Очерк путешествия по Монголии и северным провинциям внутреннего Китая М. В. Певцова. С картою Монголии. Омск. 1883
Из числа появившихся в России за последнее двадцатилетие путешествий по Монголии книга г. Певцова, по своей толковитости и по богатству сообщаемых ею новых сведений, является одним из самых ценных вкладов в географическую науку; но в то же время читая произведения, подобные труду г. Певцова, русскому человеку невольно приходится сожалеть о той постановке дела касательно изучения стран чрез путешествия, которая усвоилась у нас на Руси. Наши экспедиции обыкновенно состоят из четырех, пяти или шести человек, но из этих лиц собственно ученым деятелем является в большинстве случаев только один. Понятно, чем должен быть этот ученый деятель. Он должен быть топографом, чтобы производить съемку пройденного пространства или, при счастливых условиях, чтобы следить за правильным производством этой съемки; он должен одновременно делать астрономические наблюдения для определения географического положения мест и совершать барометрические определения высот; он должен собирать растения и следовательно быть ботаником; он должен с толком охотиться, а для сего быть зоологом и орнитологом; он должен быть за сим историком, этнографом и [88] статистиком; должен знать наконец коммерческие науки, чтобы собрать и доставить сведения и по этой отрасли знании; словом, он должен быть всем и делать все. Прибавьте к этой массе вопросов, подлежащих исследованиям, еще ежедневные переезды по обнаженным пустыням хоть в 25, 30 верст, присоедините мелкие хозяйственные занятия, заботы о своем караване, людях и животных, и вы поймете, что требовать при этих условиях действительно основательного исследования страны буквально невозможно. Еще большим затруднением является при этом малозначительность подготовки наших путешественников. Большинство их, отправляясь на исследование страны, впервые только само знакомится с нею; нужно ли говорить, что при этом внимание путешественника в большинстве случаев останавливают на себе самые обычные явления восточной жизни, а характерные особенности известной местности часто остаются вовсе не замеченными? В Европе такой способ снаряжения экспедиций для изучения Китая и подвластных ему стран уже давно оставлен. Посмотрите на современных нам европейских путешественников по Китаю, Рихтгофена, Вильямса и пр. Это люди, которые еще до начала своих поездок по различным областям Китая прожили в исследуемой ими стране целый десяток лет. Живя в одном каком-либо пункте, они успевали за это время изучить язык народа, его правление и быт, его особенности и его цивилизацию, успевали ознакомиться с самою страной, узнать, чем замечательна каждая местность, собрать все рассказы об ее настоящей и предания об ее прошлой жизни. Вот почему и оказываются так высокосодержательны их путешествия. Описывая известную местность, они говорят о ней именно то, что следует о ней сказать: они обращают свое внимание и подвергают исследованиям в каждом данном пункте именно его особенности. Приехав в город, который особливо замечателен, как пункт транзитный, они не станут собирать здесь сведения о способе суконного производства, но исследуют во всей полноте именно вопрос о местном транзите; также точно проезжая места каменноугольных копей, они обратят внимание именно на эту статью производительности страны, а не на какую-либо другую. Но для этого, повторяем, нужны знания, нужна специальная подготовка; наши же путешественники, отправляясь на исследование Китая, имеют в своей голове только громадную массу общих вопросов, на которые они должны представить ответы. Подавляемые этою массою вопросов и не [89] будучи притом знакомы с делом специально, эти путешественники не могут приносить с собою и ожидаемых от них результатов. Одни, то есть, самые лучшие, из них, выбиваясь из сил, исполняют свое дело честно, хотя и не всегда удачно и с толком, что обусловливается незначительностью их подготовки; другие, более самонадеянные, сознавая, что удовлетворить всем вопросам не возможно, оставляют их вовсе без исследования, а избрав себе одну какую-либо специальность, занимаются исключительно ею. Г. Певцов, очевидно, не принадлежит к этому второму отделу путешественников. Каждая страница его книги есть непреложное свидетельство его желания принести с собою елико возможно больше сведений, его постоянного труда, его неустанной деятельности. Он прежде всего путешественник дельный и умелый. В путешествиях по Китаю мы привыкли уже слышать жалобы на притеснения китайцев и видеть, что путешественники даже отступают от своих исследований, якобы в силу этих притеснений. У г. Певцова нет ни одной подобной жалобы: он, очевидно, не только терпеливо переносил все неудобства, доставляемые ему при занятиях толпою китайцев, но вполне основательно находил в этой самой толпе материал для своих исследований и старался изучать эту толпу; он умел обходить и все препятствия, поставляемые ему туземным правительством, и начертав себе план исследований, сознательно и неуклонно шел к выполнению своих целей. Впрочем и этого еще мало. Мы, конечно, не можем сказать, чтобы г. Певцов являлся вполне подготовленным путешественником: он не знал языка исследуемых им народностей, не был знаком также и с географическою литературою китайцев; но он несомненно изучил почти все, что было добыто до него европейскими путешественниками, и это знакомство его с европейскою литературою по исследованию Монголии проглядывает почти на каждой странице его книги.
Экспедиция г. Певцова начала свое странствование от Алтайской станицы и, перешедши русскую границу близ Суокского караула, направилась сначала чрез урочища Эльдэгэ и Алтан-чэчэй к городу Кобдо. Отсюда, по не исследованным еще местностям она прошла до монастыря Нару-баньчэнь хутухты на р. Дзапхыне и за сим, спустившись в пустыню Гоби, шла по ней чрез урочища Хор-мусу, Боро-тологой и страну Шаньхай-гоби. Миновав эти пространства, экспедиция вступила в пределы юго-восточной [90] Монголии и через китайский городок Куку-эргэ достигла замечательнейшего из пограничных торговых пунктов Китая-города Куку-хото. Из Куку-хото экспедиция частию по Монголии, частию по собственному Китаю перешла в Калган и, перезимовав в этом городе, направилась по прямой караванной дороге в Ургу. Из Урги проследовала она по прямой дороге через Улясутай в долину р. Кунгуя, мимо озера Ачиту-нор, и возвратилась к русской границе у Кош-агача. Каждому из этих пространств, сообразно степени его важности и исследованности, в книге г. Певцова отведено соответствующее место, и каждому из этих отделений г. Певцов умел придать свою долю занимательности и интереса.
