КОЗЛОВ П. К.

ПО МОНГОЛИИ ДО ГРАНИЦ ТИБЕТА

От зимовки до селения Бана-джун.

(См. «Воен. Сб.» 1912 г., № 6.)

Движение по лхадоским владениям. — Опять на высоком, холодном плоскогорье. — В хребте Императорского русского географического общества. — Высочайшие перевалы. — Смерть Мандрила. — Лагерь на Голубой реке. Свидание с послами Далай-ламы. — Заметка о Лхасе и о верховном правителе Тибета. — Оживление большой дороги; охота-облава.

Последняя неделя пребывания экспедиции в селении Лунток-ндо прошла в неустанных хлопотах по снаряжению каравана и приведению его в походный порядок: сортировке багажа, переукладке коллекций, пополнении запасов продовольствия и в ремонтировании вьючных и верховых животных. Общее число последних было доведено до шестидесяти пяти, на что потребовалось не мало труда и денег. Знакомые соседи туземцы приходили в наш лагерь и приносили в дар обычные предметы продовольствия — местную «хлеб-соль», сопровождая ее своеобразными напутствованиями в дорогу. [120]

Эти же лхадосцы, накануне нашего выступления с зимовки, устроили в нашу честь хоровод — круговой танец с песнями. И мужчины, и женщины, и взрослая молодежь, разделившись на две равные группы, человек по двенадцати, открыли танцы мерным притопыванием ног, под такт песен, двигаясь то в ту, то в другую сторону. На флангах поместились более опытные танцоры и танцорки, руководившие общим хороводом. Во время ускоренного оживленного темпа, танцоры стройно подвигались на несколько шагов в одну из сторон, во время же его замедления исполняли танец на месте, приподнимая довольно высоко правую или левую ногу, в зависимости от того, в какую из сторон направлялись танцующие. Танец на месте заканчивался общим поворотом танцующих и новым плавным движением в другую сторону или на встречу другому полукругу. Таким образом круг несколько раз смыкался и размыкался. Лучшие исполнители хоровода, получив громкое одобрение со стороны зрителей, входили в экстаз. Лица танцоров и танцорок то краснели, то бледнели, черные глаза загорались блеском, острые взгляды устремлялись куда-то вдаль. Неутомимые дирижёры доводили танцующих до полного изнеможения и танец оканчивался.

Двадцатого февраля, в десять часов утра, наш большой караван потянулся вверх по ущелью Рэ-чю. Вскоре мы прошли по мосту, где я много раз сидел в напрасном ожидании выдры; там, вправо, виднелись места, излюбленные белыми и зелеными фазанами; пониже, у скал, часто резвились обезьяны; все это теперь оставлялось надолго, быть может, навсегда.

Поднявшись на крутой горный выступ, одетый густым хвойным лесом, я невольно еще раз взглянул на этот прекрасный тихий уголок, ютившийся под защитою массивных известняков и сланцевых скал. Дикое каменное ущелье постепенно выводило нас на простор, сначала по главной своей речке, а затем по правому ее притоку Ю-чю, при котором, за последним прорывом скал, была скрытно расположена ставка лхадог-чжалбо. Местный князь жил, подобно великим ламам богатых монастырей, в просторном деревянном доме, выкрашенном в густой кирпичный цвет.

С князем мы имели случай обменяться, хотя и заочно, прощальным приветствием и подарками. Князь, конечно, дипломатически выразил сожаление, что болезненный недуг не [121] позволил ему принять «дорогих гостей» у себя дома. Совсем иначе отнеслись к нам монахи при следовании экспедиции подле монастыря Мцзоцзэ-гомба, красиво расположенного на скате гор. Здесь наиболее фанатичные из лам, поднявшись на кровлю монастырского храма, махали черными флагами в нашу сторону и трубили в берцовые человеческие кости, давая тем понять их явное недружелюбие по отношению к пришельцам. Это обстоятельство навело на откровенную мысль одного из многих туземцев, сопровождавших нас до дэргэской границы. Умный лхадосец заметил: «в вас ламы вполне естественно видят недругов, потому что не в далеком будущем, через вас же и подобных вам людей, роль этих дармоедов утратится, взамен чего простые смертные свободнее вздохнут»; этим самым либеральный туземец желал сказать, что какое бы ни было будущее, но оно, во всяком случае, не может оказаться хуже современного административного строя, созданного или непосредственно ламами или при их ближайшем участии.

Вскоре затем экспедиция вступила на нагорье, где застала настоящую зиму. На перевале Джам-ла мы вынесли на себе ее ужасные невзгоды, так как снежный шторм, начавшийся с утра, не прекращался до полудня. Виды с перевала хребта, занесенного глубоким снегом, были, конечно, закрыты и мы подвигались вперед чуть не ощупью. Сильные порывы бури относили в сторону и людей, и животных, крепившихся под ее ударами. Всем было тяжело, но больше других выстрадал, разумеется, бедный Мандрил, который сам просился к одному из вблизи следовавших казаков, Жаркому, под защиту его широкой теплой груди, где благополучно и просидел до остановки каравана.

