-

ОСНОВНЫЕ ТЕЧЕНИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ЖИЗНИ КИТАЯ В XIX ВЕКЕ.

(Вступительная лекция, произнесенная в С.-Петербургском университете 9-го ноября 1896 г.)

Милостивые государи!

Предположив приступить к изложению истории Китая в XIX веке, каковой курс впервые является предметом университетского преподавания, я почитаю своим долгом представить во вступительном чтении общую характеристику главнейших явлений жизни Срединной империи в нашем столетии. Не может быть никакого сомнения в том, что первенствующую роль во всей новейшей истории Китая играет вопрос о взаимоотношении двух культур, европейской и китайской, западной и восточной. Сношения Запада с Востоком являются ныне прочно установившимся фактом, ожидающим для себя в будущем одного лишь развития. Представители двух, совершенно независимо развившихся рас, стоят теперь лицом к лицу и борются за преобладание. Кто победит в неравном споре? Вот вопрос, по которому высказывались так или иначе все лица, интересовавшиеся и интересующиеся Китаем.

“Уже раздаются возгласы, - писал один из синологов, - что Китай одряхлел, почти совсем утратил жизненные силы, и что скоро-скоро настанет то время, когда этот колосс рассыплется под напором западного влияния. Но являются и противники подобному мнению: Китай, говорят они, этот громадный, глубоко вдавившийся в землю камень, в течение своего 4000-летнего существования испытал на себе много ударов, но не рассыпался, даже не треснул, [24] много раз был подкапываем, но не сдвинулся с коренного места, каждый раз глубже уходя в землю и давя под собою тех, которые легкомысленно доверялись своим силам и предпринимали неисполнимую работу” (С. М. Георгиевский, Принципы жизни Китая, стр. XII-XIII.). Вопрос этот имеет, вне всякого сомнения, громадную, мировую важность, но мне кажется, что такие противоречивые мнения по нему уже одним своим существованием доказывают всю рискованность того или другого положительного его решения. Вот почему я полагаю ограничиться здесь гораздо более скромною задачей. Известно, что Китай целые тысячелетия существовал самобытно, в нерушимой неприкосновенности, вплоть до XIX века. В этом столетии в его жизнь вторгается западноевропейская культура, и в период одного 60-ти летнего китайского цикла она приводит к возможности сомнений в прочности самого Китая. Каким образом произошло такое явление? Какие исторические факторы здесь действовали, и какие пути и средства избрала или должна была взять по необходимости западная культура для проникновения в китайскую жизнь? С другой стороны, как глубоко коснулось европейское влияние самых недр китайской жизни, как широко охватывает оно организм Китая, и остался ли в последнем залог для самобытного существования. Ответ на эти вопросы, как мне представляется, должна дать характеристика главнейших явлений истории Китая в XIX веке, - характеристика, связанная с указанием тех из сторон китайской жизни, которые затронуты доселе так или иначе западно-европейским влиянием.

Если мы обратимся к физической, массовой жизни населения Китая, то увидим, что в ней в означенный период прежде всего отмечается факт необычайного расширения китайской расы. Явление это на севере Китая характеризуется в настоящее время уже довольно определенными чертами умственного, нравственного, бытового и общеэкономического порабощения местного населения китайцами, отдельные признаки которого подмечаются там и здесь путешественниками и наблюдателями.

На первом месте в ряду результатов расширения китайского племени по ею сторону Великой стены необходимо поставить [25] совершающийся здесь переход племен от кочевого и звероловного быта к земледельческому, оседлому.

“Не далее как 15 лет тому назад, - пишет один из последних исследователей Монголии, - покойный Н. М. Пржевальский сообщал нам относительно пограничной линии к юго-западу от Кяхты и пространства от Кяхты до Урги, имеющих характер плодороднейших горных долин, отличающихся обилием лесов, воды, поемных лугов и земель, вполне пригодных для хлебопашества, сообщал, что “культура еще совершенно не коснулась этой страны”, теперь здесь представляются уже совершенно иные картины. Постоянно встречаются здесь пашни, на которых с большим успехом возделывается пшеница, просо, ячмень и овес. Пашни эти располагаются, начиная от русской границы, по берегам реки Бури и далее не только по всему течению рек Селенги, Орхона, Ира, Ибициха, Баина, Ибэна, Бургултая и Хары, но и в урочищах, сопредельных этим рекам. В некоторой доле пашни эти доселе еще принадлежат китайцам, несомненно положившим начало местному земледелию и арендующим здесь монгольские земли под свои посевы. Но с недавнего времени монголы и сами принялись за хлебопашество, в общем же количество распахиваемых ими земель ныне уже значительно превышает китайские” (А. Позднеев, Монголия и Монголы, т. I, стр. 54, 55, 58.). Лучшею гарантиею успешного водворения земледельческого быта на севере Монголии служит факт постоянных приобретений пахотных земель и распространения хлебопашества буддийскими монастырями, самыми крупными и состоятельными собственниками среди монголов. Здесь уже подмечается и одно из естественных следствий переходного состояния культуры - факт борьбы из-за поземельной собственности между местными монголами и пришлыми китайцами. Победителей в этом соревновании предвидеть не трудно: ими будут китайцы.