Дорога от пограничного с Россиею, китайского пикета Суок до г. Кобдо была уже неоднократно пройдена русскими и европейскими путешественниками, и особливо в последние годы. В июне 1863 года она была описана г. Принтцем 1; в 1870 году ее исследовал г. Радлов 2 и в том же году проехал по ней наш, известный своими съемками в Азии, офицер корпуса топографов Матусовский; в 1872 году путь этот был пройден англичанином Илайясом 3. Благодаря подробным и достаточно определенным описаниям этих путешественников, мы уже имели общее представление о пространстве, залегающем между Суокским караулом и г. Кобдо. Мы знали, что эта страна отличается гористым характером, что все, наполняющие ее горы, исключая отрогов Сайлюгема, принадлежат к системе южного Алтая, что все они в виде мощных ветвей отделяются от главного алтайского кряжа и, протягиваясь в северо-восточном направлении, дают еще и от себя небольшие отрасли в самых различных направлениях; мы знали также обо всех главнейших реках, протоках и озерах, лежащих. по этой дороге, знали наконец обо всех удобствах и неудобствах пройденного пути. И не смотря на то, описание [91] этого пространства г. Певцовым читается с большим интересом, в особенности потому, что, знакомый с литературою путешествий по этому краю, он, очевидно, заботился о том, чтобы сообщить новое, дополнить и пояснить наши познания об этой стране. Таким образом известия г. Принтца о р. Белю, притоке р. Кобдо, путешественник дополняет известиями о солоноватом озере Белеу и об отношениях его к р. Суоку. Не подалеку от этого урочища Белеу и именно с перевала Нам-даба г. Принтц увидал покрытую вечным снегом гору Алтан-чэчэй, о существовании которой ничего не говорит нам дневник г. Матусовского (хотя последний в свою очередь сообщает нам об озере Алтан-чэчэй, по поводу которого г. Радлов даже собрал местные предания). Становилось таким образом вопросом: существует ли в действительности снежный белок, виденный г. Принтцем? Г. Певцов объясняет теперь нам, что именем Алтан-чэчэй называется горная котловина с лежащим посреди ее озером: горный же белок, находящийся верстах в пяти от этого озера и окаймляющий помянутую котловину с юго-восточной стороны, носит название Гурбан-цасуту. Все эти пояснения делаются у г. Певцова так незаметно, сведения, в высшей степени поучительные, излагаются с такою скромностию и простотою, что заметить их и оценить их достоинство может только человек, основательно знакомый с литературой и современною постановкой наших знаний о стране. В самом деле, г. Певцов проходит по той же дороге, по которой проходили и его предшественники, описывает те же местности, дает те же имена; казалось бы, что у него нет ничего нового; но стоит только более внимательно отнестись к его сообщениям, чтоб увидеть, что передаваемых им сведений в действительности нельзя найдти ни у одного из его предшественников. Не меньший интерес в книге г. Певцова представляют собранные им расспросные сведения о стране; таковы сообщения о перевалах, существующих в Нарымском хребте, об истоках и течении попадавшихся ему по пути рек, о длине и направлениях горных хребтов и проч.
В г. Кобдо г. Певцов прожил только одну неделю, снаряжая и упорядочивая свой караван для дальнейшего путешествия. Понятно, что собрать в такой короткий срок новые сведения о городе, и особливо после того, как г. Потанин прожил здесь целых семь месяцев, в течение которых успел в совершенстве изучить [92] быт и условия существования здешних жителей, - для г. Певцова было решительно не возможно. Тем не менее коротенькая заметка путешественника о Кобдо имеет несомненный интерес, потому что г. Певцов сообщает в ней опять-таки новые сведения; таким образом он представляет нам точные данные относительно устройства кобдосских цитаделей, понятие о которых мы имели доселе лишь по монголо-китайским оффициальным сведениям. Необходимо заметить однако, что в данном случае показания китайцев оказываются в высшей степени правдивыми, и мы имеем теперь полное право предполагать, что кобдосская крепость существует и до настоящего времени именно в том самом виде, в каком была воздвигнута при императоре Цянь-луне в 1763 году. В числе данных, относящихся до истории г. Кобдо, необходимо отметить собранные г. Певцовым рассказы о нападении на этот город дунганской шайки осенью 1872 года. Сведения эти значительно пополняют собою повествование о том же эпизоде английского путешественника Илайяса, не смотря на то, что последний посетил Кобдо в том же 1872 году, то есть, именно в то время, когда дунганские шайки еще наполняли собою окрестности этого города и когда рассказы об их действиях можно было собирать и проверять, так сказать, по живым следам.
С выступлением из города Кобдо экспедиция начала исследование неизвестных нам пространств Монголии, и здесь по преимуществу открывается перед нами наблюдательность г. Певцова, как путешественника. Он подробно объясняет нам географическое положение пройденных им пространств, постоянно исследует состав и видоизменение почвы, наблюдает за орошением и растительностью страны, отмечает малейшие видоизменения в характере пройденных гор и долин, исследует остатки культуры этой страны и проч. Таким образом, в долине Дзэргэ, непосредственно залегающей к юго-востоку от озера Хара-усу, г. Певцов нашел множество арыков, то есть, длинных канав, служивших в прежнее время для орошения пашень. Сведение это свидетельствует о довольно значительном развитии здесь земледелия в прежнее время, что вполне подтверждается для нас и сказаниями китайских историков. Одна из этих канав была на столько значительна по своей величине, что экспедиция приняла было ее сначала за естественный ручей или небольшую речку; по исследовав основательно берега этой канавы, г. Певцов нашел на них кое-где еще [93] уцелевшими целые валы вынутой земли, и обстоятельство это послужило для него несомненным доказательством искусственного происхождения канавы. Относительно всей западной окраины долины Дзэргэ г. Певцов, на основании наблюдений над ее почвою, пришел также к положительному заключению, что вся эта долина должна была составлять собою, в старину, часть озера Хара-усу, которое, ж настоящее время, уже отступило к северу, но оставило следы своего пребывания в долине. К этим замечаниям мы также должны отнестись с полным доверием, и хотя они недоступны для нашей проверки по древним историческим памятникам китайцев, однако естественно-исторические исследования г. Певцова оказываются на столько вескими, что не оставляют места для сомнения в справедливости его заключений. Мы видим далее, что г. Певцов, в своих наблюдениях над почвою проходимых им стран, не ограничивается изучением одной ее поверхности; нет, по местам он производит даже раскопки, исследует подпочвенник и указания на нахождение или отсутствие раковин в том или другом пространстве, конечно, составляет значительный факт для геологии этих пространств. Таким образом ведет г. Певцов свои исследования на всем пути по пройденным его экспедицией и не подвергавшимся еще исследованиям европейцев местностям.