На границе дэргэского округа, тибетцы, заранее прознавшие о времени и направлении движения экспедиции, выставили в своих владениях отряд, силою до полутораста человек, в целях воздействия на лхадосцев, чтобы те, с своей стороны уговорили русских избрать северную дорогу на Хор-гамдзэ, а не среднюю, как того желали русские, или южную, проходившую в труднодоступной местности. Свои доводы дэргэский чиновник Бдуйму-Гачи подкреплял угрозою лхадосцам, что если русские все-таки пойдут через их монастырь, то он сейчас двинет своих воинов только не на русских, с которыми он не в состоянии справиться, а на ближайших жителей Лхадо и разнесет их. Не желая навлекать на экспедицию нареканий, я согласился [122] следовать северным путем тем охотнее, что пересечение горной страны в этом направлении было совершенно новым, а поэтому и более интересным, нежели через монастырь и ставку дэргэского чжалбо, куда уже совершил поездку с зимовки мой сотрудник А. Казнаков. Уступка с нашей стороны в пользу Дэргэ обязывала чиновника или тонкора сопровождать экспедицию в течение нескольких дней и давать нам подводы для облегчения экспедиционных животных, которым предстояли еще большие трудности на дальнейшем пути к Цайдаму.

После такого решения воинственный пыл дэргэсцев исчез. Высоты правого берега Гэ-чю, занятые их сторожевыми разъездами, стали освобождаться; из оврагов, там и сям, начали показываться спешенные воины и разъезжаться восвояси. Жилища, державшиеся словно в осадном положении, вдруг обнаружили обычную деятельность, стада потянулись на пастбища, тибетки побрели за топливом, словом, все вошло в мирную обстановку и дэргэсцы, вместо врагов, сделались весьма доброжелательными, спеша с различных сторон в наш лагерь с предложением купить у них баранов, масла и прочих жизненных продуктов. Под таким приятным впечатлением, мы окончательно расстались с вполне успокоенными лхадосцами.

Дальнейшими нашими спутниками являлись дэргэсцы, которые, став в дружественные отношения, просили нас показать им наше вооружение. Опять, как и прежде, повторилась показная стрельба из трехлинейных винтовок, а также и стрельба дробовыми ружьями. Туземцы, при виде наших ружей, приходили в недоумение и вместе с тем в дикий восторг. Меткость винтовки, дальность полета пули и ее страшное разрушительное действие, совершенно отуманивали головы тибетских номадов, рассказывавших потом про русские мим-да всевозможные чудеса.

Дэргэский чиновник старался нас уверить, что китайское влияние в Тибете с каждым годом падает, влияние же лхасского правительства, напротив, все более усиливается и что всякого рода бумаги и приказания последнего стали в глазах тибетцев неизмеримо выше распоряжений богдыхана. Однако, когда Бдуйму-Гачи были показаны наши пекинские паспорта, то он их сначала торжественно приложил к своему лбу, а затем уже начал бережно развертывать и читать.

Из дальнейших откровенных разговоров с тонкором, мы пришли к общему заключению, что простые обитатели округов [123] восточного Тибета в основе своей имеют много добропорядочного, но беда в том, что они страшно забиты произволом чиновников и лам. В большинстве случаев ни семья, ни имущество простолюдина-тибетца не гарантированы; приказа влиятельного чиновника выдать для него одно, прислать другое, принять в дом, славящийся красавицей хозяйкой, предвестника почетного ночлежного гостя, выдать его богато отделанную саблю или иную вещь, не должен никто ослушаться, иначе жестокое наказание ожидает всякого из тибетцев, дерзнувшего противиться желанию властного и надменного бэй-ху. Последний в исключительных случаях не задумается даже пригласить к себе такого несчастного собрата, ясно понявшего совершившийся над ним приговор, и предложить ему, под видом «приятельской» чашки вина, проглотить отравленный напиток... Местным начальникам ничего не стоит подвести под телесное наказание любого ненавистного тибетца; о чувствах общечеловеческого достоинства здесь не имеют понятия: все основано на силе и богатстве, причем очень часто первая подчиняется последнему.

Всю последующую неделю, с 3-го по 10-е марта, экспедиция провела в области третьего или среднего пересечения хребта Императорского русского географического общества, а именно в той его части, где этот могучий водораздел не менее могучих рек Голубой и Меконга разделен на две высоких скалистых цепи, поднимающихся в главных вершинах до 18.000 футов над морем, и простирается в ширину по кратчайшему расстоянию около семидесяти верст. Подъем на ту или другую цепь с юга, где снеговой покров обнаруживался лишь в верхнем поясе гор, более или менее доступен; спуски же на северную сторону ужасно круты, каменисты и по причине глубокого снега стоили нам неимоверных усилий и трудов, помимо холода и прочих связанных с ним невзгод. Но всего тяжелее вспомнить первый или южный перевал, отнявший у нас нашего любимца Мандрила. Впрочем, об этом скажем несколько ниже.

