-

КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

ГЛАВА XI.

В области верхнего Я-лун-цзяна.

(См. «Воен. Сб.» 1912 г., № 7.)

Селение Бана-джун. — Поездка Бадмажанова в Хор-гамдзэ. — Необузданное городское население; несколько часов между жизнью и смертью. — Женский монастырь Аниггомба.

Селение Бана-джун красиво расположено по подножию южного склона гор, на левом берегу речки Сэр-чю, в трех с половиной верстах выше ее впадения справа в Я-лун-цзян. С севера проходит маленькое ущельице с можжевеловым лесом, в гущине которого скрывался отшельник, буддийский монах; с противоположной стороны — другое ущелье, значительно больших размеров, при входе в которое белели палатки нашей экспедиции.

Дома, числом до двадцати, прочно сложены из речной гальки, сцементованной глиной, и сгруппированы в два длинных прямоугольника, образующих узкую улицу, за исключением двух-трех домов, прицепившихся к крутизнам того и другого скатов ущелья. Общий характер здешних построек тот же, какой указан выше, т. е. дома имеют по нескольку этажей, из которых нижний служит помещением для скота, а верхний — жильем самих хозяев и для склада их имущества до запасов хлеба, сена и соломы включительно. В домах зажиточных тибетцев красиво выделяются веранды-балконы, открытые на [158] полуденную сторону, где местные обитатели часто проводят время за домашним делом или угощением родных и знакомых. На этих же верандах в летнюю пору тибетцы и ночуют, нередко оставляя открытыми двухстворчатые цветные ставни. Внутри домов тибетцев по большей части царит полумрак: в небольшие окна, вместе со слабым светом, проникает и наружный воздух теплый или холодный — безразлично; тибетцы с оконными рамами и стеклом для защиты от непогоды незнакомы, как незнакомы и с занавесками. Дым с беструбных очагов поднимается к потолку и выходит наружу в отверстие, специально устроенное для этой цели в плоской кровле. Во время ветра и дождя сидеть в таком помещении не особенно приятно; дым, не имея выхода, ест глаза, дождь брызжет словно под открытым небом. Впрочем, чиновники и знатные ламы устраиваются практичнее: у них в зимнее время ставни запираются наглухо, в помещение же вносится таз с горячими углями и ставится у низкого стола, стоящего или просто на полу, или на некотором от пола возвышении. Содержат дома вообще довольно чисто; даже имеются и те приспособления, о которых в наших деревнях сплошь и рядом не имеют понятия, как о специальных пристройках или помещениях.

Наш лагерь был расположен напротив самого селения, будучи отделен от последнего лишь речкой, пешеходное сообщение через которую производилось по узкому, крайне примитивному мосточку, а верховое и вьючное — бродом. Жизнь тибетцев текла перед нашими глазами обычным чередом. На утренней заре, когда мы еще находились в постелях, за речкой раздавалось пение петухов, отрадно напоминавшее нашу деревню; немного позднее просыпались пернатые соседнего леса и один за другим своими голосами вносили оживление. С восходом весеннего солнца, скоро согревавшего нашу палатку, лагерь возобновлял свою дневную деятельность. В то же время из жилищ тибетцев поднимался дым, стада прогонялись на пастьбу, женщины спускались за водой; часов около десяти утра тибетцы тащились на поля, а около пяти пополудни уже возвращались обратно. С пригоном стад домой и погасанием вечерней зари селение погружалось в дремоту; смолкали и детские звонкие голоса, хором взывавшие к небу о ниспослании обильных урожаев.

Южное ущелье, занятое экспедицией, вполне, удовлетворяло нас. По соседству с лагерем, на вершине скалы, скрытно располагалось убежище нескольких монахов, изредка [159] отправлявших богослужение; в глубине же ущелья, напротив заповедного леса, в сланцевой пещере обитал отшельник, ни разу не показавшийся на глаза не только никому из нас, но даже и монголам-пастухам, охранявшим экспедиционный скот.

В виду довольно позднего развития свежих кормов в горах, мною было решено, еще до прихода в Бана-джун, приютиться здесь лагерем, с тем, чтобы недели на две дать отдых животным и в то же время организовать поездку Бадмажанова в Хор-гамдзэ, в обществе лхассцев, дэргэсца и двух наших цайдамских монголов Дадайя и Чакдура. Только такой состав лиц поездки к непокорному хорскому населению и мог еще служить гарантией в достижении цели; о принятии же участия в ней кого бы то ни было из русских не могло быть и речи.

