на месте, оступился и полетел с кручи вниз; только оправившись и поняв в чем дело, он стал отвечать огнем своей винтовки, целясь на дым, появлявшийся от следующих беспорядочных выстрелов прочих тангутов. Самих же разбойников не было видно, за исключением одного, выглянувшего вслед за произведенным первым выстрелом; они сидели за скалистым гребнем. Следует заметить, что мой юный страстный охотник экскурсировал с двумя ружьями — дробовиком и винтовкой; в момент чуть не рокового выстрела он рассматривал свою добычу — куку-ямана и уллара, убитых в россыпях. От зверя Мадаев собирался взять небольшую часть мяса, а птицу бережно завернуть и спрятать в ягдташ, но то и другое, конечно, осталось на месте, так как Мадаев, отстреливаясь от разбойников, направился к охотничьему лагерю, где его с нетерпением ожидал Телешов. Обсудив свое положение, препараторы оседлали лошадей и благополучно возвратились на главный бивак.

Монголы, узнав об этом происшествии, в один голос твердили, что тангуты-разбойники, по всему вероятию, не подозревали о возвращении русских из Тибета, иначе они ни за что не решились бы этого сделать, будучи достаточно проучены год тому назад двумя русскими людьми во время их ночного подступа к русским верблюдам. «Теперь, продолжали говорить те же монголы, можно быть уверенным, что разбойники не [180] приблизятся к русским даже на порядочное расстояние в течение всего пребывания их экспедиции в Цайдаме, но горе будет нам после ухода русских: тангуты непременно отомстят за неудачу хоть тем, что нападут на нас».

Предсказание монголов, по крайней мере, по отношению к нам, сбылось. Последующие экскурсии в районе тех же гор были вполне благополучны и обогатили наш зоологический сбор медвежьим скелетом, препарированным на месте.

В области рассматриваемых гор медведь смело заходит по ночам на монгольские стойбища и крадет баранов. Незадолго же до нашего возвращения из Тибета, мишка неожиданно появился днем и, приблизившись к открытой двери одной из юрт, остановился, разинул пасть и начал громко реветь. По счастью, в юрте оказалось двое охотников, которые тут же на месте и уложили непрошенного гостя. Минувшей же осенью, в двадцатых числах ноября, в ущелье Бургусутай тибетский медведь произвел настоящий погром. По словам монголов, произошло следующее: одна из цайдамских семей, состоявшая из старухи матери и молодого сына с женою, со всем своим скарбом и скотом перекочевывала из среднего пояса гор в нижний. Прибыв в намеченное для летовки урочище, кочевники приготовились устраивать свое походное жилище, как неожиданно, из ближайших кустов, к ним вышел медведь. Хозяин дома встретил зверя ударом сабли, не причинившим, однако, медведю серьезного вреда. Озлобленный мишка быстро покончил с монголом, круто изогнув его железный клинок, и напал на несчастных женщин, которые подверглись той же участи. По умерщвлении монгольской семьи, зверь разорвал цепную собаку и нескольких баранов. Отведав затем мяса людей и баранов, свирепый мишка стащил всех своих жертв в одно углубленное местечко и покрыл войлоками, деревягами и другими принадлежностями юрты; образовав, таким образом, груду из хлама, он расположился на нем отдыхать. Эту картину застал один монгол, не рискнувший, однако, выстрелить на бросившегося на него медведя; потом, трое лучших местных охотников убили злобного зверя.

В последних числах июля прибыл, наконец, из командировки в цайдамские хошуны Бадмажанов, отлично выполнивший все возложенные на него поручения. Вслед за сим, [181] экспедиция начала усиленно готовиться к выступлению в дальнейший путь, к дому. Верблюдов у нас было теперь около шестнадцати, лошадей также полный комплект. Тибетские кони все еще не привыкли к верблюдам, хотя уже не так ретиво фыркали и перестали взвиваться на дыбы при встрече с этим животным.

Тридцатого июля наш большой караван оставил насиженное место и в два перехода перенес свой бивак в соседство метеорологической станции, где при ключевом урочище Багатугрюк, расположился на дневку. Сюда были доставлены остальные вьюки, хранившиеся на складе в хырме Барун-цзасака; сюда же прибыл и наш отшельник, заведывавший метеорологической станцией, и ответственный наблюдатель Муравьев, привезший нам достаточное количество печеного хлеба, изготовленного им в течение нескольких последних дней. Расставаясь с хырмой, я опечатал метеорологическую будку, на которую прибил металлическую дощечку с надписью на русском и английском языках: «Метеорологическая станция Тибетской экспедиции Императорского Русского Географического Общества».