Особенно дикое и подавляющее впечатление производят горы в тесном промежутке между двумя высокими цепями хребта Императорского русского географического общества, где небольшая по протяжению, но многоводная речка Бар-чю, с крутым падением и бешеным стремлением вод, ведет борьбу со скалами и порогами, нагроможденными в хаотическом беспорядке в теснине северной цепи, не представляющей никакой возможности [124] для движения каравана. Бешеная речка Бар-чю, словно стальная змея, разрывает передовые горы, шумно клокочет и ценится на дне темной расщелины и далее, по направлению к долине Янцзы-цзяна.

Не менее дика и величественна картина вообще в верхнем поясе этого хребта, обильного мощными скалами и высокоствольными хвойными лесами, нередко предоставляющими своеобразную прелесть. Множество высоких и низких, густых и разреженных кустарников лепится, там и сям, по карнизам и сопкообразным выступам отрогов или поднимается по крутизнам, изрезанным каменистыми руслами, местами прерываемыми шумными каскадами. В летнюю пору года здесь найдут богатую добычу и зоолог, и ботаник, в особенности последний; для зоолога же не малый интерес может представить и зимняя фауна в отделах млекопитающих и птиц. Последних в лесной и кустарной областях почти такое же богатство и разнообразие, какое было обнаружено нами на зимовке экспедиции.

Туземное кочевое население ютилось в это время в районе нижне-среднего пояса гор того и другого склонов хребта, в затишье, где вовсе не было снега или где он лежал тонким, быстро испаряющимся слоем и где уже чувствовалось веяние весны. В области же верхнего пояса этого грандиознейшего хребта еще царила настоящая зима и пустынное безмолвие, нарушавшееся лишь завыванием ветра и бури. Поэтому окраины или точнее нижние зоны хребта мы могли исследовать с большей полнотою, нежели его высокий скалистый гребень, засыпанный глубоким снегом. Местами на нашем пути свежий рыхлый снег был так глубок, что скрывал все неровности, и быки или лошади, уклонившись с заметенной тропинки, нередко проваливались и исчезали под его поверхностью, словно в глубоком омуте. Местами же сохранялись старые проторенные дорожки в роде узких траншей, где нашим большею частью громоздким вьюкам приходилось преодолевать значительные затруднения.

Самыми трудными переходами для нас были третий и четвертый, т. е. те дни, в которые мы пересекали горные цепи хребта, поднимаясь и спускаясь с седловин их гребней свыше версты по вертикалу. В южной цепи перевал Го-ла-ларги возвышается на 16.210 футов над морем; в северной перевал Сэнкэ-ла — на 16.600 футов, или, другими словами, более нежели на тысячу футов превышает вершину Казбека. Последняя цифра может служить [125] вместе с тем показателем самой высшей точки, которой коснулся караван пашей экспедиции за все время двух с половиной годового движения по Центральной Азии и Тибету.

В середине, между цепями хребта Императорского русского географического общества, в урочище Бачам-да, нам пришлось устроить невольную дневку, так как в течение ночи, с 5-го на 6-е марта, выпал снег глубиною от полуфута до целого фута и, по временам, проглядывавшее сквозь более или менее густой туман солнце с одной стороны согревало нас, с другой же болезненно ослепляло глаза, не давая возможности без сетчатых очков ступить шагу или хоть на минуту покинуть палатку.

Эта же стоянка еще более омрачилась для нас гибелью на только что пройденном перевале нашего спутника Мандрила, умершего под тяжелым вьюком, свалившимся на него вместе с быком, одновременно везшим и несчастного Мандрила. Сознаюсь, что мне лично очень тяжело было перенести смерть обезьяны, детски привязавшейся к нам и отлично знавшей каждого из участников экспедиции. Гренадеры, вооружившись лопатами, вырыли яму на красивом горном скате, вблизи звонкой и прозрачной речки. Холодный трупик нашего любимца был бережно опущен и засыпан землей, поверх которой мы соорудили из камней пирамидку. Рядом с могилой Мандрила лежит огромная каменная глыба.

Сопровождавшие нас туземцы, которых было свыше десяти человек, во время неожиданной дневки собрались под нависшими скалами и вели громкую оживленную беседу, нередко прерываемую еще более громким пением и пляской. Своеобразное веселье у туземцев продолжалось почти всю ночь, что не помешало им на другой день, 7-го марта, ходко двигаться пешком при пересечении высокой и крутой северной цепи хребта. Вообще, обитатели восточного Тибета замечательно неутомимые и ловкие ходоки по горам, равно и незаменимые погонщики караванных быков. Движение караванов часто только и обнаруживается одними громкими голосами и свистом тибетцев, которые, кроме того, то и дело бросают камни в наиболее непокорных животных. У любого тибетца-погонщика постоянно имеется за пазухой запас гальки, расходуемый по мере надобности и опять пополняемый в каменистых руслах речек.