Но если особенные успехи перехода от кочевого быта к земледельческому на севере Монголии исчерпываются последними 15-ю годами, то в местностях ближайших к Великой стене это явление относится ко времени гораздо более раннему настоящего века. Относительно их мы можем сказать разве то, что за последние десятилетия они культивируются с замечательною быстротою. В самом деле, изданная не далее как в 1858 году г. китайская энциклопедия историко-географических сведений о монгольских [26] кочевьях, под названием “Мэн-гу-ю-му-цзи”, описывает нам положение юго-восточной Монголии в строго кочевом быте: дает сведения о находящихся здесь кочевьях монголов, обозначает крайние пункты границ этих кочевьев по странам света и присоединяет примечания относительно проживающего здесь кочевого населения (Мэн-гу-ю-му-цзи. Цзюань II.). Между тем проезжавший по этой местности один из членов английской миссии в Пекине, г. Бушель, характеризовал в 1874 г. эту страну следующими словами: “Китайские эмигранты, являющиеся сюда главным образом из трех провинций: Шань-си, Шань-дун и Чжи-ли, год от году занимают плодородные долины ручьев и рек. Крупные хищные животные, а также олень и антилопа, убегают в горы и постепенно истребляются, а монголы, аборигены страны, лишаются своих излюбленных кочевых пастбищ. Последние вынуждены пятиться все дальше и дальше к северу под натиском земледельческого населения. К востоку в округе Пагоу монголы сами занялись земледелием и начали строить себе маленькие хижины по образцу своих старых войлочных юрт. В этих речных долинах почти не осталось воспоминания о монголах, хотя 200 лет назад вся страна была занята исключительно ими”.

В местностях, где китайцы берут перевес над иноземцами и становятся господами положения, они уже дают всему свои собственные имена, или осмысливают по-своему имена, существовавшие до их прихода. “Ручьи, холмы и другие места в юго-восточной Монголии, - пишет Бушель, - все сохранило на себе здесь оригинальные монгольские имена, но эти имена совершенно искажены в настоящее время китайским произношением. Так, например, общеупотребительнейшее монгольское слово Шибартай означающее обыкновенно равнину, китайцы переделали в Шипали-тай, то есть, станция в 18 ли. И если вы спросите китайца, почему она так называется, то он ответит вам: потому, конечно, что она находится в 18-ти ли от города. Но последнее совпадение, конечно, чисто случайно, и решение загадки заключается вовсе не в этом. Еще пример. Если вы спросите о станции Маниту, как она правильно называется по-монгольски. то рискуете быть непонятым, потому что каждый китаец знает ее под своим именем за станцию Маньтоу (хлеб)” (S. W. Bushell. Notes of Journey out side the Great Wall of China. Journ. of the Royal Geograph. Soc., vol. XLII, 1874.). [27] Здесь уже мы встречаем новую стадию водворения китайской культуры в стране. Осмысливание и толкование из собственного языка имен пришедшею расою является уже гораздо более прочным признаком поглощения ею туземцев, нежели простое поселение на новом месте. Та же самая черта расширения китайской колонизации и водворения под ее воздействием земледельческой культуры отмечается и в западной Монголии и в провинции Гань-су-синь-цзянь, или Землях Новой линии, и в Маньчжурии. В Западном крае еще в прошлом столетии, в период борьбы с Восточным Туркестаном, китайское правительство приняло систему военно-пахотных колоний, которым выпало на долю быть пионерами по водворению хлебопашества. В Маньчжурии же в Хэй-лун-цзянской и Гиринской провинциях, вслед за разрешением китайской колонизации в 1882 году, богдоханским указом повелено открывать административные округа с чисто китайскою организацией по мере занятия их земледельцами колонистами. И с тех пор эти округа и мелкие административные единицы учреждаются чуть ли не ежегодно. Но еще более привлекательными для китайцев оказываются богатые и по климату и по дарам природы, речные бассейны, спускающиеся на совершенно противоположной стороне Империи из южных провинций Сы-чуани и Юнь-нани в Индо-Китай. Сюда направляется еще сильная волна китайской эмиграции, и, спускаясь по течению рек, колонисты, пришедшие по суше, должны будут неизбежно сойдтись в Сиаме с своими соотечественниками, прибывшими по морю.

Расширение китайской расы по странам, прилегающим к Срединной империи, оказывается первою причиной столкновения ее с европейским миром. Но если бы дело было представлено одному этому фактору, то конфликт между двумя культурами произошел бы значительно позднее. Его ускорило усиленное движение в XIX веке на восток, в Азию, европейцев. Не останавливаясь на причинах этого события, необходимо отметить, что в текущем столетии поступательное движение в Азии европейцев идет гигантскими шагами, и после того, как Россия полукругом охватила все восточно-азиатское нагорье, Англия заняла Индию, Малакку, Бирму; Франция - Индо-Китай; Испания - Филиппинские острова, столкновение двух рас стало совершенно естественным и неизбежным следствием самого хода истории, и замкнутости Китая наступил конец.

Первою формою, в которую облеклось соприкосновение двух [28] культур, были коммерческие отношения, но для того, чтобы им упрочиться и достигнуть тех грандиозных размеров, которыми они отличаются ныне, китайско-европейскому миру пришлось пройдти через целую стадию вооруженных столкновений.

По вопросу о причинах и значении войн европейцев с Китаем существуют самые разноречивые мнения, из которых крайнее обвиняет европейцев в бесчеловечии и насильственном вторжении в Китай. Известно, что ближайшим поводом к первой англо-китайской войне 1840 г. послужил поступок Линь-цзе-сю’я, когда он потребовал от английских купцов выдачи 20 тысяч ящиков опиума и подверг их уничтожению. Этот поступок называют правильным, а войну - бесчестною. Указывают затем на недостаточность поводов для второй англо-китайской войны, на жестокое и не оправдываемое ничем разрушение ими знаменитого китайского дворца Юань-мин-юаня и таким путем обвиняют европейцев и оправдывают китайцев.