Нельзя не пожалеть однако, что на ряду с таким тщательным и подробным изучением обширных пространств Монголии в естественно-историческом отношении, г. Певцов не обращал, по видимому, ровно никакого внимания на политическое разделение этих пространств. Мы никак не думаем этим замечанием уменьшить общее значение и достоинство труда г. Певцова, тем более, что указанный нами недостаток относится не к одному г. Певцову, а ко всем без исключения путешественникам по Монголии. Недостатка этого до сего времени никто не замечал, и никто никогда не говорил о нем ни одного слова; очевидно, стало быть, что если г. Певцов повторил на себе оплошность других, то дело здесь обусловливается именно скудостью наших познаний о Монголии и естественно происходящею отсюда незначительностью подготовки нашего путешественника. До сего времени у нас всегда говорили только о главном делении Халхи на четыре ханства; это деление исключительно находим мы и на всех наших географических картах Монголии; но ведь помимо сего Халха в политическом отношении разделяется на 86 княжеств-владений или, точнее [94] сказать, самостоятельных округов, каждый из которых, по своему внутреннему управлению, всецело подчиняется власти своего родового князя. В южной Монголии таких же точно княжеств или округов насчитывается 49, у Чахар 8, в Куку-норе 29, в Алашани 4 и т. д. Давно уже наши путешественники ездят по Монголии, но начиная с Савы Владиславича Рагузинского и оканчивая г. Пржевальским, ни один из них не задавался мыслью узнать, по чьим землям он проезжает, какой князь правит этими землями, какого он ранга, от кого он происходит, как велики его владения, сколько, хотя бы приблизительно, у него подвластных, и т. д. А между тем все это сведения в высшей степени важные. Они интересны не только в географическом и статистическом отношениях, но и для политики. Случись отпадение Монголии от Китая, почти каждый из этих князей может провозгласить себя независимым государем, и Монголия разделится снова на мелкие княжества, как это было и до эпохи манчьжуро-китайского владычества. Возможность для этого есть полнейшая, ибо ни одно из владений отдельных монгольских князей не меньше Бадена иди даже Виртемберга, а некоторые (как например, Хошун-Мэргэн-вана) будут соответствовать в своих пространствах даже и Бельгии: владетели таких земель не могут почитаться незначительными. Не даже и без этой катастрофы для нас всегда важно иметь сведения о монгольских князьях, знать, который из них выше по своему званию, а следовательно, и пользуется большим значением при Пекинском дворе, знать, который из них сильнее, а потому влиятельнее в своем народе и в среде своих князей, знать, откуда и до куда простираются владения того или другого князя, где он живет, и где, следовательно, сосредоточены военные силы его княжества. Собирать такого рода сведения в высшей степени не трудно. Зайдите в любую юрту, и каждый монгол непременно скажет вам, кому принадлежит то место, на котором он кочует: это то же самое, что спросить у нашего мужика, в какой он живет губернии, или в каком уезде, с тою только разницею, что русский мужик, прикованный к обработываемой им десятине, почти никогда не укажет вам границ своей губернии и своего уезда, а кочевник-монгол, постоянно переходящий с одного места на другое в пределах своего хошуна, по большей части знает все его границы до мельчайших подробностей. Необходимо, однако, собирать эти сведения умело, а иначе они будут крайне запутаны и подчас вовсе [95] бесполезны. Деление Монголии на хошуны существовало, собственно говоря, с самых древних времен. В период независимости монголов каждый хошун представлял собою известное пространство земли, на котором кочевали два или три рода халхасов, соединенных под управлением одного князя; именем этого родового князя назывался и самый хошун. Китайцы, приняв в свое подданство Монголию, почти целиком сохранили в ней деление на хошуны, предоставив при этом каждый хошун в родовое управление того или другого князя; но вместе с тем они придали этим хошунам совершенно другое значение. Так как все монголы обязаны китайцами военною службою, то в основание настоящего территориального деления их страны положены военные цели: прежние ханства китайцы переименовали в военные корпуса, а входившие в состав этих ханств отдельные родовые владения переименовали в дивизии; таким образом прежние родовые владения монгольских князей получили у китайцев названия применительно к построению войск в военное время; например, правой дивизии левого фланга, средней дивизии правого фланга, задней дивизии левого фланга и т. п. Эти названия всецело знакомы и монголам, хотя сами они до сего времени не отвыкли еще называть свои хошуны по именам их владельцев. Таким образом, спросив у монгола, к какому принадлежит он хошуну, вы получите ответ: «принадлежу к хошуну Цамцук бэйлэ» (то есть, князя 3-й степени Цамцука); или: «к хошуну цзасака Цэрэна» (то есть, правителя Цэрэна) и т. д. Видоизменения в этом ответе могут быть еще следующие:
1) Китайцы, моносиллабическому языку которых совершенно не свойственны и непонятны многосложные собственные имена иноплеменников, имеют обыкновение, как в устной речи, так и в письменности, употреблять только первый, начальный слог этого имени. Это общее свое правило всецело приложили они и по отношению к собственным именам монгольских князей. При полной политической зависимости монголов от Китая и при постоянных сношениях монголов с Китаем, особливо по делам администрации, монголы естественно усвоили у себя этот китайский обычай называть своего князя только начальным слогом его имени. К вящему укоренению этого обычая, как имели мы возможность убедиться в том собственными наблюдениями, способствовало еще и то обстоятельство, что, по обычаям самих монголов, называть старшее лицо его собственным именем считается неуважением и непочтением [96] к нему. Таким образом последний монгольский амбань в Урге был повсюду известен под именем «На-бэйсэ», так как собственное имя его было Намчжил, а состоял он в звании князя 4-й степени. Итак, если вы спросите у монгола, к какому принадлежит он хошуну, он чаще всего может ответить вам: «к хошуну Цэ цзасака», или «к хошуну Ца гуна» и т. п. Слог «цэ» может обозначить здесь какое-либо собственное имя в роде Цэван, Цэрэн и проч.; потому же правилу слог «ца» может обозначать Цаскиб, Цамцук и вообще все имена, начинающиеся с слога «ца».
2) Многие из монгольских князей имеют при своем звании еще особые почетные титулы, которые они сохранили за собою или еще от времен своей самостоятельности, или же приобрели впоследствии чрез пожалование им таковых титулов китайским богдоханом. Титулы эти довольно однообразны: мэргэн - умный, ловкий; цэцэн - мудрый; дайчин - воинственный; батур - богатырь; энкэ - миролюбивый; биширэлту - верный престолу и некоторые другие. Князья, имеющие такие титулы, обыкновенно известны в Монголии не по своим собственным именам, а прозываются своим титулом. Таким образом являются князья с названием «Мэргэн-ван», «Цэцэн-бэйлэ», «Дайчин-гун» и проч., а отсюда и владения их называются у монголов примерно, хошун биширэлту-вана, хошун батур-бэйлэ и т. д.
3) Третьи из монгольских князей известны наконец просто по обозначению местонахождения своего жительства и своего хошуна. Предположим, например, что в аймаке Цзасакту хана имеется два князя с званием туше-гуна; один из них называется До-туше-гун, по первому слогу своего имени - Дондоб, а другой - Гобийн-туше-гун, то есть, «туше-гун степной», потому что кочевья его хошуна располагаются в Гоби.
Таковы способы, которыми пользуются монголы для определения названий своих хошунов.
Из числа всех европейских путешественников, когда-либо ездивших для исследования Монголии, один только г. Потанин заносил в свой дневник сведения о хошунах и старался узнавать, по каким именно округам пролегала его дорога; но, к несчастию, он делал это во-первых - не всегда, а во-вторых - и не совсем умело. Дело в том, что г. Потанин всецело отдался в этом случае монголам и записывал то, что они [97] говорили ему, не стараясь добиться до сути дела и до названий хошунов более постоянных и определенных. Таким образом вы находите у него хошуны Джа Цзасака, То гуна, Да гуна и проч. Читателям уже понятно теперь, что значат все эти названия: это ни больше ни меньше, как название известного административного округа по начальному слогу имени его владетеля или начальника; яснее сказать, это все равно как если бы монгол писал, что, переехав русскую границу у Кяхты, он проехал сначала область губернатора X, потом губернию генерал-майора У, потом губернию и т. д. Непрочность таких названий понятна сама собою. На другой день после того, как г. Потанин выезжал из хошуна, который он пометил названием хошуна Цэ-цзасака, этот Цэ-цзасак мог умереть, быть сменен, уволен от службы, и хошун его из хошуна Цэ-цзасака превратиться в хошун Ба-цзасака; позднейшим же исследователям предоставляется при этом только недоумевать, какой это хошун Цэ-цзасака? Названия хошунов по княжеским титулам, конечно, более определенны, так как титул, однажды усвоенный правителю известного хошуна, переходит неизменно уже ко всем его преемникам; но здесь является опять то неудобство, что один и тот же титул может быть одинаково у двух, трех князей, а при этом непременно возникнет и путаница относительно их владений. Итак, самым лучшим определением названия того или другого хошуна может быть именно усвоенное ему военное положение его в общем составе халхасских войск того или другого аймака: хошун, которому назначено составлять, например, среднюю дивизию в правом фланге, или, как говорят монголы, среднее знамя (хошун) правого крыла (гар), удерживает за собою это назначение постоянно, и название это свойственно только ему одному; отсюда понятно и то, что в настоящее время это единственное, точное определение для обозначения того или другого хошуна. Если же наши путешественники хотят уже непременно следовать привычкам монголов и отмечать имена хошунов по названиям их князей, то в таком случае им необходимо узнавать имя родоначальника правителей того или другого хошуна и определять хошун именно его именем. Имена этих родоначальников (долгор эбугэ), равно как и имена современных правителей одинаково известны каждому монголу. Итак: для полноты наших сведений о Монголии мы почитаем необходимым, чтобы последующие наши путешественники по этой стране [98] непременно собирали сведения, во-первых, о том, по какому именно хошуну они проезжают, и отмечали бы название его или согласно военному разделению Халхи на дивизии и фланги, или же именем родоначальника его правителей; во-вторых, узнавали бы к какому рангу принадлежит князь, управляющий этим хошуном; в-третьих, узнавали бы как велики пределы этого хошуна, и какие именно местности служат его границами; в-четвертых, как велико население того или другого хошуна, или, что то же, сколько подданных имеется у того или другого князя. Удовлетворить этому последнему требованию опять-таки весьма не трудно. Конечно, если у монгола-простолюдина спросить напрямик, сколько данников у его князя, он затруднится этим ответом и пожалуй или отзовется незнанием, или же ответит вам только то, что их очень много; но стоит лишь спросить: сколько рот (монгол. сумун) считается в хошуне, и всякий монгол, как рядовой солдат, ответит вам: две, три, пять, десять, двенадцать и т. д.; этого ответа будет уже совершенно достаточно, ибо монгольская рота составляется, как известно, из 150 солдат, или, что то же каждый сумун приблизительно состоит из 150 семей.