Ненастная погода, перемежающийся ветер, снег и холод всего чувствительнее доняли нас на перевале Сэнкэ-ла. Серые [126] тучи набегали одна за другой, проносясь то над гребнем хребта, то у его скатов. Виды не только вдаль по ущельям, но даже до ближайших изломов их, были закрыты. По временам ветер дул с силою бури и обдавал нас тончайшей снежной пылью. Тяжело было подниматься на перевал, но еще тяжелее был его крутой обледенелый спуск, обильный острыми камнями, залегавшими по скату. При подъеме на перевал, на дне узкого ущелья, мы видели лежавшую большую глыбу, недавно свалившуюся с утеса, круто ниспадавшего футов около тысячи относительной высоты. Огромнейший, величиною в палатку, отторженец еще носил следы свежих изломов при падении, равно зияла и та светлосерая рана утеса, откуда оторвался этот гигант, глубоко избороздивший песчано-глинистую почву ложа ущелья. По словам туземцев-очевидцев, нечто ужасное происходит в том месте гор, где рушится скала и падают ее обломки.

Спустившись по ущелью Сэн-чю в зону густого леса, мы, вместе с тем, вышли из области снега и на террасовидных лужайках, в соседстве одинокой тибетской палатки, с радостью разбили бивак на несколько дней. И люди, и животные были сильно утомлены последним перевалом...

Соседний монастырь Чункор-гомба знал уже о нашем приходе и приготовил для нас людей и лодку, чтобы экспедиции затем в тот же день можно было и переправиться через Голубую реку. Последняя в это время имела низкий уровень и отличалась дивной прозрачностью своих голубых вод, отражавших словно в зеркале прибрежные скалы. Галечное дно реки также хорошо было видно; поэтому, стоя на возвышенных береговых террасах, не трудно было отмечать наибольшие темные глубины и просвечивающие отмели. Местами со дна реки выступали огромные валуны, обдаваемые пенистыми брызгами серебристых стремительных волн. Монотонный шум последних разносился далеко по сторонам долины, занятой земледельческим населением.

Наш бивак, свободно разместившийся на береговой террасе Ян-цзы-цзяна, постоянно был оживлен народом, так как к нам заглядывали не только местные обитатели, но даже и некоторые из сычуаньцев, направлявшихся с торговыми караванами или в Чжэрку и далее по направлению к столице Тибета или же шедших обратно в Сы-чуань. Целыми днями просиживали у нас ленивые тибетцы, часто засыпая в растяжку на земле или прислонившись друг к другу. [127]

На второй день нашего прихода на Голубую реку, 11-го марта, мы были радостно удивлены неожиданным приездом вслед за нами лхасского посольства, которое, не застав нас на зимовке, ускоренным маршем направилось в догонку экспедиции. Лхасское посольство состояло из двух чиновников — дзэ-нчонир Джам-ин-Шэраб-Усура и дзэ-нирцан Дондуб-Чундэна — и многочисленной свиты, следовавшей частью непосредственно с главными членами посольства, частью при их громадном караване. При лхасском посольстве, между прочим, состоял и дэргэский тонкор, наш старый знакомый. Послы решились прибыть в наш лагерь и начать с нами переговоры лишь после того, как убедились в том, что мы русские.

«В последнее полугодие», говорил главный посол, «далай-лама, получая о вашей экспедиции довольно часто самые разноречивые сведения, решил, наконец, командировать нас, меня и товарища, для выяснения вопроса кто вы такие — русские или англичане? Если русские, то приказано тотчас же познакомиться с вами и передать от далай-ламы привет, а если англичане, то, не заводя никаких разговоров, ехать обратно в Лхасу».

«Прежде всего, далай-лама великодушно просит извинения у сильного Русского Государя за то, что Его экспедицию не пустили в Лхасу, но это сделано только в силу основных древних законов и заветов лхасских, обязывающих всех и каждого из тибетцев свято охранять Будалху от посещения чужеземцев».

Собственно Тибет подчинен как в духовном, так и в светском отношениях, далай-ламе, который стоит во главе обширного управления, известного под наименованием «Дэвашун». Последний состоит из четырех главных помощников (далай-ламы) — хутухт-перерожденцев.

Как прежде, когда далай-ламы не брали на себя светской власти, так и теперь, когда в лице далай-ламы соединена и та и другая власти, он является главою и единственным распорядителем и судьею в делах религии. Он сам по своему усмотрению смещает и назначает лам настоятелями и в отдаленные монастыри всего Тибета, и в монастыри лхасские.