В этих обвинениях и оправданиях слышится пристрастность и односторонность. Если мы познакомимся не с одними только европейскими источниками этих войн, а и с китайскими, если мы взвесим отношения Китая к иностранцам, то придем к выводу о неизбежности этих войн, как средства к извлечению Китая из его изолированности и ко введению его в среду народов, к вынуждению его признать за европейцами права на человеческое достоинство, права на равенство. Еще в начале настоящего столетия Китай присвоил себе верховное владычество над всеми другими народами земного шара. Во всех своих сношениях с остальным человечеством китайцы обращались с такою дерзостью и с таким тоном покровительства, с такою недоверчивостью и презрением, что европейцам оставалось одно из двух: или никогда не входить ни в какие сношения, не подходить к берегам и не проезжать через территорию Срединной империи; или же мириться с такою унизительною подчиненностью, которой перенести никто не мог. Для доказательства пришлось бы взять любое официальное письмо китайских властей к иностранцам, и я ограничусь только ссылкою на начало международного акта, размененного 8-го февраля 1792 года Россиею и Китаем в Кяхте. “Поелику великий святейший государь (то есть, китайский император), - гласит этот документ, - единообразно ко всем одушевленным существам оказывает свое человеколюбие, ниспослал милостивый указ об открытии торга [29] в Кяхте в рассуждении благосклонного прошения от Российского Сената, то, ради сего, впредь ничего не начинать в противность постановленного трактата, сохраняя оный твердо в сходственность ниспосланного великого святейшего государя повеления” (Сборник договоров России с Китаем. Изд. Мин. Ин. Дел. С.-Пб. 1889, стр. 93.). Но если Россия сносила в конце прошлого столетия подобные оскорбления, то англичане не могли остаться спокойными, когда их третировали, как “собакоподобных варваров, рожденных вне лона цивилизации”. При таких отношениях войны являлись неизбежным следствием хода событий, так как остановить движение европейцев на Восток было невозможно.

Мирною, самою действительною и плодотворною формою ознакомления Китая с Европою явились установившиеся между ними торгово-промышленные отношения. Чтобы понять все значение для экономической жизни Китая торговли с Западом, достаточно указать на ее самые разительные следствия. Общий оборот этой торговли в 1894 г. равнялся огромной сумме приблизительно в 290 милл. рублей мет.; в портах было зарегистровано 38 тыс. судов, вместимостью в 29 мил. тонн, из коих было 30 тыс. пароходов (Returns of Trade and Trade Reports for the year 1894. Shanghai. 1895.). Открыто для иностранной торговли 23 порта, при чем Шанхай, бывший 50 лет тому назад небольшим поселком, теперь справедливо заслуживает название китайского Лондона. Занимая первое место, как денежный рынок Срединной империи и как центр промышленной и умственной жизни европейцев в Китае, Шанхай в своем сеттльменте представляется большим блестящим городом, который, будучи перенесен в центр Парижа, не испортил бы общего впечатления чисто европейского города. Такой рост города станет понятен лишь тогда, когда мы скажем, что в силу удобного географического положения Шанхай является поставщиком и распределителем европейских товаров по всему Китаю, и что валовой оборот его торговли достигает 200 милл. рублей мет.

Если от истории оружия и торгового обмена мы обратимся к течению внутренней, душевной жизни Китая в XIX веке, то и здесь окажемся вынужденными констатировать проявление влияния Запада. При этом в. истории жизни религиозной, раньше чем обратиться к европейской религиозной пропаганде, необходимо отметить [30] существование в Китае религии, хотя и не европейской, но западной, по происхождению.

Около 20 лет тому назад с кафедры нашего же университета была прочитана речь В. П. Васильевым “О движении магометанства в Китае”. “Китай сделается ли мусульманским государством?” - вот вопрос, который исследовал тогда профессор и привел множество данных в пользу утвердительного на него ответа. Он констатировал тогда обширное распространение магометанства почти во всех, а преимущественно в северных провинциях Китая; отметил ряд магометанских восстаний, как в юго-западном Китае, в Юнь-нани, так особенно в северном, Гань-су, Шень-си и в землях Новой линии. Взаимная солидарность китайских магометан служила для него лучшею гарантиею грядущего успеха магометанства в Китае, а терпение мусульманства, обыкновенно столь фанатического, доказывало ему, что данная религия сумела вступить на верный путь и когда либо добьется своей цели - подчинения всего населения Срединной империи.

События в Китае и литература о магометанстве за протекшие два десятилетия не дали нам ничего, опровергающего высказанную проф. Васильевым гипотезу. Долго занимавшийся изучением судеб религии полумесяца в Китае Dabry de Thiersaut, не нашел ничего лучшего, как воспроизвести в конце своего труда “Le Mahometisme en Chine”, почти целиком упомянутую речь русского ученого, высказав свое с нею согласие. Два, три раза поднимавшиеся в этот период волнения магометан в западном крае находили себе всегда отклик в Гань-су и Юнь-нани и дали таким образом наглядное подтверждение существования между последователями пророка в Срединной империи прочной связи. Восстание же прошлого года, угрожавшее распространением по всему магометанскому району Срединной империи и не прекратившееся доселе, является последним доказательством той же мысли о значении магометанства, как одного из важнейших факторов новой истории Китая. Постоянные сношения китайских мусульман с своими единоверцами в Индии, Западной Азии и Азиатской России делают их естественными проводниками в глубь Китая европейской культуры, к которой они оказываются гораздо более восприимчивыми, чем их единоплеменники, преданные другим религиям.