Г. Певцов, как мы сказали уже выше, вовсе не собирал сведений о том, по каким именно хошунам ехал он в Монголии; впрочем, основываясь на данных, почерпаемых из монгольской и китайской географической литературы, а равно и на кратких показаниях г. Потанина, мы можем утвердительно сказать, что, перешагнув границы Халхи, экспедиция вступила в пределы цзасакту хановского аймака, и именно в кочевья правой дивизии левого фланга этого аймака. Обозначать подробно границы этого хошуна в том виде, как передают нам это китайские географии, здесь, конечно, не уместно; скажем только, что по пути г. Певцова, то есть, в юго-восточном направлении, хошун этот тянется, по сказаниям китайцев, до урочища Куйсу 4, очевидно, соответствующего местности Кысь, в которой ночевала экспедиция 15-го сентября 1878 г. Между тем Потанин проводит границы этого хошуна значительно западнее урочища Куйсу 5, и таким образом возникает вопрос об этих границах, который мог бы [99] быть совершенно разрешен г. Певцовым, но который предоставляется теперь разрешать последующим путешественникам.
От урочища Куйсу г. Певцов вступил в местность еще более интересную; ему должны были предстать земли, на которых кочует вместе два хошуна, именно, средняя дивизия левого фланга и задняя дивизия правого фланга аймака (то есть, корпуса) цзасакту хана. Подобные соединения двух хошунов на одних землях в настоящее время являются в Халхе уже редким исключением и составляют забытые маньчжурами остатки от того старого времени, когда китайские богдоханы заботились только о том, чтобы побольше раздробить власть халхасских князей и понаделать в Халхе побольше правителей. В своем издании монгольской летописи «Эрдэниин Эрихэ» мы подробно перечислили все те хошуны, которые подверглись разделению со стороны маньчжуров 6, равно как сделали замечание и о том, что маньчжуры производили это деление хошунов последовательно, как и вообще не торопясь проводили они все свои нововведения в жизнь халхасов. Обыкновенно, если у какого-нибудь монгольского родового начальника бывал брат или родственник, особливо чем-либо отличившийся на службе у маньчжуров, то император, как бы в награду за его заслуги, приказывал родоначальнику отделить в пользу такого родственника несколько сумунов (военных рот) и отдать их ему в управление. Номинально таким образом существовал один хошун, ибо в нем считался только один князь, который мог сноситься с пекинским двором, а новопоставленный правитель являлся как бы чем-то в роде утвержденного маньчжурами помощника по делам местного управления: кочевья таковых правителей по первоначалу также точно не разделялись, и данники их жили совместно на старых местах, владея одинаково всеми землями единого хошуна. Но как помимо отношений к маньчжурам праве новопоставленного, в самых кочевьях, были совершенно одинаковы с цзасаком (правителем) старшим, а народ, подлежавший его ведению, естественно должен был группироваться около своего правителя, то на деле скоро оказывалось два хошуна, потому что в нем было два совершенно отдельные правителя с двумя отдельными группами данников, обычай же скоро устанавливал у них и поземельные границы для двух отдельных кочевьев. [100] После того как время само собою устраивало это деление, маньчжурское министерство, уже не боясь никаких волнений в народе, могло делить хошун, объявляя прежде зависимого правителя самостоятельным. Но такого рода объявления следовали не всегда. Хошуны, особливо незначительные, иногда забывались вовсе, я вот, к числу этих-то хошунов и принадлежат рассматриваемые нами две дивизии, через земли которых проезжал г. Певцов. Собственно пространства, на которых кочуют эти дивизии, до времени подданства халхасов Китаю составляли земли родовых владений монгольского князя Ахай тайчжи. Сын его Эрдэни гомбо поддался Китаю, и тогда хошуну его было назначено составлять заднюю дивизию правого фланга. Эрдэни гомбо имел у себя двоюродного брата - Рабтана, которому император Канси пожаловал звание сула тайчжи (то есть, сверхштатного правителя) и приказал находиться при войсках хошуна. Впоследствии Рабтан в 1717 и 1720 годах отличился в походах на Цэван-рабтана, а в 1727 году сослужил особую службу маньчжурскому правительству, участвуя в разграничении Монголии с Россией. Эта-то последняя миссия и послужила предлогом для возвышения Рабтана. В 1728 году Эфу Цэрэн, председатель коммиссии по разграничению земель, представил императору доклад, в котором, свидетельствуя о Рабтане, как о человеке достойном, просил сделать его самостоятельным цзасаком. Император согласился, возвел Рабтана в звание тайчжи 1-й степени и пожаловал ему для кочевья земли по урочищу Кигирсутай 7. Таким образом на землях одного хошуна явилось два совершенно самостоятельные правителя с отдельными группами данников. О размежевании их земель в китайских оффициальных памятниках мы не имеем никаких известий; напротив, географическое сочинение Мэн-гу ю му цзи прямо свидетельствует нам, что оба эти хошуна кочуют на одних землях 8. Интересно знать поэтому, как разделили эти хошуны свою территорию, и исследование этого вопроса должно необходимо пролить свет как на сторону обычного права у монголов, так и разъяснить многое относительно их экономического быта. С другой стороны, китайская государственная география современных маньчжурских владений, [101] известная под заглавием «Дай-цинь-и-тун-чжи», относительно этих хошунов сообщает, будто кочевья задней дивизии правого фланга ограничиваются на востоке урочищем Дуян, на западе горами Наринь-хара, на юге равниною Куйсу и на севере горами Нуру; кочевья же средней дивизии левого фланга доходят на восток до Урту, на запад до Чжиргаланту, на юг до урочища Хара-хучжир на реке Туй (?), а на севере до гор Нуру. Впрочем, сообщая такое деление, Дай-цинь-и-тун-чжи не отрицает кочевки обоих дивизий на землях, принадлежащих собственно одной; следовательно, если подобное деление действительно существует, то оно введено именно народным приговором. Во всяком случае исследование вопросов о дележе земель между двумя хошунами, кочующими совместно на землях одного рода, является в высшей степени интересным, и последующие путешественники должны иметь его непременно в виду, чтобы сослужить свою службу, как этнографии, так и истории Монгольского народа.