Монголы, приходившие прощаться, положительно осаждали наш лагерь; как и прежде, они угощали нас неизменным кумысом. Прибыли также Барун-цзасак и Хамбо-лама, тибетец, оба подарившие мне на память по лошади. Наши подарки приходили к концу. Кроме монголов барунского хошуна, ко мне приехали с прощальным приветом и представители хошуна Цзун-цзасака и представители Курлык-бэйсэ. Для меня не могло быть большого удовольствия, как то, которое я теперь переживал, убеждаясь в искренности лучших к нам отношений монгольского народа.

По восточному Нань-шаню.

Если с приходом экспедиции в Цайдам с севера считался оконченным первый акт ее деятельности, то с возвращением [182] в эту страну с юга окончился и второй — самый важный, составлявший основную задачу путешествия. Теперь встал на очередь третий и последний акт — следование экспедиции к родным пределам.

Второго августа 1901 г., чуть забрезжила на востоке заря, наш караван отправился на пересечение обширной долины Цайдама, держа северо-восточное направление. Утренняя тишина воздуха нарушалась отдельными голосами птиц, вспархивавших и перелетавших с ближайших к дороге кустов. Хребет Бурхан-Будда провожал нас сурово: над ним висели мрачные грозовые тучи, тогда как над долиной и впереди лежавшими горами, небо было почти безоблачным. С каждым последующим часом воздух нагревался ощутительнее; мучительная мошка исчезла, но на смену ей появились еще более мучительные для животных — овода. Покорные верблюды шли с обычным смирением, но лошади сильно отбивались, то и дело останавливаясь на ходу. Монгольский скот стоял, понурив головы, подле жилищ кочевников или забивался куда-либо в чащу кустарников.

Баян-гол в это время имел широкий, свыше ста саженей, плёс, по краям которого быстро неслись Грязные волны реки, в виде двух рукавов, разобщенных песчано-глинистою мелью. Наибольшая глубина брода не превышала двух футов и мы, благодаря опытности проводника Баля, благополучно переправились. Правый или северный берег Баян-гола отличался еще более тучными пастбищами, нежели левый; с севера долину приятно разнообразят обширные болота Иргицюль и Далын-тургын, с многочисленными озерками, обставленными высоким камышом. По утрам и вечерам здесь замечалось оживление среди плавающих и голенастых пернатых.

В густых прибрежных зарослях хармыка, судя по оставленным следам, бродили медведи.

По дороге, нам попались навстречу цайдамские монголы, возвращавшиеся из Донгэра со всевозможными покупками, необходимыми в обиходе кочевника. Обрадованные неожиданным свиданием с экспедицией, цайдамцы откровенно говорили нам, что своему благополучию в дороге они обязаны исключительно русским, т. е. нам, кого так сильно боятся кукунорские тангуты. Считаясь с этим обстоятельством, монголам достаточно [183] было заявить, что они везут русскую почту, чтобы вполне гарантировать свою безопасность со стороны неоднократных подступов грабителей оронгын. На прощании, находчивые монголы просили нас, при случае, не выдавать тангутам их «военную хитрость».

За долиной Баян-гола местность на нашем пути постепенно повышается; глинисто-солончаковая почва сменяется песчаной или хрящеватой; взамен же богатых равнинных пастбищ, поднимаются пустынные холмы или увалы, придающие пейзажу крайне печальную картину. Последняя еще более омрачилась дождем, не перестававшим падать почти весь день. По случаю той же ненастной погоды мы не могли видеть с командующих высот, как весною прошлого года, колоссального хребта Бурхан-Будда, чтобы бросить этой северной грани Тибета наш прощальный взгляд.

К сумеркам погода улучшилась, облака поредели, а затем и совершенно исчезли, открыв темно-голубой свод неба, на котором, кроме ярких звезд и планет, красиво выделялся серп молодой луны. Со времени оставления тибетского нагорья, в течение почти двух месяцев, я ни разу не наблюдал такого дивно прозрачного неба. Между тем в воздухе ощущалась крайняя сырость. Утром соседние горы вновь «закурились» кучевыми облачками, картинно отделявшимися в высь и заполнявшими собою, словно льдины в реке, свободные лазоревые пространства. Ко времени выступления каравана, над долиною уже висели сплошные серые осенние тучи и полился мелкий дождь, к счастью не надолго — через час выглянуло солнце: облака исчезли столь же скоро, сколь скоро появились. В быстро согретом воздухе послышалось сплошное жужжание комаров и мошки, роями витавших у несчастных верблюдов. Там и сям журчали ручьи, несшие воду в общую котловину соленых бассейнов Дулан- и Сэрхэ-норов. Связывающая эти озера протока Борин-хол была переполнена соленой, грязной жидкостью и поэтому осложнила переправу в брод еще более, нежели весною минувшего года, при переднем нашем движении в Тибет. Скользкая, липкая грязь довершала путевые невзгоды и трудности. Наконец, благополучно выбравшись из соленой грязи и вступив в обсохшую уже полосу равнины, мы вновь принуждены были остановиться на час-другой. На этот раз нас задержал горный [184] поток, пришедший валом с севера. По спадении этих горных вод, мы кое-как добрались до передового каменистого выступа или холма Эрдэни-обо и здесь при «Драгоценном источнике» могли удобно расположиться и высушить походные принадлежности.