История другой, привнесенной с Запада на китайскую почву религии, христианства, характеризуется в XIX веке, во-первых, [31] борьбою его здесь за право существования с препятствиями, выставляемыми чисто народною китайскою жизнью вопреки санкции центрального правительства, дозволившего свободное распространение христианства по империи, и, во-вторых, тою ролью, которую христианство начинает играть в Срединной империи уже, как фактор китайской жизни. Достаточно указать в последнем случае на историю Тай-пинского движения, под каковым названием известна в Европе попытка китайской нации сбросить с себя власть маньчжурского дома во второй половине настоящего столетия (1850-1864). Среди причин, способствовавших усилению тай-пинской партии и обострению отношений ее к правящей в Китае династии, было несомненно участие в движении христианского элемента. Ныне документально установлено, что глава Тай-пинского движения Хун-сю-цюань в 1833 г. приобрел в Кантоне, у одного протестантского миссионера из китайцев, несколько брошюр с изложением глав Библии, несколько этюдов о различных вопросах христианства и рассуждений, основанных на Библии (T. T. Meadows, Chinese and their rebellions. Chapt. VI, p. 85.). Когда, под влиянием этих книг, страдавший эпилептическими припадками Хун-сю-цюань подвергся галюцинациям, его видения приняли характер странной смеси впечатлений конфуцианца от знакомства с описаниями видений ветхозаветных пророков и с некоторыми положениями христианства. Влияние тех же христианских идей сказывается в поведении вождя тай-пинов и позднее. Он называл себя посланником небесного отца, возвещающим его волю при сошествии на землю, издавал гимны о спасении мира, сборник небесных узаконений и т. п. Слог его указов, грамот и сочинений носит на себе печать несомненных заимствований из китайского перевода библии, сделанного миссионером Моррисоном в начале нашего столетия. Мы видим в китайском тексте официальных тай-пинских бумаг прямо списанные выражения из Евангелия Иоанна об Отце, Сыне, ниспосланном с неба, о вдохновении и пр. (Коллекция китайских документов в British Museum’е в Лондоне - “Тай-пинь-тянь-го”.). Под влиянием христианских идей создалась и секта богопоклонников, явившаяся ядром партии Хун-сю-цюаня, и эта же секта с ее взглядами несомненно послужила одною из причин позднейшего упадка тай-пинского движения. [32]

На ряду с положением об участии христианства в отдельных явлениях китайской жизни стоит общий вопрос о развитии христианства в Китае и о той борьбе, которую ведет оно здесь за право существования. Главнейшим препятствием, с которым приходится считаться в Срединной империи христианской пропаганде, является исключительная ненависть к христианству, существующая в китайских высших, ученых и правящих классах. В числе причин, способствовавших возникновению и росту этой ненависти, реагируют у китайцев и экономические соображения, и боязнь утерять часть своего авторитета над населением, и месть за постоянные обнаружения европейцами злоупотреблений и преступлений высших китайских классов, и вся та масса мелких причин, которые вытекают из основного различия западно-европейской и китайской культур. Во всяком случае христианство в Китае имеет дело не с грубо-языческим шаманизмом и детски-простодушными полудикарями, готовыми к восприятию проповеди, а с прочно выработанными, освященными веками религиозными системами и их последователями, убежденными в правоте и превосходстве своих верований над всеми другими религиями. Лучшие из католических и протестантских миссионеров не закрывают глаза на эти трудности и признают возможным лишь самое медленное и постепенное проникновение и упрочение христианства в китайском обществе.

Но каковы бы ни были условия миссионерской деятельности в Китае, одного взгляда на статистические данные миссионерских отчетов достаточно для того, чтобы понять, что христианство должно давать результаты, ведущие к ознакомлению Китая с Западом. В последние десятилетия по католическим отчетам в Срединной империи значится: больше 40 епископий, до 700 миссионеров, до 600 священников-туземцев, 40 монастырей с коллегиями и свыше миллиона обращенных. Протестантских миссионеров числится разных исповеданий, сект и народностей до 1.500 и обращенных ими до 50 тыс. человек. Разные благотворительные учреждения: школы, больницы, мастерские, приюты, считаются сотнями. Район деятельности католических и протестантских миссионеров распространился теперь на все провинции Китая, и в самых забытых и далеких уголках его нередко можно встретить миссионерские станции. Естественно, что совершенно бесследно для страны пройдти подобная деятельность не может.

Вслед за упрочением европейцев в Китае в сферах [33] торгово-промышленной и религиозной дальнейшим шагом их поступательного движения оказалось распространение западного влияния и в области административных и правительственных учреждений. Развитие государственных учреждений в Китае, как и во всякой другой стране, служит одним из главных критериев для определения хода истории, для выяснения направления внутренне-политической жизни страны; оно дает наиболее точное и определенное понятие, как о росте государственной жизни, так и о тех влияниях, под которыми течет эта жизнь. Поэтому, если на ряду с исконными шестью министерствами в XIX веке в Китае выростают еще два новые - Хай-чунь-ямынь, морской приказ, и Цзунь-ли-ямынь, или палата иностранных дел, и если эти два учреждения в самое короткое время становятся в один уровень с высшими государственными учреждениями, то такой факт говорит громче воинских побед за успехи западных влияний в Китае.

Юристы-европейцы до сих пор совершенно справедливо утверждают, что принципы международного права не могут быть безусловно применяемы к государствам дальнего Востока, а в особенности к Китаю, что китайцы не вполне понимают юридические принципы, на которых основываются отношения между цивилизованными народами (F. Martens, Le conflit entre la Russie et la Chine, Bruxelles, p. 71.). Но, буде историк должен констатировать некоторую разницу в отношениях к европейцам, если не массы населения, то правительства Китая, - разницу, создавшуюся в течение настоящего столетия, то материалов для истории этого вопроса он должен искать нигде больше, как в архивах Цзунь-ли-ямыня или в изданных им документах.