Миновав земли этих двух хошунов, г. Певцов должен был въехать в кочевья шабинаров Нару-баньчэнь хутухты или, как пишет сам путешественник, Нарбаньчжи гэгэна. Сведения об этом пространстве представляются еще более интересными. Известно, что появление в Монголии особого сословия шабинаров того или другого из многочисленных монгольских хутухт относится сравнительно к позднейшему времени. Когда в Халхе делался славным какой-либо хутухта, более состоятельные из князей приносили ему в дар по нескольку семей своих данников, и из этих-то подарков у халхасских хутухт с течением времени составились тысячи, и даже десятки тысяч, так сказать, крепостного люда. Другие, более обычные способы образования шабинаров нам также известны 9, хотя в литературе нашей по востоку доселе еще остается открытым вопрос, кем же управляются эти шабинары, и в каком отношении стоят они к государственному китайскому и местному монгольскому правительству, а равно и к соседящим им монгольским общинам? Со стороны маньчжуров было, конечно, вполне рационально обособить управление шабинаров ургинского Чжэбцзун-дамба гегэна, число которых простирается свыше 70,000 человек; но ведь в Монголии есть хутухты, у которых число данников не превышает 80, или 100 душ, неужели же эти [102] незначительные единицы имеют у себя отдельное, самостоятельное управление? Не менее интересно знать, в каких отношениях состоят эти данники хутухт к общему строю монгольской государственной жизни: отправляют ли они, например, общие повинности монголов (военная, станционная, караульная и пр.), или же, по общему закону изъятия церковных имуществ от всякого рода государственных налогов, эти шабинары также точно не несут на себе никакой государственной службы. Если мы припомним, что число всех шабинаров в Монголии едва ли не превышает ⅛ населения всей страны, то для нас будет вполне ясно, как важны все эти вопросы для разъяснения экономического состояния Монголии. Мы не знаем наконец и того, что называют монголы кочевьями шабинаров того или другого хутухты: точнее сказать, мы не знаем, есть ли это действительно определенные законом и очерченные известными границами земли для кочевья шабинаров, или же это пространства, которые предоставлены в пользование данникам хутухт только народным обычаем. Известно, например, что данники ургинского Чжэбцзун дамба хутухты не имеют своих определенных земель: они кочуют по всей Монголии, и хотя большинство их живет именно около Урги и монастыря Эрдэни цзу’ского, но это не исключает возможности встретить шабинара Чжэбцзун дамба хутухты и в пределах Кобдоской области. Дело в том, что князья, жертвуя хутухте известное количество данников, не давали им вместе с тем и земли; отсюда естественно произошло то обстоятельство, что некоторые из этих подаренных семей перекочевывали поближе к своему новому правителю, а другие оставались на своих старых местах, и все отношение их к ведомству Чжэбцзун дамба хутухты ограничивалось лишь доставлением известного количества дани в его казначейство. С другой стороны, каждый монгол скажет вам, что близ Урги кочуют шабинары Чжэбцзун-дамба-хутухты, и назовет эти земли кочевьями шабинаров; но мы знаем за верное, что сама Урга расположена на землях, принадлежащих кочевьям средней дивизии корпуса Тушету хана, следовательно, и окрестности ее принадлежат не шабинарам хутухты, а монголам помянутой дивизии. Итак, при исследовании кочевьев шабинаров интересно было бы знать, действительно ли это земли хутухты, а равно - когда, кем и каким образом они ему переданы; или же это название шабинарских кочевьев усвоено известным пространствам одним лишь [103] народным обычаем, и только потому, что на пространствах этих уже с давних пор живут шабинары того или другого хутухты.
В своем дальнейшем следовании на юго-восток экспедиция должна была пройдти по северо-восточной оконечности хошуна Цзасакту хана и затем вступить в пределы кочевьев сайн-нояновского аймака, то есть, собственно в места, отведенные под жительство задней дивизии правого фланга этого аймака. Продолжая изучение этих пространств в естественно-историческом отношении с тою же внимательностью и полнотою, г. Певцов отмечает, что по р. Цаган гол, в 22-х верстах от Байдарика, повстречал он снова пашни монголов. Это сведение важно для нас, как свидетельство о том, что хлебопашество по р. Байдарику и его притокам, начатое еще при императоре Юн-чжене, не прекратилось здесь и до сего времени. К сожалению, путешественник ничего не сообщает о размерах этого хлебопашества, и таким образом мы естественно лишены возможности судить о том, развивается ли оно у монголов, или же на оборот размеры его сократились сравнительно с тем, что было в старое время. Исторические памятники от 10-го года правления Юн-чжэна (1732 г.) сообщают нам доклад шунь-чэн цинь-вана Си бао, в котором он доносил императору, что на полях, распахиваемых по урочищам рр. Цзак и Байдарик, жатва приносит ежегодно ячменя и пшеницы свыше 9400 мешков (ши = мешок зернового хлеба в 120 кит. фунтов) 10, то есть, около 41,300 пудов; в позднейшее время мы встречаем в отчетах по этому хлебопашеству почти ту же сумму; но с окончанием чжунгарских войн или, точнее, с половины годов правления Цянь-луна, то есть, приблизительно с 1765 г., сведения о нем совершенно прекращаются, так что и самое существование этого хлебопашества было для нас весьма сомнительным вплоть до времени настоящей поездки г. Певцова. На левом берегу Байдарика г. Певцов повстречал небольшие развалины, о которых местные монголы сообщали ему, что это будто бы остатки города Улясутая, находившегося здесь в старое время. Г. Певцов высказывает по этому случаю свое сожаление, что ему не пришлось произвести здесь своих раскопок, но мы не полагаем, чтобы раскопки эти могли дать особливо богатые результаты. Дело в том, что Улясутай, вопреки сообщениям монголов, никогда здесь не [104] стоял; виденные же г. Певцовым развалины несомненно представляют собою остатки одной из тех крепостей, которые были построены здесь маньчжурами в период войн чжунгарских. Таких крепостей в ту пору было построено здесь несколько: в 1719 году, еще при императоре Канси, были заложены цитадели на берегах Цзака и Байдарика 11; а в 11-й луне 1732 года фу-ду-тун Сянь-ма-ха-да вместе с известным китайским путешественником Тулишенем, по приказанию императора Юн-чжена, построили здесь еще новые крепости 12. Мы не сомневаемся, что если бы г. Певцов подробнее и обстоятельнее расспросил тех же монголов о находящихся в стране их развалинах, то они указали бы ему еще несколько таковых на Цзаке, на Туе и особенно большие на Онгиине, где маньчжуры имели крепость, в которой не только содержали целые армии своих войск, но еще имели и складочные провиантские магазины.