Лхаса — «страна богов» — представляет собою обширный населенный пункт в Тибете, как по пространству, занятому постройками, так и по количеству его населения. Среди многочисленных построек, принадлежащих тибетцам-мирянам, [128] торговцам-хачи и китайским купцам, особенно выделяются Буда-лха, управления, дворцы и храмы.

Буда-лха построена на вершине невысокой горы, привезенной, подобно горе Чжагбо-ри, по преданию, на вьюках из Индии. Буда-лха — это дворцы и кумирни — резиденция самого далай-ламы; на горе же Чжагбо-ри красуется кумирня и монастырь «Маньба-дацан», в котором живут ламы, главным образом, для изучения медицины.

В центре города расположена большая кумирня Чжово-кан, в которой находится наиболее чтимая святыня Лхасы — изображение Будды Шакья-муни, называемого тибетцами «Чжово», а на северном краю города стоит кумирня Рамочэ с изображением Чжово, но меньших размеров, чем то же изображение в Чжово-кане; первый бурхан известен монголам под названием Мунку или Ихэ-цзу, второй — Бага-цзу.

Среди этих двух кумирен построено много зданий, между прочим и то, которое служит помещением для управления — дэвашун. Это помещение известно под названием «Нанцза-шаг». Здесь происходят заседания членов управления, разбирательство дел и приведение в испонение телесных наказаний, между которыми были известны — смертная казнь, ослепление, отрезание пальцев, вечные кандалы и колодки и битье плетьми; здесь же находится тюрьма и квартиры мелких чиновников управления.

В разных местах города расположены дворцы с кумирнями при них, принадлежащие четырем главным помощникам хана.

В городе же, на окраине, проживает в своем ямыне китайский посланник Чжу-цза-да-чень со своим конвоем.

Особенную славу Лхасы составляют три больших монастыря, расположенные в ее окрестностях. Эти три монастыря носят общее название «Сэр-брай-гэ-сум» и принадлежат одной господствующей секте гелюгба, основанной Цзонхавою в начале XV-го века. Самый большой из них Брайбун, затем следует Сэра и наконец Галдань. Брайбун ведает семью расположенными вблизи него монастырями и знаменит прорицателями; второй, Сэра, ведает тремя монастырями и известен «ритодами» — кельями аскетов; Галданю, богатому разными чудесными останками, подчинены в свою очередь два монастыря. Во всех монастырях считается до двадцати пяти тысяч лам. [129]

Третьего числа первой луны, ежегодно, указанное число лам собирается в Лхасу для отправления богослужения, известного под названием «лхаса-монь-лам». После богослужения всем ламам раздается в дар: тибетская серебряная монета «дхамха», чай, дзамба, масло и проч. как от самого далай-ламы, так и от мирян и богомольцев-пришлых.

В окрестностях Лхасы и трех монастырей есть бесчисленное множество всевозможных предметов, признаваемых священными: деревьев, камней, скал, сопок, горок, ключей и ручейков и мелких кумирен или часовен. На каждом шагу встречаются молящиеся, многие из которых еще заранее ставят себе в священную обязанность не только совершение кругового обхода «лингор» пешком, но нередко и растяжными поклонами.

Нынешний далай-лама «всеведущий предмет веры», родился, по слухам, недалеко к западу от Лхасы, в бедной семье. Его родители и старшие братья существовали тем, что с утра уходили собирать по дорогам и улицам скотский помет, продажею которого и жили. Нередко случалось, что ребенок оставался, в ожидании возвращения матери с едою, голодным целый день. Так как за ним некому было присматривать, то мать, уходя на работу, привязывала малютку на веревке к столбику на терассе дома. Однажды, вернувшись домой уже поздно вечером к голодному ребенку, она увидела, что столбик, к которому он был привязан, треснул вдоль и из трещины текло молоко, а ребенок его пил. Это чудо дало знать семье ребенка, что он не обыкновенный смертный. Действительно, через некоторое время из Лхасы, где все хутухты и ламы ворожили об указании места, где переродился далай-лама, явились в дом этого ребенка ламы и, признав в нем переродившегося «чжамгонь-тамчжад-чэньба», как принято называть далай-ламу, увезли его в Буда-лху. Вместе с ним туда же была перевезена и его мать и братья. Отца его в это время уже не было в живых.

Тогда же к нему был назначен воспитатель, на обязанности которого было обучать малолетнего далай-ламу грамоте и следить за его характером. Такой учитель или воспитатель носит титул — Ионь-цзинь-хамба при каждом далай-ламе. Назначается он из старейших и умнейших лам, бывших приближенных предшественника малолетнего.