Если вслед затем мы констатируем существование в Китае такого учреждения, как морские таможни (Хай-гуань), то это не значит, что тем лишь отмечается данный голый факт. Китайские морские таможни являются результатом значительного видоизменения в новейшие времена всей государственной, экономической и административной жизни во всем приморском Китае. Китайские таможни, служа главным источником доходов китайского правительства, вносят в новой истории преобразование во всю финансовую жизнь Китая, они дают возможность заключения внешних займов, способствуют процветанию 23 открытых для европейской торговли [34] портов, где находят себе средства к существованию миллионы туземного населения, они своею регулярною и законо-соразмерною деятельностью способствуют развитию централизации и усилению государственной власти в Китае более, нежели все вместе взятые походы и победы самых блестящих представителей ныне правящей династии. Таможни вносят массу новых влияний в плохо организованную административную и правительственную систему империи, и блестящими результатами своей деятельности наглядно убеждают китайцев в возможности и необходимости преобразований и реформ в империи. Мало-помалу, при столкновениях с другими правительственными учреждениями, таможни знакомят местную администрацию с духом европейского законодательства и подчиняют иногда своим решениям даже центральные правительственные учреждения.

Ближайшим следствием деятельности морских таможен является основание в Пекине в 1861 г. особого рода китайско-европейской коллегии (Тун-вэнь-гуань) с целью распространения в Китае европейских языков, наук и знаний. Тун-вэнь-гуань служит знамением времени в том отношении, что она как бы сменила раньше существовавшие школы Сы-и-гуань, т. е. четырех инородческих языков, и Тун-вэнь-тан. Но тогда как в этих последних изучали лишь языки средне-азиатских или индо-китайских и бирманских инородцев, в программу занятий Тун-вэнь-гуаня ныне входят языки: английский, французский, русский и немецкий, из предметов же - химия, естественная история, математика, медицина, физика, физиология, астрономия, метеорология и международное право. Отметив за сим факт учреждения и существования в различных городах Китая десятка других специальных европейских школ, мы скажем еще, что Тун-вэнь-гуань все же служит основным источником распространения западной науки в Китае; на полках библиотеки нашего университета хранятся переводы на китайский язык целого ряда европейских сочинений, выполненных преподавателями Тун-вэнь-гуаня.

Изучение вопроса о развитии государственных учреждений в Китае, в целях уяснения общего хода взаимоотношений этой страны с Западом, осложняется в значительной мере существующими в Срединной империи отношениями центрального пекинского правительства к высшим провинциальным властям. Китай делится на [35] генерал-губернаторства, главам которых вверяется гражданское и военное управление одной, двух и даже трех провинций. Эти сатрапы имеют в своем распоряжении армию и флот, располагают самостоятельно бюджетом, уплачивая лишь определенные суммы в Пекин, и вообще обладают такою долею самостоятельности, которая, если не совпадает, то во всяком случае очень близка к полной независимости. Если мы при этом вспомним, что на территории, подведомственной сы-чуаньскому генерал-губернатору, проживают до 70-ти милл. населения, что в Ху-гуане число жителей равняется 54 миллионам:

в Цзян-нане 63 милл. жит.,

” Минь-чжэ 37 милл.,

” Лян-гуане 35 милл.

и в Юнь-гуй 20 милл.,

что таким образом эти генерал-губернаторства превосходят по числу жителей многие независимые государства, то нам станет понятною вся важность знакомства с историей каждой провинции отдельно и проверка этим частичным изучением тех общих выводов, к которым приводят материалы по истории центральных государственных учреждений. Поэтому в исследование развития государственных учреждений, как весьма существенная часть, входит изучение провинциальных учреждений, а, кроме того, подробное знакомство с биографиями самих генерал-губернаторов. Личностями последних определяется в большинстве случаев в Китае руководящее направление жизни целой провинции, одно имя генерал-губернатора дает возможность понять, каково было в период его управления отношение области к центральному правительству, представлялись ли возможными новые веяния и реформы, и пользовались ли иностранцы здесь льготами или терпели притеснения. Знакомство с характером и биографией каждого генерал-губернатора имеет такое же значение для понимания истории управляемого им округа, как знание воззрений и направления деятельности всякого государя для у разумения хода его царствования.

Строго говоря, доселе только два высших китайских сановника деятельно стремились к водворению на китайской почве плодов европейской материальной культуры. Это бывший генерал-губернатором столичной Чжи-лийской провинции Ли-хун-чжан и менее известный в Европе, но едва ли не более Ли-хун-чжана [36] популярный в Китае, его постоянный противник и враг, Чжан-чжи-дун. Первый признает введение реформ в Китае возможным единственно при непосредственном участии европейцев. Второй смотрит на последнее обстоятельство, как на неизбежное зло, и пытается повсюду, где только возможно, замещать европейцев китайцами. Деятельностью этих двух генерал-губернаторов исчерпываются почти все успехи европеизма в Китае, локализирующиеся главным образом в подведомственных им районах. Потому-то прогресс Китая в смысле сближения с европейцами главным образом приурочивается или к Чжи-лийской провинции, где в районе Желтого моря создались три открытых порта, была сделана попытка основания флота и армии, начаты постройка железнодорожной и телеграфной линий, разработка каменно-угольных копей, учреждение европейских училищ и пр. или к тем из провинций Китая, приморских или расположенных по Ян-цзы-цзяну, куда последовательно перемещался на пост генерал-губернатора Чжан-чжи-дун. Его знаменитый доклад трону 1885 года о необходимости реформ для Китая произвел огромную сенсацию, но его попытки проведения в жизнь этих реформ, при несимпатичном и недоверчивом отношении к европейцам, имели повсюду крайне малый успех.