Все наши замечания об опущениях г. Певцова, относясь главным образом до историко-этнографической стороны исследований, могут, пожалуй, навести читателей на мысль, что вопросы этого рода остались и вовсе не затронутыми путешественником. Но такое заключение было бы крайне несправедливо. Г. Певцов очевидно обращал свое внимание на все, что представлялось его глазам, и не опускал ни одного добытого им сведения. Подошедши почти к границам южной Монголии, он поэтому, как бы на прощанье с Халхою, составляет целую главу, в которой излагает свои этнографические наблюдения. Он представляет здесь свои заметки о племенном составе населения Монголии, об образе жизни и быте обитателей этой страны, о ее политическом устройстве, административном управлении и пр. Все эти отделы, и особливо в тех своих частях, которые составлены г. Певцовым на основании его личных наблюдений, не оставляют желать ничего лучшего. Читатель может приобрести по этой главе довольно отчетливое представление о жизни монголов, может составить себе даже краткую, но довольно верную характеристику этого народа; словом, г. Певцов и в этой главе является не менее даровитым и внимательным путешественником; но пусть бы и ограничился он этими своими прекрасными заметками. К [105] сожалению, г. Певцов, подобно многим другим русским путешественникам, приложил к ним расспросные сведения да еще извлечения из китайских географических сочинений, которые, по собственному его заявлению, получил он «в словесных переводах гг. Успенского и Падерина». Все это свидетельствует нам о том, что г. Певцов всеми силами старался собрать и представить нам побольше достоверных сведений о Монголии, что во все время своего движения он бдительно наблюдал и записывал все виденное, а во время остановок проверял свои наблюдения в беседах с людьми, знающими Китай и Монголию не по одним своим личным наблюдениям, но и по китайской литературе. Для критики особенно грустно указывать недостатки в результатах такого неустанного труда; тем не менее она обязана сделать это именно в интересах нашего совершенствования. В самом деле, что значат словесные переводы одной или двух точек из того или другого китайского сочинения, которые в беседах с г. Певцовым сделали ему гг. Успенский и Падерин? Стоило ли их не только обнародывать, но даже и записывать? Ужели на одной точке, выхваченной из первой попавшейся под руку китайской книги возможно нам основывать свои знания о стране? Я не думаю этою заметкой охуждать китайскую географическую литературу; напротив, без знакомства с историко-географическими исследованиями китайцев европейскому ученому путешественнику, по нашему мнению, не следует и переступать через границу Китая; но нужно же, чтоб эти историко-географические знания китайцев представлялись путешественнику именно в той форме, в какой они действительно существуют, а не являлись бы пред ним в виде одной, бессвязной заметки, взятой из записки какого-то безвестного китайского автора. По истине в наших исследованиях Китая мы видим какую-то злую насмешку судьбы. Перед отправлением г. Пржевальского в Монголию и страну тангутов, тот же г. Успенский сделал для него полный свод китайских географических сведений о Куку-норе, свод в высшей степени замечательный и по богатству данных, и по полноте, и по систематичности; но г. Пржевальский отверг эту работу, как бесполезный для него хлам: теперь г. Певцов, который вполне основательно признавал необходимость знакомства с исследованиями китайцев, который, без сомнения, имея у себя эти исследования и проверяя их, принес бы нам своею экспедицией богатейшие [106] результаты, - пользуется лишь отрывочными точками из китайских сочинений, которые перевели ему наши китаисты. Посмотрите же, что вышло из подобных сообщений. Говоря об административном управлении у монголов, г. Певцов сообщает, что важнейшие дела этого управления решаются у монголов на аймачных сеймах, и что «такие сеймы в каждом аймаке долженствуют собираться ежегодно». Взято ли это известие из расспросов, или из словесных переводов, мы не знаем, но оно во всяком случае не верно. Согласно действующим ныне в Монголии китайским узаконениям, сеймы во всех монгольских корпусах (аймаках) созываются не ранее, как по истечении трехлетия. История, правда, свидетельствует нам, что в правление императоров Канси и Юн-чжэна у монголов действительно вошло было в обычай составлять свои сеймы ежегодно: очень может быть, что одно из подобных свидетельств и было переведено г. Певцову, - но та же история передает нам, что времена императора Цянь-луна (монгольское Тэнгр’ийн тэтхухсэн) было издано даже особое постановление, которым положительно воспрещалось производить эти чрезвычайные собрания так часто: срок для созвания сеймов был назначен трехлетний, и единственно для кукунорских монголов он был ограничен двумя годами (в силу разноплеменности монгольских поколений, заселяющих Кукунор, и обилия междоусобных неурядиц, возникающих у этих поколений). Еще более сбивчивости представляют заметки г. Певцова о разграничении халхасских аймаков и о резиденциях аймачных ханов. Таким образом, местоположение ставки Тушету-хана наш путешественник полагает на р. Орхоне, верстах в 30 ниже устья р. Толы (стр. 89), а на карте обозначает ее верстах в 40 к юго-западу от монастыря Амур-баясхуланту, неправильно называемого им Амур-бойсэ. Между тем кочевья тушету-ханов находились в этих местах только в самое первое время после подданства халхасов Китаю и возвращения их из южной Монголии в свои родовые кочевья. В ту пору тушету-хан был объявлен действительным главою своего аймака, и маньчжуры, может быть - именно в виду удобств администрации, указали тушету-ханам эти земли. Но родовые кочевья тушету-ханов находились всегда у Эрдэни-цзу’ского монастыря, то есть, приблизительно верст на 200 южнее того места, где г. Певцов полагает теперь тушету-хановскую ставку; здесь же всегда располагался и собственный хошун тушету-ханов. Вот почему с 1727 года, [107] когда ханская власть в Монголии была объявлена недействительною, и ханы были уравнены в своем значении с хошунными цзасаками, тушету-ханы снова перекочевали на свои старые места при Эрдэни-цзу. С тех пор ставка их неизменно находится на этих местах. Мы можем проследить ее за все протекшие полтораста лет по историческим памятникам монголов, по географическим сочинениям китайцев, наконец в то самое время, как путешествовал г. Певцов, то есть, все лето 1878 года автор настоящей статьи сам прожил в ставке тушету-хана и почти ежедневно ходил пешком в Эрдэни-цзу’ский монастырь к богослужениям, так как монастырские храмы отстояли от юрт тушету-хана не более, как в 1½ или 2-х верстах. В настоящее время, как нам не безызвестно, ханская ставка стоит опять-таки на том же самом месте, хотя сам тушету-хан, будучи в сентябре 1883 года назначен на должность амбаня в Ургу, живет теперь постоянно в этом городе. Каким образом получил г. Певцов сведения о существовании ханской ставки неподалеку от устья р. Толы, для нас совершенно не понятно. Еще менее объяснимо, как мог он поверить чьему бы то ни было показанию и занести в свою книгу известие, будто у монастыря Эрдэни-цзу находится ставка Сайн-ноина. Дело в том, что самому г. Певцову было хорошо известно, что монастырь Эрдэни-цзу принадлежит к тушету-хановскому аймаку (стр. 89). Каким же образом Сайн-ноин, этот четвертый хан халхасский, будет жить не только не в своем хошуне, но даже и в чужом аймаке? Уже одно простое сопоставление сведений могло бы объяснить г. Певцову всю нелепость данных показаний.