В последний день истекавшего марта месяца пестрый и нарядный разъезд с Бадмажановым во главе двинулся в Хор-гамдзэ. Должен сознаться, что я не верил в неуспех этого предприятия, казавшегося мне тогда самым обыкновенным делом, и рассчитывал на получение интересных сведений о почти неизвестной стране и ее обитателях.

Светлый праздник мы встретили и провели, следовательно, без Бадмажанова. И на этот раз я похристовался с конвоем экспедиции вместо красного яйца золотыми монетами. «Заветные» заедочки и усладеньки помогли нам отпраздновать второй весенний праздник в нашем путешествии с некоторой торжественностью. В. Ф. Ладыгин, знакомый с кулинарным искусством, угостил нас вкусным сладким пирогом. Местный и дэргэзский чиновники были нашими гостями, и им по вкусу пришлись русские яства, но еще больше водка. Уйдя, затем, к себе в селение, под веселым впечатлением, они продолжали там еще двое суток справлять «русский праздник», угощаясь вином, конечно, местного приготовления.

На третий день праздника, как и раньше, было условлено, чтобы банаджунский старшина сопровождал меня на берег Я-лун-цзяна, который, стремительно пробегая но каменистому галечному руслу, обставленному высокими мягкими берегами, далеко разносил но сторонам свой шум. Серые некрасивые волны пестрели по всей видимой поверхности реки, имеющей в ширину от тридцати до сорока сажен, при глубине, по словам туземцев, около десяти футов при теперешнем сравнительно низком уровне и раза в полтора более в период наибольшего поднятия воды. Общее направление реки шло от северо-запада к юго-востоку и, насколько [160] хватал глаз, вся прилежащая долина была занята земледельческим населением. Серые дома одиночками и группами чередовались, с разграничивающими их полями, носившими такой же серый, безжизненный печальный вид, какой имели в это время и ближайшие и отдаленные горные скаты, по которым кое-где виднелись маленькие участки леса и кустарника. Стада крупного и мелкого скота паслись там же по неприветливым луговым увалам. Свежая травка еще боязливо выглядывала из земли и нужно было пристально всматриваться, чтобы обнаружить ее присутствие. Несколько обыкновенных мельниц, расположенных в ряд по речке Сэр-чю, молчали; некоторые же из водяных мельниц-молелен или хурдэ, пристроенных на боковых ручьях, вертели молитвенные цилиндры.

Пользуясь свободным временем вообще, я приводил в порядок мои дневники и журналы и приступил было к составлению отчета, соглашаясь с двухнедельным отсутствием Бадмажанова, но внезапное появление последнего, на пятый или шестой день, прервало это занятие. Светлые мечты не оправдывались.

Бадмажанов провел в Хор-гамдзэ всего лишь несколько критических часов и при исключительных условиях покинул его..

Когда мои посланные поднялись на последний увал, то с вершины его им открылся сначала огромный монастырь, красиво расположенный по скату большого холма и занимающий своими постройками лёсовые террасы. Внизу, у подножья холма, расположен город, серые, высокие каменные постройки которого очень скучены; улицы узки, глубоки и страшно пыльны. Своего посланца, который должен был встретить Бадмажанова еще за городом, он не встретил и без него въехал во внутрь этого многолюдного пункта, в надежде, что кто нибудь из тибетцев проводит его куда следует. Вскоре, однако, ему повстречался лхасский посланец, смущенный, растерянный и на ходу проронивший: «дело плохо, нас решено не пускать в город». Что было делать?..

Так как в городе находился в это время какой-то лхасский чиновник-лама, то Бадмажанов и решил остановиться у него и выяснить свое положение. Мой спутник думал найти содействие у китайцев, но не знал, где находится их ямынь или управление, а разыскивать его было не время. У дома же, где проживал лхасский чиновник, Бадмажанов оставил свой караван и людей, за исключением Дадайя и обоих лхассцев, с которыми прошел через двор, окруженный постройками, и по лестнице поднялся во второй этаж, в комнату, где жил лама-лхасец. [161]

После приветствий, Бадмажанов объяснил ему свое дело и попросил его повлиять на местных властей, чтобы ему отвели какое-нибудь помещение, добавив в заключение, что не только русские, которых так боялись хорды, не придут сюда, но даже и он пробудет здесь самое ограниченное время, достаточное лишь для приобретения на базаре самого необходимого из предметов продовольствия и снаряжения. Лхасский лама ответил моему спутнику следующее: «ни местные власти, ни он не в состоянии сговориться с городского чернью, требующею одного — изгнания «русских из города!». Но он надеялся все же, что, при содействии китайского чиновника, проживающего в городе, ему удастся устроить моих людей хотя бы на одну ночь или в ямыне у китайцев, или у него в доме; поэтому он вежливо предложил Бадмажанову обождать его несколько времени здесь, пока он сходит к китайцам, и вышел; больше его Бадмажанов уже не видел (Приезд Бадмажанова в Хор-гамдзэ совпал с серьезной враждой тибетцев двух городских хошунов, Кансар и Мансар, перешедшей в вооруженное столкновение, во время которого начальник хошунов, Кансар был убит. Опьяненная кровью и возбужденная вином городская чернь находилась в повышенном настроении и готова была предпринять все, что угодно.).