Приведенною характеристикою исчерпываются основные сферы китайской жизни, доселе затронутые европейским влиянием. Сторонники взгляда об одряхлении и омертвелости Китая заключают на этом основании, что при дальнейшем своем развитии на китайской почве европеизм охватит и все другие стороны государственного организма Китая и подчинить себе их безвозвратно.

Нельзя, однако, не видеть всей поспешности такого заключения, может быть, вытекающей из пристрастия европейцев к родной им культуре и из желания видеть торжество последней над самыми принципами китаизма. Вопрос борьбы цивилизаций доселе остается нерешенным, и главнейшими причинами, препятствующими благоприятному для европейцев выводу, являются, во-первых, прочность и устойчивость начал, созданных китайскою культурою в каждом отдельном китайце, во-вторых, необычайная величина как китайского государственного организма, так и сфер китайской жизни, находящихся доселе вне всякой тени европейского влияния. [37]

Наглядною иллюстрациею первого положения служат заключительные слова того самого знаменитого доклада генерал-губернатора Чжан-чжи-дуна, которым проектировался в Китае целый ряд самых широких реформ в европейском духе.

“Если мы будем в состоянии устроить дело так, - писал китайский генерал-губернатор, - чтобы производство в устроенных нами арсеналах и заводах день ото дня совершенствовалось, чтобы то и дело появлялись у нас способные люди, и чтобы разработка естественных богатств более и более увеличивалась, то при помощи машин одни за другими явятся у нас и собственные броненосцы и собственные железные дороги, и тогда мы можем исполнить широкий план - оградиться от иностранцев и остановить их напор на нас, создать дело вечности и величия Китая и устроить счастие Поднебесной”.

Такова конечная цель китайских реформ и заимствований с запада. Сношения с европейцами, по мнению всякого истинного китайца, - неизбежное зло, которому нельзя не подчиняться, когда это оказывается необходимым, но избавление от которого, при малейшей возможности, дает истинное наслаждение. Легко видеть силу нации, горящей подобными чувствами, и речь о движении ее по тому культурному пути, идеи и идеалы которого для нее ненавистны, характеризует скорее заблуждение руководителей, нежели увлечение руководимых.

Измерить степень проникновения европейских начал в глубь самых основ китайской культуры невозможно, так как весьма часто такой предмет оказывается совершенно недоступным для математических выкладок. Но если мы, в параллель сказанному, посмотрим на ход истории тех сторон жизни Китая, которые остались, вне всякого влияния Запада, то, без сомнения, придем к выводу, что по отношению к чисто народной жизни европейское влияние в Китае не больше, как капля в море.

Нет надобности особенно останавливаться на объяснениях того очевидного факта, что самая значительная из сторон деятельности европейцев, торгово-промышленная, доселе достигла сравнительно самых незначительных размеров. Бесспорно, что доселе Китай живет на собственные средства, являясь и производителем и потребителем нужных ему продуктов. Что значат действительно 23 открытых для иностранной торговли порта в сравнении с тысячами [38] торгово-промышленных центров, обслуживающих 350 миллионную массу населения? Что такое тысячи европейских судов пред миллионами китайских джонок, наполняющих все внутренние водяные пути сообщения и несущих на себе почти весь каботаж? Вся береговая линия Китая, более или менее знакомая с европейцами, представляется весьма незначительною по сравнению с остальною территориею империи, где живут и действуют сотни миллионов китайцев, и говорить о проникновении европейского влияния в глубь таких провинций, как Ху-нань, Гуй-чжоу, Сы-чуань, Юнь-нань, Шень-си, Гань-су и др., значит рисовать себе картину жизни Китая совершенно в ложном свете.

Кроме войн с европейцами, XIX век носит в себе еще всю внутреннюю политическую жизнь самой Срединной империи, не имеющую никакой связи с Западом и при случайных столкновениях оказывающуюся всегда враждебною последнему. На первом плане выростает здесь борьба китайской нации с маньчжурским домом. Где бы ни возникли волнения в Китае, под какими бы влияниями и по каким бы побуждениям они ни развивались, будь то волнения по причинам экономическим или религиозным, будь то простая вспышка народного негодования против незаконных поборов чиновников, стремление народа к ниспровержению правящей династии всегда примыкает к возникшим волнениям и дает им устойчивость и силу. Главными носителями революционных замыслов против правящей династии являются в Китае секретные общества, распространенные по всей империи и обнаруживающие свое присутствие во всех волнениях в стране. Строго говоря, революционная деятельность их в течение всего настоящего столетия не прекращается. Так в 1802-1805 г. ими было поднято восстание в северо-восточных провинциях, в 1808-1810 г. они действуют вместе с пиратами в приморских провинциях Южного Китая, в 1813 - открыт давно организованный в Пекине заговор их на жизнь императора Цзя-цина, заговор, который, хотя и не удался, но повлек за собою огромные волнения в провинциях Хэ-нани, Шань-си, Шэнь-си, Шань-дун и Сы-чуани. В период, предшествовавший первой английской войне, тайные общества действовали главным образом на юге Китая, а после заключения Нанкинского договора они включили в программу своей деятельности, кроме взаимной поддержки и борьбы с властями, еще и борьбу с европейцами, и с этого времени они [39] являются одною из самых основных причин повсюду усиливающихся анти-европейских беспорядков. О неустанной агитации тайных обществ в Гуан-си, Гуан-дуне и Гуй-чжоу в 40-х годах у нас имеются доклады местных властей, а вслед затем вспыхивает уже упомянутое тай-пинское движение, связь которого с одним из самых распространенных обществ Триады (Сань-хэ-хуй) удостоверена документально. По окончании тай-пинского восстания, как наследие его, в провинции Ху-нань организуется общество Ге-лао-хуй, продолжающее свою деятельность доселе. Анти-европейские и анти-миссионерские беспорядки находили себе опору и поддержку в членах этого общества не только в Собственном Китае, но даже на севере его, за Великою стеной.