Соседняя кумирня Дулан-хит успела подремонтироваться и выглядела несравненно лучше нежели то было при нашем первом ее посещении. Как ламы, так и простые обитатели-монголы относились к экспедиции весьма любезно и предупредительно. Тангуты же, случайно проезжавшие по долине, к нам почти не заглядывали; с этими своенравными кочевниками, в большинстве случаев, нам не удавалось заводить дружеских отношений. На мой вопрос к монголам: «почему тангуты сторонятся нас?» — я всегда слышал один и тот же ответ: «оронгыны любят появляться в виде непрошенных гостей, а таких вы сами не жалуете».

На утро, распрощавшись с цайдамскими проводниками, мы не без труда подняли наш караван и двинулись к озеру Цаган-нору. Наиболее отрадным уголком последнего, можно считать северный берег, где у подножья красно-гранитных скал выбегает студеный, прозрачный ключ, орошающий призерный луг. На этом ключе мы дважды располагались биваком — в передний и обратный путь. В обоих случаях кочевников мы здесь не видели, хотя, судя по следам, они проживали на озере незадолго до нашего последнего прихода. На тихой поверхности Цаган-нора держалось значительное количество горных гусей и уток; затем, часто раздавались голоса турпанов, ютившихся обособленными семьями; вдоль берегов проносились зуйки, кулики-улиты и песочники; по выступам скал сидели орланы, вблизи которых монотонно ворковали каменные голуби; среди бивака, на камнях, доверчиво усаживались чекканы, краснохвостки, удоды; высоко, у карнизов, витали горные ласточки, с громким щебетанием нападавшие на рыжих соколов.

Обогнув, ближайшие к восточному берегу озера горные мысы, экспедиция, вскоре затем, прибыла в долину озера Далай-дабасу. В этой долине мы устроили дневку, в целях приобретения нескольких штук верблюдов. Недоверчивые монголы, с сердитым начальником во главе, вначале были очень не сговорчивы, но затем смирились и, продав нам трех [185] верблюдов, стали нередко заглядывать в наш лагерь. От монголов мы узнали любопытную историю, что будто бы их соседи тангуты, желая поскорее избавиться от монголов, начинают надоедать последним ежедневными массовыми посещениями их жилищ под видом «гостей». По словам монголов, тангутские визиты крайне неприятны и они волей не волей очень часто действительно перебираются на новые места.

В последнее время пребывания экспедиции в долине соленого озера погода значительно улучшилась: настали ясные, теплые дни, хотя по ночам температура спускалась до трех градусов ниже нуля: воздух был замечательно прозрачен и давал возможность любоваться небом днем и ночью. В горах, на значительной высоте над морем, чистота и интенсивность небесной лазури бывают таковы, что можно в течение целых часов безмолвно смотреть и восхищаться обаятельною прелестью неба. Не менее прекрасны в этой долине бывали и вечера, озаряемые мягким лунным светом, разливавшимся по озерной глади и вершинам соседних гор. Наш белый шатер пронизывался не только блеском луны, но даже блеском других планет и крупных звезд. С вечера, погрузившись в думы, невольно смотришь на яркие точки светил, медленно плывущих в пространстве от одного конца горизонта к другому. По ходу планет и звезд мы отсчитывали ночное время, не прибегая к часам. В ясные ночи наши часовые, подобно местным кочевникам, часто также руководствовались положением на небе созвездия Большой Медведицы, чтобы в свое время поднять на ноги бивак.

На утренней заре караван обыкновенно выступал в путь; косые лучи солнца вначале освещали лишь вершины гор, и только значительно позднее-открытые части долин. Зеркальная поверхность озера одинаково красиво отражала как отдаленные могучие венцы гор, так и небольшие предметы, в роде верблюдов и лошадей, пасшихся или проходивших в караване вблизи озера.

В такую прекрасную погоду, семнадцатого августа, нам удалось подняться на хребет Южно-кукунорский и с его седловины — Цзагостэн-котул — увидеть Куку-нор или голубое озеро. Правда, на этот раз сероватая окраска воды далеко не оправдывала монгольского названия, тем не менее общий вид озера был [186] величественно прекрасен. За крутым северным склоном Южно-кукунорского хребта широкою гладью расстилалась его блестящая поверхность, на которой резко выделялись полуострова и острова, в особенности большой или главный остров — Куйсу, где имеется небольшая кумирня и проживают ламы. Противоположный же берег озера, казалось, сливался с облаками, утопавшими в волнах Куку-нора.