Переступив границы внутренней или южной Монголии, г. Певцов продолжает исследование этой страны в естественно-историческом отношении с тою же точностью и полнотою, с какою описывал он и обширные степи Халхи. Особенною ясностью отличается представляемый им очерк горных хребтов, бороздящих Монголию в различных направлениях, и мы можем смело утверждать, что до сего времени не появлялось еще ни одного сочинения, но которому можно было бы представить читателю направление монгольских горных хребтов с такого отчетливостью, как по книге г. Певцова. Это один из самых главных результатов добросовестного изучения края г. Певцовым. Результат этот достигнут путешественником именно путем последовательных и довольно [108] подробных описаний проходимых местностей. Для доказательства справедливости наших слов укажем в особенности на описание горных хребтов Багашанхай и Йэхэ-шанхай, равно как и разделяющей эти хребты равнины, носящей название Шанхай-гоби или Бургасутэйн-тала. Собственно говоря, только теперь впервые и дано понятие об этой стране, хотя еще в 1873 году по ней проходил и описывал ее г. Пржевальский. Замечательно, что у последнего мы не находим даже и ни одного из названий помянутых местностей. В дальнейшем следовании по южной Монголии г. Певцов впервые представил описание китайского торгового городка Куку-эргэ, доселе еще совершенно неизвестного и, вероятно, возникшего сравнительно в очень недавние годы. Городок этот отстоит всего только в 48 верстах от Куку-хото, бывшего предельным пунктом движения экспедиции г. Певцова на юг Монголии.
В городе Куку-хото г. Певцов прожил, кажется, не более десяти дней. Понятно, что изучить в этот короткий срок такой важный пункт, совершенно невозможно. Куку-хото или, как называют его китайцы, Гуй-хуа-чэн замечателен прежде всего по той богатой самыми различными видами производительности местности, в которой он расположен; он важен за сим, как пункт самой оживленной торговли, которая ведется между внутренним и застенным Китаем; важен, как пункт административный, в котором сосредоточено управление значительной части южной Монголии и, в частности, всех вообще тумэтских хошунов; важен, как пункт стратегический; важен, наконец, собственно для монголов, и в религиозном отношении. Изложения административного и стратегического значения Гуй-хуа-чэн’а мы, правда, от г. Певцова и не ожидали: это - вопросы, ответы на которые требуют долгих изысканий и исследований; притом же обе эти особенности города совершенно скрываются от беглого наблюдения; но отчего путешественник ни слова не говорит нам о религиозном значении Куку-хото, это для нас совершенно непонятно. Куку-хото - это монгольская митрополия халхасского буддизма. Если верить сказаниям китайцев и монголов, то в городе имеется пять больших монастырей с населением не менее, как по 2,000 лам в каждом: да помимо того, здесь находится еще пятнадцать монастырей меньших, из которых каждый считает в своих стенах также от 200 до 250 буддийских монахов; таким образом общее число лам в Куку-хото полагается не менее, как в 20,000, что [109] составляет десятую часть населения всего города. Самые монастыри представляют собою громадные и величественные постройки китайской и тибетской архитектуры, а отдельные здания в них почитаются чуть ли не венцом восточного зодчества. (Монголы с особенным вниманием останавливаются обыкновенно на описании куку-хото’ского монастыря - Цзу, который, по видимому, то же самое, что монастырь «пяти башен», описываемый Гюком). Несмотря на все это, г. Певцов ни одним словом не упоминает о существовании этих монастырей, так что если бы мы не находили подтверждений о существовании их у первого нашего путешественника по Китаю Ф. И. Байкова 13, да из новейших у Гюка и Габе, то могли бы даже усомниться в справедливости восточных сказаний; в настоящее же время для нас остается только вопросом: не окитаялся ли Куку-хото до такой степени, что из него уже исчезло теперь все монгольское, а вместе с тем древние памятники и святыни буддизма? Но ведь со времени пребывания в Куку-хото французских лазаристов прошло только сорок лет, и вековые сооружения тибетско-монгольских хутухт едва ли успели совершенно исчезнуть в такой короткий период времени. Гюк придавал куку-хото’ским монастырям такое важное значение, что единственно в зависимости от их славы поставлял и развитие Куку-хото в торговом отношении 14; но это кажется нам уж чересчур преувеличенным, ибо торговое значение Гуй-хуа-чэн’а несомненно обусловливается самым его местоположением. Дело в том, что Гуй-хуа-чэн стоит почти в центре северной границы собственного Китая и оттого он совершенно одинаково может управлять торговыми делами в Монголии, как на востоке, так и на западе. С другой стороны, на всем протяжении границ северного Китая едва ли найдется другой пункт, который имел бы такое удобное сообщение с внутренними провинциями Срединной империи. Вот почему если все те товары, которые привозятся морем и перегружаются в Тянь-цзине, вступают в застенный Китай через Калган; вся сухопутная торговля Китая сходится в северную Шань-си и затем направляется прямо на Куку-хото. Г. Певцов упоминает между прочим о большом количестве кирпичного чая, доставляемого в Куку-хото из [110] провинций Ху-бэй и Ху-нань. Известно, что из этих же самых провинций продукт этот доставляется и к нам; но мы с своею перевозкою делаем громадный крюк к юго-востоку, и чаи наши терпят по крайней мере три перегрузки, пока доберутся до Калгана, между тем как путь на Куку-хото, которым именно и пользуются китайцы, ведущие свою торговлю в Монголии, является несравненно прямее, ближе и удобнее. Из Хань-коу китайцы отправляют свои чаи через Фань-чэн и Ши-цзи-чэн в Шан-си, а отсюда их чайные караваны следуют чрез Лун-ань-фу, Цзинь-чжоу, Тай-юань-фу и Да-тун-фу в Куку-хото. Наши путешественники побывали теперь на обоих окраинах этого богатейшего торгового пути: г. Сосновский был в Хань-коу и в Фань-чэне, г. Певцов - в Куку-хото; но к сожалению, ни один из них не только не собрал об этой дороге подробных рассказов, но даже не намечает ее главнейших пунктов и в таких коротких словах, какими ограничиваюсь я в настоящей заметке. Между тем исследование этого пути имеет громаднейшее значение в торговом отношении, и особливо для России. Помимо чая, по той же дороге доставляются в Гуй-хуа-чэн из внутреннего Китая шелковые материи и хлопчатобумажные изделия; если г. Певцов и утверждает теперь, будто бы эти предметы доставляются в Гуй-хуа-чэн преимущественно из Пекина и Тянь-цзина, то это известие является для нас совершенною новизной, ибо, на основании показаний китайских и европейских исследователей, мы думали до сего времени буквально противоположно. (Не относится ли это известие г. Певцова главным образом до европейских и американских товаров?) Удобство сообщения Гуй-хуа-чэна с внутренним Китаем делает для нас понятным, почему этот город стал важным торговым пунктом; точно в таких же отношениях стоит он и к северному, настенному Китаю; оттого-то на всем протяжении северных границ Китая нет решительно ни одного пункта, у которого соединялось бы так много торговых дорог с севера, как у Куку-хото. Большие торговые пути лежат от этого города, с одной стороны, до Улясутая, Кобдо, Хами, Или, Тарбагатая и Нин ся, а с другой - проходят на русскую границу к Нерчинску, на Кэрулэн, в кочевья восточных сунитов и, наконец, на Калган: все это местности, которые представляют собою опять-таки центры довольно значительной китайской торговли. Г. Певцов не сообщает никаких числовых данных о ходе [111] куку-хото’ской торговли; по собранным же нами рассказам китайских таможенных чиновников, из Куку-хото ежегодно отправляется в Улясутай и Кобдо всего до 60,000 мест кирпичного чая (в 24 и 39 кирпичей) фамилий Юн-шэн-чуань и Чан-шэн-чэн; в прочие места западной Монголии и к сайн-ноиновцам до 20,000 мест; в Ургу и Кяхту до 10,000 мест байхового и кирпичного чая. Главнейшие из куку-хотосских торговых фирм имеют свои торговые склады во всех помянутых городах; таковы компании Да-шин-хуй, Юань-шин-дэ, Тянь-и-де и др. 15.