Другого непримиримого внутреннего врага центральному пекинскому правительству создало существование в империи пиратства, в первой половине нашего столетия еще сохранявшего всю свою силу. Строго говоря, разбойники и пираты на дальнем Востоке существуют, как оппозиция произволу местных провинциальных властей, и с этой точки зрения их история для характеристики чисто народной жизни дает гораздо больше материала, чем летописи правящей династии. Район деятельности китайских пиратов распространялся по всему побережью, начиная от французской Кохинхины через Тонкин, устье Чжу-цзяна, Хайнан, Гонконг, Формозский пролив и даже за Чжусанский архипелаг. В этих пределах пиратство основалось и утвердилось, не как исключительное, а как совершенно нормальное явление китайской жизни, с определенною физиономией. Еще в 1808-1810 гг. здесь существовало целое государство под управлением Чжень-инь с кодексом законов и правильною организацией. Численность ее армии из подданных-пиратов доходила до 70.000 человек, владевших 800 джонками, не считая множества мелких судов, и борьба с ними была совершенно непосильною для китайского правительства. Если мы вспомним, что весь этот район операций пиратов населен племенами, в значительной мере разнящимися этнографически от остального Китая, то само пиратство представится нам явлением, обусловленным существованием в Китае инородческого элемента и другими причинами, и таким образом весьма далеким от связи с европейскою культурою.

Вслед за волнениями, поднимавшимися секретными обществами, [40] и за борьбой с пиратами необходимо поставить войны магометанские, юнь-наньскую в 50-х, нянь-фэйскую в 60-х и дунганскую в 70-х годах. Все эти войны, веденные с чисто восточною манерой поголовного истребления населения целых городов и областей, в силу чего за период этих волнений уменьшение населения Китая исчисляется суммою от 20 до 30-ти милл. человек, продолжавшиеся от 5 до 10 и 15 лет, и охватывавшие огромные районы, равные по пространству 1/2 Европы, действительно совершенно затмевают те столкновения Китая с европейцами, которые касались лишь нескольких приморских пунктов, не сопровождались ни большим числом жертв, ни народными бедствиями и влекли за собою лишь уплату правительством контрибуции да уступку некоторых коммерческих привилегий. Китай остался и в этом отношении верен самому себе и создал в XIX веке в своем собственном политическом организме такие примеры внутренних междоусобий, пред которыми великая революция Франции по своим размерам и жертвам представляются забавою.

Религиозная жизнь Китая в основах своих характеризуется теми же чертами самобытности и непроницаемости для чьего бы то ни было чуждого влияния, как и весь внутренний душевный склад китайской нации.

Из трех, существующих искони в Китае религий, - конфуцианства. буддизма и даосизма, - жизнь и влияние второй, то есть, буддизма, в нашем веке заметно падает. Еще императоры прошлого века усердно поддерживали и сооружали буддийские храмы, издавали сочинения и заботились о распространении и блеске религии Сакья-Муни. Теперь буддизм в Китае остается все более и более в пренебрежении, его духовенство пользуется сравнительно гораздо меньшим почетом и влиянием, а важнейшие буддийские святыни, немые свидетели прежней заботливости о них богдыханов, остаются в запустении, без щедрых приношений и почетных посольств из столицы с богатыми дарами и милостями Сына Неба.

В противоположность упадку в Собственном Китае, буддизм в XIX веке продолжает еще играть ранее созданную для него китайским правительством роль политического орудия укрощения и обессиления монголов.

Даосизм и конфуцианство, продолжающие свое существование по издавна усвоенному порядку, дают историку религий на Востоке в [41] XIX веке лишь детальные уклонения от раз принятого ими курса. Но нигде, ни на одну иоту, не замечается ни в одной из этих трех религий уступок в пользу западного влияния, и ни одним шагом не двигаются они по пути компромисса с европеизмом.

Относительно сферы государственного устройства необходимо сказать, что указанные выше нововведения, выразившиеся в учреждении нескольких новых органов управления, имеют частный характер и нисколько не касаются самого существа китайского государственного строя, открывающего, по словам одного исследователя, своеобразные особенности, свойственные исключительно Срединной империи и коренящиеся в ее давней изолированности, а отчасти в свойствах духа китайского народа (И. Коростовец. Китайцы и их цивилизация. С.-Пб. 1896, стр. 73.). Основы теократической неограниченной монархии и стоящей в полном противоречии с ними децентрализации провинциального управления остаются в Китае доселе незыблемыми. Все органы верховного управления, как-то: нэйгэ. или верховный секретариат, Цзюнь-цзи-чу, или богдыханский совет, шесть министерств и центральные органы меньшей важности, как, например, экспедиция по устройству официальных жертвоприношений, экспедиция официальных пиршеств, астрологический приказ, Ли-фань-юань, или инородческий приказ, Хань-линь-юань, или важнейшее ученое учреждение, охраняющее чистоту древних классических доктрин и вырабатывающее на началах конфунцианства заместителей и кандидатов на самые разнородные важнейшие государственные посты, - все эти и масса других учреждений ничего не знают и не хотят знать о западной культуре, или системах государственного управления Европы и Америки, несравненно, по понятиям всех китайцев, низших, чем практикующаяся в Срединной империи. Еще с большей силою то же самое должно сказать об управлении провинциальном, где выражению симпатий народной массы предоставляется гораздо более широкий простор, и где антагонизм к европейцам препятствует принятию каких либо нововведений. Что можно сказать о деятельности двух-трех генерал-губернаторов, признающих необходимость реформ, в сравнении с тысячами администраторов, разрушающих их начинания? Поименовав, хотя и с оговорками на одной стороне Ли-хун-чжана и [42] Чжан-чжи-дуна, а из прежних деятелей Цзэн-го-фаня, в числе антагонистов Запада не трудно назвать десятки государственных людей Китая: за знаменитым Линь-цзе-сюем следуют: Юй-цзянь, Ци-шень, Ян-фан, И-шан, Ци-ин, И-ли-пу и Лю-да-жэнь в первой английской войне; Да-гун-а, Е, Би-гуй, Гуй-лян и Гуа-шэн во второй английской войне; Сань-ко-линь-син, Цзо-цзун-тан, Лю-бин-чжан и др. из недавних деятелей.