Между тем на улице происходил ужасный шум и Дадай с одним из лхассцев отправился туда, чтобы присмотреть за своими вещами. Лишь только они вышли из двора, как туда ворвалась толпа вооруженных саблями тибетцев, а минуту спустя она уже заняла всю лестницу и корридор, равно и плоскую кровлю нижнего этажа, куда выходило единственное окно из комнаты ламы-лхассца. В комнату толпа, однако, не вошла, а расположилась от порога ее по всему корридору. Передние грубо спросили: «что вы за люди и зачем сюда явились?» — Бадмажанов, как мог, при посредстве оставшегося с ним в комнате лхасского хондо, немного говорившего по-монгольски, объяснил возбужденной толпе, что прислан сюда за покупками, имеет при себе паспорт от китайского богдыхана и от лхасских властей. Но несдержанная толпа галдела без умолку, мешая Бадмажанову говорить, а передние на его заявление о паспортах грубо ему ответили: «паспорта твои для нас ничего не значат; мы плюем на далай-ламу и знать его не хотим, так как он сам в Лхасу вас не пустил и требовал того же от нас, между тем теперь посылает пилинов к нам, да еще в сопровождении своих людей. Богдыхана мы презираем еще более: он выдает пилинам паспорта, а сам пешком удирает от них из столицы в Си-ань-фу. Изменники оба — и далай-лама, и богдыхан и мы еще раз плюем на них и бросаем им в глаза пепел. Вы же [162] немедленно убирайтесь, если хотите остаться живыми, иначе будете перерублены!» Толпа, по-видимому, озверела и пришла в неистовство, требуя от передних рядов скорее прикончить Бадмажанова и его спутника, а тела их выбросить к ним на осмотр.

Предчувствуя недоброе, Бадмажанов потихоньку спрятал за пазуху револьвер и не вынимал оттуда правой руки, невольно сжимавшей рукоятку его, в левой же руке держал пачку патронов. Сидевшим впереди, на их требование немедленно уйти, мой спутник ответил: «обождите немного и дайте мне возможность переговорить с посланным в китайский ямынь; выяснив дело, я немедленно уеду». Толпа вняла было вежливой просьбе Бадмажанова и удалилась во двор, очевидно для совещания. Полуторачасовой напряженный разговор утомил моего спутника и не столько физически, как нравственно... Не успел он вздохнуть свободнее, как толпа еще более многочисленная и еще более возбужденная ворвалась в корридор и заградила выход, крича и всячески понося моего спутника, и требуя немедленного удаления его из Хор-гамдзэ. Бадмажанов продолжал стоять на своем, надеясь, что посланный к китайцам, наконец, явится; но последнему, как оказалось впоследствии, не было возможности протискаться к нему через огромную толпу черни, занявшей не только все ближайшие улицы, но и крыши домов. Самая же отчаянная компания с зверскими налитыми кровью глазами то приходила в корридор, то его оставляла и наконец явилась в последний раз и, подойдя к порогу, уже не уходила, а грозила схватить Бадмажанова, если он, на их последнее требование немедленно удалиться, останется в комнате.