Кочевых тангутов мы встретили на южном склоне хребта, куда они перебрались с северного незадолго до нашего прихода. Своими черными палатками тангуты теснились вдоль караванной дороги и один за другим гордо подъезжали к нашему каравану, назойливо приставая с расспросами. Огромных псов, озлобленно бросавшихся на наш караван, в особенности на собак, тангуты не только не удерживали, но даже еще более натравляли, на наши же замечания этого не делать, они зло смеялись. Волей-неволей пришлось застрелить нескольких тангутских собак и тем обеспечить спокойное дальнейшее движение как среди этих тангутов, так еще более среди тех из них, которые кочевали на лучших кукунорских пастбищах.

В следующие четыре дня и перехода, с 18-го по 21-е августа, экспедиция, оставив ущелье пройденных гор и взяв направление к востоку, прошла вдоль всего южного берега Куку-нора. Слева расстилалась голубая поверхность озера, нередко пестревшая высокими серебристыми волнами, глухо разбивавшимися о песчано-глинистые берега. Попутный ветер приносил запах озерной воды, над которой точками мелькали чайки, крачки, серые цапли или длинной вереницей проносились утки, гуси, бакланы и другие плавающие пернатые. Справа тянулись горы, имевшие довольно однообразный характер. На всем пути имелись богатейшие пастбища, и остановки каравана можно было производить чуть не при первом желании. Наш проводник монгол, с грустью вспоминая былое, показал нам между прочим полуостров или мыс «Волчий загон», где когда-то его собратья на резвых конях истребляли волков и вообще свободно носились от одного монгольского стойбища к другому.

В течение первых трех дней пути по берегу Куку-нора мы часто видели остров Куйсу, а в первые два дня кроме того и небольшой скалистый островок, расположенный к юго-западу от главного и отстоящий в десяти приблизительно верстах [187] расстояния от южного берега. Главный остров всего рельефней нам представлялся в бинокль, конечно, при наибольшем к нему приближении, и при более удачном боковом освещении солнцем; этот остров походил на военный корабль, если смотреть на него в профиль; своею южною стороною Куйсу круто обрывался к воде, в которой совершенно терялись оба крыла острова. На плоской вершине последнего заметно было искусственное сооружение в роде домика или кумирни. Испытав пригодность небольшой брезентно-пробковой лодки при плавании по альпийским озерам, я в следующий раз не отказался бы включить в снаряжение экспедиции подобную же лодку, но только несколько иного типа, и на которой можно было бы поплавать по обширному бассейну Куку-нора.

Двадцать второго августа, экспедиция поднялась на перевал Нара-сарэн-котул, имеющий 11.600 футов над морем. Покидая замкнутый внутренний бассейн, мы вступили во внешний. С вершины перевала в западном направлении можно было бросить прощальный взгляд на Куку-нор, красиво расстилавшийся своего темно-голубою поверхностью, на которой остров Куйсу представлялся небольшим желтовато-серым пятном, дрожавшим в вибрации воздуха... На востоке громоздился сонм гор восточного Нань-шаня, скрывавшего в своих многочисленных складках впереди лежащие культурные долины.

Тангуты ютились у самого перевала, выше и ниже дороги, змеею извивающейся по мягкому луговому скату, испещренному светлыми ручейками. По мере того, как мы спускались, горизонт сокращался, в воздухе чувствовалось значительно теплее, население увеличивалось, кочевники сменялись земледельцами. Дорога все более оживлялась китайцами, тангутами и помесью тех и других, так называемых донгэр-ва, свободно владеющих обоими языками. По сторонам дороги радовали глаз полоски созревшего хлеба — ячменя, пшеницы, овса — который уже начали убирать. Работа спорилась у трудолюбивых земледельцев, приезжавших обыкновенно на поля семьями и сопровождавших свое любимое занятие звонкой, монотонной песенкой. Какой резкий контраст в природе и людях на расстоянии всего лишь пятидесяти-шестидесяти верст! После пребывания в пастушеской стране было приятно видеть добродушных селяков, смело и с улыбкой спрашивавших нас: «куда идете?» — взамен, [188] например, кукунорских номадов, которые косо, исподлобья смотря на тех же самых людей, удирали без оглядки. Не верилось, что мы уже близки к жизни, напоминавшей собою и нашу, все еще далеко отстоявшую родину.

Двадцать четвертого августа, в десять часов утра, мы вступили в долину Донгэрской речки и удобно расположились лагерем вблизи южной стены города Донгэра. Население словно по сигналу высыпало на берег реки, на крыши, чтобы позевать на пришлых людей. К чести донгэрцев, они вели себя замечательно учтиво и послушно и в течение двух суток, проведенных здесь экспедицией, у нас с туземным населением не произошло никаких неприятностей, наоборот, были самые дружелюбные отношения и не только в Донгэре, но и в остальных населенных пунктах, расположенных вдоль нашего пути по восточному Нань-шаню.