Ныне, в 1907 году, далай-ламе тридцать один год, родился он в год Мыши (1876). По свидетельству близких к нему 130] лиц — вышеупомянутых членов посольства, характер он имеет мягкий, открытый и веселый. Вне молитв, в кругу своих приближенных и родственников, далай-лама нередко громко и весело смеется; жизнь ведет скромную; не пьет, не курит и сторонится женщин. Достигнув, приблизительно, двадцати лет, он решил взять на себя и светскую власть в собственном Тибете, которая до того времени принадлежала регенту Дэмо-хутухте и быстро привел это намерение в исполнение.

Штат лам в Буда-лхе при далай-ламе значителен; всех их при нем насчитывается до пятисот человек. Кроме того, при далай-ламе состоят семь лам шабдэн-хамба, обязанность которых состоит только в том, что они круглый год изо дня в день освящают воду, которою раз в месяц поочередно омывают лицо, руки и ноги далай ламы. Затем следуют четыре казначея дзэ-нирцан, заведующие личным состоянием далай-ламы, его продовольствием, хозяйством и раздачею милостыни ламам и наград чиновникам управления и его приближенным. При далай-ламе безотлучно находится один лама Сойбон-хамбо, который ведает гардеробом далай-ламы и вместе с тем помогает ему каждый день одеваться и раздеваться.

Все ламы в Буда-лхе живут и одеваются на собственный счет далай-ламы. Этих лам сразу можно отличить от прочих, так как далай-лама не только одевает их роскошно, сравнительно конечно, в шелковое платье, но сам выбирает в свой штат людей статных, красивых и приличных.

Сам далай-лама, следует при этом заметить, невысокого роста, стройный и довольно красивый; носит черные усы; одевается всегда чисто и нередко очень просто.

День свой он проводит или в чтении книг или выслушивает уроки своего воспитателя, который продолжает давать их ему и до сих пор, или же занимается разговорами с приближенными. Каждый день, кроме того, раз или два он принимает и благословляет паломников, являющихся с приношениями и без приношений.

В течение недельного совместного пребывания на берегах Ян-цзы-цзя-на, мы хорошо познакомились с лхассцами. В беседах с ними, нам удалось расспросить этих лиц о вышеприведенном, касающемся столицы Тибета и его верховного управителя. Благодаря их же содействию, экспедиции посчастливилось на дальнейшем пути еще более расширить свои географические [131] исследования на востоко-юго-восток — к Хор-гамдзэ, а не идти в меридианальном направлении к Цайдаму, как это предполагалось до приезда лхасского посольства.

К нашим драгоманам Бадмажанову и Дадаю члены тибетской миссии относились с доверием, в особенности после того, как они окончательно убедились и досконально узнали о местожительстве того и другого. При этих обоих моих спутниках тибетское посольство, стан которого был расположен на противоположном берегу Голубой реки, не стеснялось производить суд и расправу между своими подчиненными, как духовенством, так и мирянами. Нирва чункорского монастыря и его помощник были наказаны плетьми, свыше пятидесяти ударов каждый, после которых и тот и другой едва были в состоянии подняться с земли.

Самое наказание производилось следующим образом: виновных клали на землю, спиною кверху, держа за голову и ноги, и по обнаженному низу ударяли в две плети. Роль палачей с увлечением отправляли юные спутники главных членов посольства. Орудием наказания служили обыкновенные плети, тонкие, упругие, с короткими основательными рукоятками, возимые в ящиках. Для большого удобства действия во время экзекуции, палачи сбрасывали с себя верхние одежды и освобождали правые руки. Нанося удары, палачи увлекались настолько, что на замечание своих начальников: «однако будет, пятьдесят уже дали!» — спокойно отвечали: «нет, мы ошиблись в счете; еще полагается пятнадцать ударов». Надо заметить, что тибетские палачи не принимали в соображение первоначальных ударов, так называемых пробных, равно пренебрегали двумя ударами, случайно произведенными обоими палачами в раз, считая таковые за один.

В числе приговоренных к плетям находился и дэргэский контор, которого моему Бадмажанову, однако, счастливо удалось отстоять, как старого нашего знакомого, служившего интересам экспедиции во время движения по долине речки Гэ-чю. Бдуйму-Гачи был несказанно рад и благодарен влиятельному заступничеству русских и впоследствии несколько раз старался доказать мне, что подобного великодушия с нашей стороны он никогда не забудет...

На прощанье послы далай-ламы снабдили нас до Хор-гамдзэ своими людьми, в роде наших урядников, с приказанием [132] последним быть послушными нашей воле. Дэргэсцу Бдуйму-Гачи также вменялось в обязанность сопровождать нас до селения Банаджун.

Путь к этому последнему почти на всем полутораста-верстном расстоянии проходит по-прежнему в горном районе между хребтами, по долинам верхних течений речек Ном-чю, Рок-чю и И-чю, затем поперек восточной окраины северных гор, короче, в области округа Лин-гузэ.