Неизвестность того, что происходит с остальными людьми на улице, где шум увеличивался, невозможность сговориться с дикой разбойничьей толпой не оставляли моему спутнику другого исхода, как уехать из Хор-гамдзэ, о чем он и объявил ближайшим тибетцам; при этом попросил их оставить корридор, битком набитый туземцами, и дать ему дорогу. Но толпа озверевших тибетцев предложила Бадмажанову идти между нею, иначе говоря, она решила схватить его в тесноте, где мой спутник не мог бы и руки освободить из-за пазухи, или просто заколоть его мечами. Тогда он вынул револьвер и объявил тибетцам, что, если они не очистят корридора, то он половину их перестреляет. Это заявление подействовало и толпа быстро освободила дорогу из дома, но заняла весь двор. Выйдя со своим спутником на лестницу, он и здесь с револьвером в руке [163] потребовал удаления толпы из двора, что она также исполнила. Со двора Бадмажанов направился к воротам и на улицу, где были его люди с караваном. При его появлении в воротах толпа отхлынула и глазам Бадмажанова представилась следующая картина: Дадай, Чакдур, лхасец, проводники и избитый дэргэский хондо стояли прижавшись к стене с лицами, почерневшими от ужаса. Как потом Бадмажанов узнал, они натерпелись страха, да и было от чего. Толпа в буквальном смысле приперла их к стене и не давала им покоя в продолжении шести с половиною часов, проведенных в свою очередь Бадмажановым без движения в тесном помещении, и всячески над ними издевалась. Особенно набрался страха Чакдур, на которого точил зубы один отъявленный разбойник; последний говорил, обращаясь к нему: «Ты монгол! а... это хорошо! да какой же ты молодой и толстый! Вот эта моя сабля еще никогда не любила монголов и я теперь очень радуюсь, что она поработает на твоей круглой шее». При этом негодяй вынимал клинок и, посматривая на Чакдура, пробовал пальцем лезвие сабли. «Вы, обращаясь к толпе, говорил тибетец, оставьте мне этого монгола, я его убью, а сами займитесь другими»...

Однако, при появлении Бадмажанова на улице, толпа и здесь отступила и он со своими спутниками, пользуясь замешательством тибетцев, вскочил на своих лошадей и направился вон из города. Теперь он был уверен, что его маленький караван спасен и благополучно выберется от недругов, начавших бросать в них камнями, глиной, сопровождая все это площадною бранью. Летели в моих людей камни и сверху, с крыш домов; все, за счастливым исключением Бадмажанова, были побиты; особенно серьезно пострадал дэргэский хондо, который был жестоко избит еще тогда, когда Бадмажанов сидел в фанзе; несчастного били беспощадно и таскали по земле за длинные волосы; в конце концов отняли саблю и шаль, повязываемую вокруг головы.

Таким образом толпа хоргамдзэсцев провожала моих посланных за черту города; и только там стали частями отставать от них, но зато отряд конных тибетцев следил за ними до селения Тэвунго, где Бадмажанов расположился на ночлег.

Итак моему спутнику не только не пришлось выполнить поручений, но не удалось даже видеться с местными властями и познакомиться с городом. Некоторые сведения о Хор-гамдзэ, о населении, торговле и административном делении Хорского округа, Бадмажанов собрал лишь на обратном пути. [164]

На обратном же пути мой спутник отметил по дороге и женский монастырь Аниг-гомба, живописно приютившийся на скалистом берегу Я-лун-дзяна. Это первый женский монастырь, встреченный нами в Тибете. В нем считается пятьдесят монахинь желтого толка; основан он не особенно давно, лет около семидесяти тому назад, одной старухой, выстроившей себе вначале на этом месте небольшую хижину и часовню. Вскоре образовалась община, постепенно затем разросшаяся до размеров нынешнего монастыря. Сюда принимаются молодые женщины и девушки, изъявившие желание постричься; равно не отказывают в допуске в монастырские стены всевозможным несчастным: калекам, уродам и вообще неспособным к труду. Несколько монахинь в роли учительниц занимаются обучением вновь поступивших грамоте и чтению священных книг.

Правила в этом монастыре, по словам тибетцев, несравненно строже, нежели в мужских монастырях. Молодые монахини могут отлучаться из монастыря только днем, на ночь же обязаны возвращаться в его стены. Мужчины допускаются в Аниг-гомба тоже только днем и на время, достаточное лишь для того, чтобы успеть помолиться богам и сдать свои приношения. Эти правила распространяются и на лам, которые вообще редко заглядывают в женский монастырь. Вечером же ни один мужчина не смеет подняться к монастырю по двум узким, крутым дорожкам: монахини неминуемо побьют его камнями сверху.

Буддийские монахини бреют голову и одеваются почти так же, как и ламы-мужчины, но они несравненно чистоплотнее последних. Бадмажанов, дважды проезжая вблизи Аниг-гомба, видел молодых монахинь, моющихся на реке. Здоровье их не оставляло желать лучшего; они выглядели округлыми, румяными и несравненно белее своих сестер-мирянок. Нрава они были, по-видимому, довольно веселого, так как встречали и провожали моего спутника улыбками и звонким смехом.

Служба в женском монастыре происходит совершенно так же, как и в мужских монастырях. Чины и администрация в Аниг-гомба носят такие же названия, как и у последних. Во время службы кафедру занимает настоятельница, а монахини по старшинству садятся в два ряда, как и ламы в мужских монастырях. Трубы, бубны и тарелки употребляются по положению, принятому также в мужских монастырях.

П
. Козлов.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 8. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info