Донгэрские власти оказались такими же предупредительными и вежливыми, как и все местное население: выслали чиновников для встречи экспедиции и заранее позаботились отводом ей казенных пастбищ. С утра до вечера на пашем биваке толпились продавцы хлеба, яиц, зелени; нередка показывались и женщины, и девушки с воткнутыми цветами. Обыкновенные китайские пшеничные булки показались всем нам вкуснее самых изысканных куличей или мелких печений, и мы с волчьим аппетитом уничтожали их в огромнейшем количестве. Торговцы то и дело появлялись с свежим хлебом, спеша его сбыть не только за деньги, но и путем обмена на все нужные и ненужные мелочи. Наши люди, положительно как школьники, с радостным смехом, бежали на встречу булочникам и делали запасы в дорогу. В обыкновенное время, в отряде, ежедневно расходовался на продовольствие целый баран, теперь же благодаря обилию вкусного хлеба, мы могли съедать только половину; к тому же яйца и зелень наполняли и сильно разнообразили наше повседневное единственное общее для офицеров и нижних чинов, блюдо, заключавшееся в бараньем мясе и супе.

Тем временем из Синина возвратился В. Ф. Ладыгин, командированный еще из кукунорской долины. По сведениям, полученным моим сотрудником в ямыне, в Китае продолжались сильные беспорядки, войска разделились на партии, сильный бил слабого; достаточно было неудовольствия между [189] начальниками, чтобы у подчиненных завязался настоящий бой. Народ роптал на массовые казни столичных сановников и открыто радовался, что дядя богдыхана, опальный принц Тун, избежал смерти, скрывшись в алашаньской пустыни. Миссионеры из страны изгнаны. В городах заметно большое раздражение вообще по адресу европейцев, не пощадивших даже дворцов и храмов и смело накладывавших руку на все ценное. К общему погрому примкнули и китайские солдаты, которые, сбросив форму, превратились в торговцев, развозя награбленное по окраинам. Против нашей экспедиции местные китайцы ничего не имели, по крайней мере, так сказали адъютанты Цин-цайя г. Ладыгину, заметив, однако, что экспедиции следует быть крайне осторожной.

Утром, 26-го августа, экспедиция, разделившись на две партии, оставила Донгэр. Караван, во главе с А. Н. Казнаковым, двинулся прямым путем в монастырь Чойбзэн, я же налегке в сопровождении лишь В. Ф. Ладыгина, Бадмажанова и Беляева, направился в Синин. Моя поездка мотивировалась желанием повидаться с Цин-цайем и лично принести ему благодарность за услуги, оказанные им экспедиции.

Для большого удобства в пути, я с своими спутниками отправился верхом на наёмных лошадях. Облачное небо и периодически перепадавший дождик способствовали улучшению нашего движения по большой дороге, пролегавшей вдоль берегов Сининской реки. Последняя бешено неслась по галечному крутому ложу, в особенности в местах наибольшего сближения сопровождающих ее горных увалов. По скату правого берега красиво поднимался березовый лес, левый же берег был почти сплошь укрыт кустарниками и травами. В расширениях долины волновались пожелтевшие поля хлеба. По мере дальнейшего движения, горы отошли в сторону, долина раздвинулась на несколько верст. Наблюдателю открылось сплошное земледельческое население; поля, местами наполовину сжатые, красиво поднимались на плоские сопки; самый путь кроме того разнообразился китайцами, донгэр-ва, дунганами, ехавшими или направлявшимися пешком в ту или другую сторону. Там и сям по дороге стояли селения, постоялые дворы или небольшие лавчонки, в которых дремали ленивые и апатичные курильщики опиума; разносчики и продавцы пельменей громко стучали в свои торговые [190] барабаны; по улицам селений важно расхаживали куры, свиньи и маленькие курносенькие китайские собачки, часто украшенные гремящими ошейниками. Общее приятное впечатление несколько омрачалось многими развалинами селений, не успевших еще возродиться после грозного мятежа магометан.

Приблизительно на половинном расстоянии пути, мы перебрались по мосту на правый берег реки, по которому пришлось следовать до самого Синина. Неподалеку от этого города, начавшего обрисовываться своими шаблонными крепостными стенами, мы проезжали вдоль холмов, расположенных на открытой равнине. Согласно преданию, холмы эти некогда спасли Синин от неприятеля, осаждавшего город с запада. Находчивый комендант прикрыл искусственные холмы печеным хлебом и тем будто бы отвлек внимание врага, заметившего: «Синин измором не возьмешь, его гарнизон располагает целыми горами хлеба».