Такие соображения в пользу прочности и устойчивости начал китайской цивилизации вынуждают относиться скептически ко взглядам рьяных защитников европеизма и его ничем несокрушимой власти подчинять себе другие культуры. Поэтому, констатировав присутствие на китайской почве двух почти прямо взаимно исключающих одно другое течений государственной жизни в XIX веке, мы вынуждаемся оставить вопрос об исходе их борьбы открытым. Но ощущался бы большой недочет в характеристике жизни дальнего Востока, если бы игнорировать еще один исторический фактор, влияние которого в Азии чувствуется в последние десятилетия все сильнее и сильнее, а в недалеком будущем обещает стать одним из важнейших. Я говорю о влияниях России и в этом случае почитаю возможным обосноваться на недавно высказанном по этому вопросу мнении непредубежденного географа Реклю (Elisee Reclus. La Russie, la Mongolie et la Chine. Revue des Revues 1895. № 10.).

“Широкий пояс Монголии, доселе отделяющий русских от китайцев, по словам географа, тяготеет с каждым днем все более и более к сфере славянского влияния. В силу странного поворота исторических весов русские живут теперь накануне реванша за то господство варваров, которое они испытали над собою назад тому шесть веков, или, скорее, накануне слияния с собою национальностей, которые их некогда завоевывали. Не одни русские производили исследования в Монголии, Кашгарии и прилегающих странах, хотя большая часть работы на этом поприще выпала на их долю, при чем они в полноте воспользовались еще и результатами изысканий всех иностранных исследователей, начиная с Адольфа Шлагинтвейта, Шоу, Джонсона, Гюка, Нэй Элиаса, Рокхиля до Рихтгофена, Бонвало, Генриха Орлеанского и Свен Хедина”. Отметив, [43] что самые точные статистические данные о странах Дальнего Востока приходят в Европу от русских путешественников, Реклю обращает внимание на тот факт, что в настоящее время Сибирь представляет собою вместилище всевозможных племен, постепенно сливающихся в один народ, при чем сибиряки имеют пред западно-европейцами то огромное преимущество, что они действительно понимают народы Востока. На них возложена поэтому самою природою задача брать от своих соседей-инородцев то, чего никогда не могли бы взять у последних западно-европейцы, с своими столь различными по существу взглядами на деятельность и методами развития. Из уроженцев Западной Европы исключение может быть сделано только для некоторых миссионеров, живущих в дружеских отношениях с китайцами, да и для некоторых купцов и дипломатов, посещающих “Царство цветов”, но и они не могут совершенно претендовать на какое бы то ни было действительное понимание народного характера китайцев. Для этого недостаточно еще уметь строго обращаться с мандаринами или продавать туземцам опиум. Русские же являются истинными братьями своих соседей Дальнего Востока и естественными посредниками между двумя мирами. По таковым-то основаниям Реклю полагает, что именно на долю русских выпадает забота о приведении к осуществлению слияния в один цельный организм этих двух половин рода человеческого, доселе чуждых одна другой. Действительно, в среде инородцев нашей Сибири мы можем найдти целую цепь многочисленных племен, которые в различных степенях, но все самым тесным образом связываются с одной стороны с Японией, а с другой с обладателями Китая - маньчжурами и Монголией. Носят ли эти племена в себе достаточно сил для самостоятельного развития, с сохранением своей естественной индивидуальности, или, как то кажется более вероятным, им придется мало-помалу исчезнуть в массе славянских или ославянизованных элементов, во всяком случае, они должны сыграть свою роль в истории, - роль, определяющуюся их интеллектуальными и моральными дарованиями. Инородческие племена Европейской России несомненно получают теперь понятие о западной цивилизации; тем же самым путем направится последняя, постепенно ускоряя свой ход, и к остальному, не-арийскому миру.

География не изменяется по воле дипломатов. Существует или [44] нет соперничество между Россиею и другими европейскими державами, но эти последние навсегда останутся чуждыми Китаю, между тем как Россия является ближайшею и вечною соседкою Срединного царства. Ей принадлежит, поэтому, естественное право непосредственного воздействия на пустынные или населенные области Монголии и Маньчжурии, а за сим и на самый Китай. Почин к этому уже сделан, и в наше время тяготение европейской культуры к востоку будет замечательным образом усилено сооружением сибирской железной дороги, имеющей заменить в Азии прежний долгий тракт телег, саней и верблюжьих караванов.

Димитрий Позднеев.

Текст воспроизведен по изданию: Основные течения государственной жизни Китая в XIX веке // Журнал министерства народного просвещения, № 7. 1897

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info