Округ Лин-гузэ считается третьим по значению округом в восточном Тибете. Обитатели этого округа на половину оседлые или земледельцы, наполовину же кочевники-скотоводы. Как и все прочие округа восточного Тибета сычуаньского Кама, Лин-гузэ управляется потомственным князем-тусы. Тусы имеет коралловый шарик от богдыхана. Все население этого округа разделено на двадцать пять хошунов, во главе которых стоят управители, назначаемые и сменяемые по усмотрению тусы.

Нынешний тридцатитрехлетний тусы постоянно живет в монастыре Гузэ-гомба. Женат он на двоюродной сестре дэргэского князя и, благодаря этому, прекратились постоянные войны между округами.

Население округа Лин-гузэ известно своею храбростью и дерзостью. Оно является грозою для соседних мелких округов и даже нголоки не решаются приезжать к ним на грабеж. Лингузцы ведут постоянную войну с северными хошунами хорского округа, также известными воинственностью и грабежами.

Полное вооружение лучшего местного воина должно состоять: из ружья, двух сабель — одной пристегнутой сбоку и другой заткнутой спереди за пояс, пики и пращи. Среди обитателей лингузского округа подобных воинов не мало. Правила обязывают каждую семью поставлять, по требованию начальства, одного воина, непременно конного и с своим продовольствием на указанный срок.

Грабежом занимаются в лингузском округе почти исключительно кочевники, делающие набеги на соседние округа, а также промышляющие и на большой торговой дороге, идущей через их земли, из Хор-гамдзэ в Чжэрку. Лингузцы грабят и в одиночку, и собираются для того же в большие партии до сорока-пятидесяти человек. Такие партии поджидают торговые караваны китайцев и тибетцев-хорва и грабят их. Разрешения на грабеж они не испрашивают, а ограничиваются лишь советами [133] какого нибудь старшины. Добычу они делят между собою поровну, выделяя для коновода две части. Кроме того, они выделяют часть добычи для того монастыря, в приходе которого они считаются, а также и часть тому ламе, который гадал и молился об успехе предприятия. Удачна ли окажется поездка на грабеж или неудачна, грабители обязаны донести об этом своему тусы. Правила эти заведены в виду того, что пострадавшие не упускают случая принести жалобу своему начальнику, который сносится по таким делам с начальством грабителей. Тусы лингузцев всегда отстаивает подчиненных, так как считает грабеж молодечеством, обогащающим население округа. Ему, однако, грабители никогда не подносят части награбленного, да он ее и не требует.

Среди оседлых грабежи редки. Недавно, впрочем, один оседлый обитатель стал сильно беспокоить грабежами не только чужих, но и своих однохошунцев, что считается уже страшным преступлением. Это был старейший в роде, заключавшем в себе около тридцати семейств, частью оседлых, частью кочевых, таких же молодцов, как и он сам. Его много раз наказывали, даже ослепили на один глаз, но храбрец не унимался; наконец тусы, выведенный из терпения, но нежелавший потерять очень умного и ловкого грабителя, предложил ему звание чжисуна — советника, с условием оставить грабеж в своем округе. Но грабитель-богатырь отказался и вскоре же вновь ограбил одного из своих однохошунцев; тогда тусы решил не только лишить его последнего глаза, но и конфисковать все его имущество. Прознав об этом, грабитель со всеми своими родственниками, в числе тридцати палаток, бежал к дзачюкавасцам, среди которых и проживает в настоящее время.

Лин-чжалбо обменялся приветствиями и вел с экспедицией переговоры через своих чиновников, доставивших нам уже на следующую, за Гузэ-гомба, стоянку экспедиции, при урочище Номин-кунг, хайныка и шкуру леопарда. Эти же чиновники, на мое желание простоять лишний день на хорошем пастбище, у святой горы с заповедным лесом, а также я поохотиться в этом лесу, дали полное согласие, заметив, что их ламы помолятся о наших грехах за убийство зверей и птиц, обитающих в этой местности.

В первый день мне посчастливилось здесь добыть две кабарги, а препараторам превосходного орла-беркута и несколько штук мелких птичек. На следующий день погода еще более [134] благоприятствовала экскурсии, хотя кабарги на этот раз мы уже не встретили, но зато зайцев было больше, нежели достаточно и мы, убив одного для коллекции, на прочих только любовались, когда они пугливо выскакивали и пробирались среди кустарников, стараясь быть незамеченными.

При охоте в здешних небольших, в смысле занимаемого пространства, лесах, ростущих островками среди луговых площадей, мы применяли тот же способ, какой на этот случай существует во многих местах средней России, то есть «загоном»; с одной стороны леса становятся стрелки, с окраины другой идут загонщики, покрикивая и постукивая палочками о стволы деревьев. Все, что держится в лесу — звери и крупные птицы — направляется тотчас в сторону охотников.