У западной крепостной башни, превосходно выложенной из серого камня, мы переправились через быструю, довольно многоводную речку, впадающую недалеко отсюда в Синин-хэ, и вошли арочным входом в город. Несколько солдат, стоявших на башне, тупо бессмысленно глядели из-за бойниц в нашу сторону. Но зато большое любопытство было сосредоточено на нас при вступлении в узкие, многолюдные торговые улицы, где тотчас образовалась толпа досужих зевак, последовавших за нами. У купцов, сидевших за прилавками магазинов, вытягивались физиономии и они на время забывали свое дело; многие почему-то громогласно считали нас по головам, не стесняясь указывать пальцем. Мальчишки забегали вперед, толпились, сбивали друг друга с ног и задерживали встречных, упрямые ослики становились поперек дороги, громко орали, заставляя спрыгивать седоков, — словом, обычная городская картина, наблюдая которую мы незаметным образом прибыли к торговому дому Цянь-тай-мао. После некоторого смущения и нерешительности, приказчики открыли ворота и впустили во двор моих людей и лошадей, я же с Ладыгиным прошел через магазин в помещение купцов, которые заранее отвели для нас две комнаты. Сопровождавший нас купец шепнул на ухо моему сотруднику, что он опасается за нашу безопасность: «толпа возбуждена, страсти ее могут возгореться при малейшей нетактичности с нашей стороны, ведь народ не может забыть, что вы, [191] европейцы, принудили богдыхана оставить столицу и бежать чуть не пешком внутрь страны». Позднее вечернее время заставило однако зевак скоро разойтись, а наших купцов успокоиться и приготовить для нас ужин, а затем, оставить нас в покое.

На утро, приведя себя в порядок, мы отправились с визитами, о чем В. Ф. Ладыгин уже успел предупредить Цин-цайя и других главных должностных лиц Синина. Средством передвижения я избрал китайскую закрытую тележку, внутри которой мне можно было спрятаться от любопытных глаз; снаружи же усаживался В. Ф. Ладыгин, свободно переносивший всякую уличную толпу в Китае. Первый, к которому мы поехали с визитом, был Цин-цай-Бань-ши-да-чень, бывший сылан инородческого приказа, родом маньчжур — Ко-пу-тун-и. Невысокого роста, коренастый, округлый с небольшими темными глазами и здоровым лицом, он производил хорошее впечатление. После обычных приветствий Цин-цай утонченно поблагодарил за подарок, а затем с улыбкою начал выражать свой восторг по поводу моего благополучного возвращения из Тибета. — «Вы такой жизнерадостный, энергичный, счастливый, что глядя на вас сам молодеешь душою; я только отчасти могу представить себе те невзгоды, трудности и лишения, какие вы переносили непрерывно в течение двух слишком лет; вы вышли из всего победителем и привезли с собою научные драгоценности, и как теперь я искренно рад, что вы вернулись здравыми и невредимыми. В ваше отсутствие я получил несколько депеш, одна тревожнее другой; и в России, и в Китае считали вашу экспедицию погибшей. По возвращении же моих посланных из Цайдама, доставивших мне отрадные известия, я тотчас телеграфировал о том в Пекин. В настоящее время, вероятно, и ваша родина радуется за ваше благополучное странствование и смело надеется на таковое же возвращение». Далее разговор перешел к самому путешествию; Цин-цай очень интересовался восточным Тибетом и племенами его населяющими. С своей стороны я коснулся было современной политики Китая по отношению к европейским государствам, но, как и следовало ожидать, Бань-ши-да-чень искусно перешел на другую тему: — «вас, вероятно, ожидают в России почетные награды»! Поблагодарив Цин-цайя еще раз за его предупредительность и любезность, много [192] раз проявленные как к экспедиции, так и ко мне лично, я отправился к дао-тайю или губернатору. Во дворе и за двором меня сопровождала многочисленная толпа, державшая себя крайне прилично.

Дао-тай тоже маньчжур, переведен в Синин из Кульджи, где занимал подобную же должность. В Кульдже он был хорошо знаком с покойным В. М. Успенским и прочими членами российского консульства. Представительный, молодцеватый дао-тай тем не менее выглядел крайне опечаленным; причиною этой печали, по признанию самого хозяина, было то, что у него в Пекине, во время разгрома, без вести пропала шестнадцатилетняя красавица дочь... Оправившись с собой дао-тай стал забрасывать меня вопросами о путешествии, о диких племенах Тибета, о наших с ними стычках; между прочим его занимали и такого рода вопросы: много ли осталось в Тибете мест еще не исследованных, доволен ли я сам географическими новостями и всякого рода научными коллекциями, собранными экспедицией, скоро ли я отправлюсь в новое путешествие и многие другие в этом роде. В заключение губернатор заметил: «слава Богу, что вы возвратились с честью и со славой; и ваше, и наше государства гордятся подобными людьми, а все-таки, на будущее время, избегайте таких диких мест». Во время продолжительного разговора за неизменным чаем, любезный дао-тай извинялся, что не может нас угостить шампанским, которое он любит и к которому его приучили русские знакомые. Затем, он предложил моему сотруднику коробочку папирос; видя, что тот с жадностью набросился на них и стал уничтожать одну папиросу за другою, он принес еще несколько коробочек и принудил Ладыгина взять и эти. Сам хозяин от времени до времени покуривал из китайского кальяна, художественно отделанного разноцветной эмалью в соединении с бирюзой и бронзой. В приемной губернатора, как и в приемной Цин-цайя, стоял его многочисленный двор — адъютанты, чиновники, различные низшие служащие и обыкновенная публика; впрочем, последняя и большинство низших служащих помещались главным образом во дворе. Со двора же, в бумажные отверстия окон, смотрело также не мало глаз женщин из семьи дао-тайя и доносился их мягкий, приятный голос.

Расставшись с дао-тайем, мы через четверть часа были у [193] чжень-тайя, командующего войсками сининского гарнизона. По слухам, чжень-тай состоял видным членом анти-европейского общества «гэ-лаогуй» или «Общество братьев», что не мешало ему быть по отношению к нам не только корректным, но даже изысканно-вежливым и гостеприимным. Несмотря на свои немолодые годы, чжень-тай выглядел очень хорошо: держался ровно, ходил скоро. Громкий голос и величавая осанка изобличали в нем настоящего командира. После того как мы поприветствовали друг друга, командующий войсками поинтересовался знать, к какой я принадлежу национальности; последующий же разговор был приблизительно тот же, что и прежде. К удовольствию обоих нас, у меня с чжень-тайем оказался общий знакомый — бельгиец Paul Splingardt, состоявший на китайской службе в Су-чжоу, о котором чжень-тай вспоминал, как о своем искреннем друге, скорбя, что его жена с частью многочисленных детей находится теперь в крайне тяжелом состоянии; сам же Сплингард в это время пребывал где-то в восточном Китае. Перед отъездом чжень-тай пригласил нас к себе на послезавтра на обед.

Впереди предстояло нам еще два визита к младшим лицам местной администрации, заехав к которым, мы поспешили домой; признаться я сильно устал в необычной обстановке и по приезде к себе на квартиру тотчас сбросил парадное одеяние, облекся в летнюю тужурку и вышел во двор подышать воздухом. Двор наших хозяев отличался опрятностью, значительная его часть имела досчатую настилку; у одной из сторон двора красовались клумбы свежей зелени и ярких цветов. Огромный пес лениво лаял с верхней галлереи, откуда он спускался по ночам вниз, для несения сторожевой службы. На крыше дома резвилось множество голубей, одни взвивались и улетали, другие, съежившись в комочек, сидели неподвижно, третьи громко ворковали, два же самых красивых сизо-розовых голубя так озлобленно дрались, что не заметили, как их общий враг — кошка, стремительно бросившись, схватила одного из них и чуть-чуть не задушила, если бы вовремя не подоспел меткий удар, заставивший кошку моментально бросить голубя и бежать без оглядки. Освобожденный голубь вспорхнул и полетел, оставив за собой не мало перьев, медленно падавших на землю.

На следующий день, 28-го августа, я принимал у себя [194] сининских представителей; старшие из них жаловали ко мне в паланкинах, младшие приезжали в тележках или просто верхом на отличных иноходцах, убранных богатыми седлами. Каждого из китайских чиновников сопровождала более или менее многочисленная свита, имевшая в хвосте не мало праздных добровольцев. В общем разговор был тот же, что и вчера с незначительным лишь дополнением, касающимся жизни самих чиновников на этой окраине.

Накануне оставления Синина, в два часа дня, мы отправились на званый обед к чжень-тайю. Толпа, ориентировавшаяся по извозчику, заблаговременно собралась сопровождать наш экипаж, по как и прежде, она была крайне сдержана: за все время мы ни разу не слышали по нашему адресу ее обычного в таких случаях эпитета — «ян-гуйцзэ», т. е. «заморский дьявол». Подъехав к дому чжень-тайя и миновав его первые двое ворот, мы вышли из тряской тележки и последовали пешком в третьи ворота, за которыми уже увидели предупредительного чжень-тайя, окруженного блестящей свитой. После приветственных рукопожатий, мы направились в тесной компании под звуки китайского оркестра в большую, открытую с боков, столовую, расположенную напротив домашнего театра. В столовой мы были представлены четырем сослуживцам командующего войсками, принимавшим участие в званом обеде. Большой круглый стол был уже уставлен всевозможными, исключительно, китайскими явствами, помещавшимися в многочисленных — больших и малых, высоких и низких — чашечках. Хозяин учтиво сделал знак гостям приблизиться к отдельному столу с закуской. Приглашенная компания чинно повиновалась и каждый из гостей, взяв по маленькому блюдечку сладкого, принялся кушать; затем сели за обеденный стол. Мне было отведено почетное место, во главе стола; прочие гости разместились согласно их служебному рангу, и, наконец, сам хозяин занял стул, стоявший несколько поодаль от прочих, не имея у себя vis-a-vis.