Первая наша охота загоном была устроена вечером, вторая ранним утром, когда чаще случается лучшая погода. Мы вовремя успели обойти лес и занять свои знакомые места. Воздух был тих и прозрачен. Небо из темно-синего постепенно переходило в более нарядный и живой ярко-синий оттенок; позднее, от южных высоких гор стали отделяться тонкие облачка и медленно неслись в нашу сторону; там, в вышине, среди облачков, в лазоревых пространствах, мелькали точками снежные грифы и бородатые ягнятники; здесь, внизу, вдоль святой горы, с шумом, пролетала пара благородных соколов и беркут, осиротевший накануне; первые птицы вероятно не терпели соседства орла, ожесточенно нападая на него с разных сторон, но гордый сильный хищник спокойно следовал вперед и лишь порою опрокидывался спиною вниз или проделывал другие эволюции. По удалении орла, сокола на свободе занялись любовною игрою, спиралью поднимаясь в высь, в которой и скрылись совершенно. Рядом, в лесу, перелетали мелкие птички, одни молчаливо, другие, наоборот, с звонкой, веселой трелью. В восточном направлении открывалась долина, по которой змеилась речка, блестевшая ледяною поверхностью. На севере, по луговым откосам гор, пестрели стойбища тибетцев-скотоводов. В бинокль отлично было видно, как женщины возились с барашками, отнимая их от матерей, спешивших к удалявшимся стадам. Окрест святой горы паслись наши караванные животные. На юге ослепительной белизной сияли и искрились снега Дэргэского хребта. Стоя на своем номере, в ожидании загонщиков, пригреваемый теплым весенним солнышком, я невольно [135] восхищался величием окружавшей меня природы. Между тем голоса загонщиков сделались более громкими; надо стоять настороже, зорко смотреть и напряженно вслушиваться. В чаще леса что-то подозрительно треснуло — все внимание охотника направлено к месту звука; затем опять тишина и томительное ожидание; подле испуганно промелькнула синица, за нею краснохвостка, в высоких ветвях переместился дятел, а пониже, в кустарной чаще, затрещал дрозд, выдавший присутствие зайца, быстро вынесшегося к соседней опушке леса: вдруг грянул выстрел, красивым эхом откликнувшийся в хвойном лесу, ветер пахнул дымом и все стихло. Охота кончилась.

Большая тибетско-китайская дорога все время была оживлена; мы ежедневно наблюдали многочисленные караваны, двигавшиеся в ту или другую сторону. Помимо тяжелых караванов нам попадались навстречу или обгоняли нас и легкие кавалькады нарядных богатых паломников или купцов. Красивые, гордые всадники, звеня убранством бойких иноходцев, особенно стройно проезжали вблизи нас, с намерением, вероятно, «не ударить в грязь лицом» перед пилинами.

На девушках и женщинах начали встречаться мерлушковые шапки на манер мужских, носимых нередко и в других частях Тибета; говорят, что в такие же шапки иногда наряжают свои головы и нголокские женщины.

По мере нашего приближения к Хор-гамдзэ, наш переводчик Дадай с большим и большим усилием применялся к местному наречию, значительно отличавшемуся от так называемого лхасского или чамдоского, тогда как сопровождавшие нас люди лхасских послов легко справлялись с ним и в течение двух-трехнедельного времени помогли Дадаю освоиться и более или менее свободно разбираться в нем.

При входе в северные горы, нас встретил местный начальник с многочисленными погонщиками и проводниками для оказания экспедиции услуг. Путь в горах был довольно трудный, к тому же начал падать снег и мы принуждены были остановиться вблизи вершины перевала. Выглянувшее было 28-го марта солнце осветило на несколько минут высокую белую стену Дэргэского хребта, затем снеговые тучи закрыли все, и солнце, и горы.

Вместо обычного спуска на северную или противоположную сторону, мы встретили плато, покрытое глубоким снегом, [136] придавшим пейзажу зимний оттенок. Несколько разрушило, впрочем, иллюзию зимы превосходное пение тибетских хохлатых жаворонков, немногие из которых, побуждаемые сильным чувством любви, поднимались даже в высь с своею звонкой песней, а затем пологой или крутой дугой спускались вниз к подругам, сидевшим нахохлившись на вершинках снежных кочек. Вдали, на снежном плато, мелькали, будто призраки, стройные красавицы антилопы. На всем восьмиверстном расстоянии по плато нас обдувал холодный пронизывающий ветер и только при спуске в ущелье-долину мы стали попадать в область большого затишья и тепла, снег исчез, открылись поляны, а затем и сплошные альпийские луга. Еще пониже — и древесная растительность, за которой показались и пашни банаджунцев. Зимний пейзаж и стужа пронеслись словно во сне.

Текст воспроизведен по изданию: По Монголии до границ Тибета // Военный сборник, № 7. 1912

© текст - Козлов П. К. 1912
© сетевая версия - Thietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1912

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info