Первая часть обеда длилась около двух часов; сколько подавалось блюд трудно сказать, но думаю около тридцати или сорока. После каждого блюда хозяин дома поднимал маленькую фарфоровую чарочку, наполненную подогретым вином, и обводя глазами гостей, призывал их то же самое сделать, чтобы одновременно всем осушить чарочки. Большинство блюд были очень [195] вкусные, как и вообще обед, и с китайской точки зрения, по заключению В. Ф. Ладыгина, не оставлял желать ничего лучшего, хотя, конечно, чжень-тай извинялся за «скромное» содержание блюд, ссылаясь на отдаленность приморских городов, в которых только и можно достать тонкие гастрономические принадлежности китайской кухни. Не только гости китайцы, но и я с своим сотрудником были усердно заняты едою, во время которой вообще у китайцев не принято много разговаривать; по выходе же из-за стола, в течение четверти часа, у гостей шел оживленный разговор. Сосед по столу В. Ф. Ладыгина, испитой, худой, желчный китаец убедительно просил моего сотрудника добыть ему лекарства или указать иной способ избавиться от курения опиума, в конец разрушившего его организм. Вторая или заключительная часть обеда прошла сравнительно скоро; сонные, раскрасневшиеся лица гостей свидетельствовали об их желании отправиться по домам и отойти на час-другой в область Морфея. Необходимо добавить, что в продолжение обеда на театральной сцене шли различные представления и играл смешанный оркестр; костюмы и грим были очень интересные. Все актеры-мужчины; женские роли избирают молодые китайцы, имеющие женственные лица и умеющие подражать женщинам как манерами, так и голосом. Больше всех привлекал внимание гостей красивый, изящный мальчик и, как актер, казался несравненным, в особенности в самых трудных местах действия: его красота и плавность движений были просто очаровательны, как очаровательна и самая игра, привыкшего к похвалам красавца-мальчика. В антрактах, гости посылали актерам денежные подарки, за что последние прибегали просить указаний на последующие темы.

Званый обед видимо вполне удался; по крайней мере на лице хозяина сияла неподдельная улыбка.

Приютившие нас китайцы-купцы были очень рады нашим превосходным отношениям с сининской администрацией. От начала до конца они оказывали всем нам полное внимание и постоянную готовность служить интересам экспедиции. Правда, китайцы пользовались случаем нажить с нас от продажи для экспедиции различных предметов, кроме того, каждый из них имел в виду получить, и действительно получил, на память о пребывании русских какую-нибудь вещицу. Само собою [196] разумеется, что представители власти в Синине были своевременно наделены соответствующими их положению подарками.

На этом и окончилось наше пребывание в Синине. Мне стало недоставать моей экспедиционной семьи, которая теперь уже бивакировала подле монастыря Чойбзэн, отстоявшего в 50-60 верстах к северу, и мы стали энергично собираться в дорогу. Багажа у нас теперь набралось порядочной мы наняли четыре парных тележки, запрягаемые лошадьми или мулами. В качестве проводников предупредительный чжень-тай прислал мне почетный экскорт в несколько человек солдат с офицером во главе.

Ранним утром, 30-го августа, мы оставили большой шумный город, расположенный в некотором отдалении от правого берега реки Синин-хэ, через которую нам пришлось переправиться в брод в виду самого Синина. Означенная река стремительно катила свои серые волны в восточно-юго-восточном направлении, дробясь на три главных и еще на большее число второстепенных рукавов. Падавшие в горах дожди значительно повысили уровень реки, и наши тележки погружались до самых сидений, т. е. на глубину трех футов. Сильные животные, привычные к подобного рода переправам, прошли через реку вполне благополучно. Дальнейшее наше движение шло вверх по правому берегу Синченской речки, впадающей в Синин-хэ слева, против самого города Синина.

Около полудня с северо-запада пришла мрачная грозовая туча, в воздухе пахнуло свежестью; позднее стали доноситься тяжелые раскаты грома и чаще засверкала змееобразная молния; по крыше тележки забарабанили крупные капли дождя. Китайские селяки, оставив поля, спешили по домам. В последующие полчаса туча развернулась по всему видимому небосклону и полил мелкий дождь, словно сквозь сито. К счастью, мы уже достигли пригорода Син-чена и в первом заезжем доме приютились на ночевку.

Дождь продолжал падать не только в продолжение ночи, но и в продолжение следующего утра, когда мы, оставив Син-чен и его живописные горы, по вершинам которых красовались маленькие пагоды, направились в сторону от речки, в боковое второстепенное ущельице, постепенно выведшее нас на вершину поперечных гор, за которыми располагался Чойбзэн. С плоской луговой вершины, действительно, открылся вид на [197] чойбзэнскую долину и на те холмы, над которыми блестела золотая крыша чойбзэнского храма и подле которых располагался экспедиционный бивак, резко выделявшийся своими белыми шатрами. Еще час-другой нетерпеливого медленного движения по крутому склону, поросшему густым кустарником, и мы были среди своего родного кружка.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 11. 1912

© текст - Козлов П. К. 1912
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info