Из сказанного явствует, что Куку-хото в торговом отношении является особенно замечательным, как пункт транзитный. Такие города обыкновенно отличаются дороговизною содержания и жизненных продуктов; но к удивлению, Куку-хото представляет собою исключение и в этом случае. Г. Певцов собрал довольно подробные данные для определения базарных цен в Куку-хото, и эти цены являются относительно даже низкими (дорога только одна свинина = 17 коп. кит. фунт и рыба 45 коп. кит. фунт). Нет сомнения, что это обусловливается исключительно богатством почвы и производительностью края, и в самом деле г. Певцов развязывает, что в окрестностях Куко-хото теперь не видно уже ни клочка свободной земли, все вспахано и засеяно. Пашни эти принадлежат частию местным монголам тумэтского поколения, частию китайцам. Все эти сообщения для нас в высшей степени интересны, как новое свидетельство о громадном переселении китайцев на монгольскую территорию. Важно было бы еще узнать при этом быт этих переселенцев, исследовать, занимают ли они эти монгольские пространства своевольно, или с ведома китайского правительства. Мы знаем, что оффициально китайцам вообще воспрещено переходить на житье за великую стену; но в уложениях, изданных императором Цзя-цином в 1811 году, относительно Куку-хото в этом случае было, кажется, сделано некоторое исключение. Богдоханскому величеству было известно, что в окрестностях Куку-хото распахивалось в то время 1,605 десятин, и он не воспретил этой распашки, хотя наложил на всех земледельцев оброк, общая сумма которого с 1605 десятин [112] равнялась 2847 ланам (около 5,694 серебряных рублей), с тем чтобы деньги эти шли в пользу бедных монголов-тумэтов 16. Интересно знать, существуют ли теперь, при этой громадной распашке сотен тысяч десятин, подобные оброки, или они уже отменены. Но так или иначе, для нас несомненно важно то, что вся эта часть Монголии прокармливается теперь своим хлебом, а не вывозит его из Китая. Скот пригоняется в Куку-хото из Монголии (преимущественно западной), а дичи много в окрестностях самого города, - это, цзэрэны, фазаны, дикие утки и пр.; таким образом животное и растительное богатство края делается для нас несомненным. Но г. Певцов совершенно упустил из виду еще одну сторону здешней естественной производительности, именно - громадные залежи каменного угля. В постановлениях императора Цзя-цина о куку-хото’ской местности мы читаем, что уже в то время (1811-й г.) в окрестностях Куку-хото разрабатывалось 22 каменноугольные копи, и что с них собиралось ежегодной пошлины до тысячи связок медной монеты (чох), или, что то же, до 1,000 лан серебра. Если мы примем поэтому в расчет незначительность китайских налогов вообще, то необходимо будет предположить, что копи эти чрезвычайно богаты. В течение 70 лет могло измениться очень многое, и нам кажется почти несомненным, что эта производительность достигла теперь в Куку-хото весьма высокой степени развития.
Оставив Куку-хото, экспедиция г. Певцова направилась на северо-восток, по дороге к Калгану. «Здесь», говорит г. Певцов, - «нам представилась та же картина, как и прежде, когда мы подъезжали к городу: деревни с рощами, кладбища, кумирни, серые вспаханные поля, толпы людей, вереницы телег и прочие свидетельства необыкновенной плотности населения долины и его кипучей деятельности». Мне приходилось слышать об этой стране только рассказы чахарских монголов, и теперь описание ее г. Певцовым только подтвердили мне речи моих собеседников. Окрестностей Куку-хото чахары даже и не сравнивают с калганскими: там, говорят они, китайские деревни буквально сидят одна на другой, а плодородие и богатство страны так велико, что, подъезжая [113] к селению, иногда не различишь его за хлебными скирдами. Вместе с сим чахары сообщали мне, что китайское население появилось здесь сравнительно в недавнее время; встречались старики, которые яко бы своими глазами видели, как превратили китайцы прежние не возделанные, но представляющие собою самые тучные пастьбища степи в обработанные поля, доставляющие теперь пропитание всем своим окрестностям. Из растений, которые засеваются в гуй-хуа-чэн’ской долине, мне называли пшеницу, бобы, просо, коноплю и гоу-лян, а в горах Ин-шаня - овес, лен, гречиху, горчицу и картофель. Точно ли все эти виды хлебов произростают у Гуй-хуа-чэна, г. Певцов не сообщает, как и вообще не делает никаких замечаний о местном хлебопашестве, кроме лишь указаний на его громадные размеры. Очень может быть впрочем, что это зависело оттого, что экспедиция совершала свой путь зимою, когда посевы не бросались в глаза и не обращали на себя внимание путников.
Земледельческий пояс к северу от Гуй-хуа-чэн’а, как можно предполагать то по описаниям г. Певцова, тянется верст на 50, 60; далее экспедиция вступила снова в прилежащие собственному Китаю степи южной Монголии. Глазам путешественников таким образом снова должны были предстать широкие и волнообразные равнины, покрытые травою с разбросанными тут и там отдельными монгольскими улусами и с бесчисленными стадами рогатого скота, баранов, верблюдов, лошадей и коз, пасущимися около небольших ручейков и озер. Южные монголы вообще несравненно богаче северных по своему скотоводству. Факт этот не отмечен г. Певцовым, но он невольно поражает каждого, путешествующего по этим странам; в замен того г. Певцов передает нам о виденных им улусах оседлых монголов, которые по примеру китайцев занялись здесь своим хлебопашеством. Об оседлых монголо-тумэтах мы знали до сего времени только по слухам, и г. Певцов впервые сообщает о них, как очевидец. Во время моего путешествия по Монголии прикалганские чахары сообщали мне еще, что, кроме хлебопашества, одним из главнейших занятий у этих оседлых тумэтов служит разведение мулов (занятие, по всей вероятности, также перенятое у китайцев): огромное количество этих животных, употребляемое в Китае, получается будто бы главным образом из этих мест; но на сколько справедливо это показание, придется разъяснить уже последующим [114] путешественникам, которые несомненно будут иметь время, чтобы обратить внимание на эту отрасль промышленности монголов. Что же касается г. Певцова, то он ехал кочевьями тумэтов не более как два или три дня и за сим снова вступил в пределы собственного Китая, направляясь по дороге к Калгану. В описании этой дороги он открывает нам в долине р. Ян-хэ особый род китайских поселений, замечательный по историческим воспоминаниям. «Это - древние форты, представляющие ныне маленькие городки, в роде кремлей квадратного начертания, обнесенные весьма высокими и прочными стенами из жженного кирпича, с бойницами на верху. Ворота, ведущие в эти кремли, устроены таким образом, что в крепость приходится въезжать корридором, ломающимся два раза под прямым углом. Внутри строения до того сплочены, что как бы сливаются в одно целое, а улицы так узки, что две встречные повозки с трудом могут разъехаться. Окруженные весьма высокими, футов в 40, стенами, при незначительном внутреннем пространстве кремли долины Ян-хэ мрачны и душны, точно открытые сверху тюрьмы».
Описание Калгана в очерках путешествия г. Певцова несравненно подробнее описания Куку-хото. Кроме общего очерка внешнего и внутреннего вида города, равно как и жизни населяющих его китайцев, автор обращает здесь внимание на наши торговые отношения к Китаю, говорит о путях сообщения и указывает меры для поддержания нашей, сильно упавшей за последнее время торговли с Китаем, предлагая для сего сбыт в Китай леса. Замечания эти, представляющие собою опять таки новинку в нашей литературе, необходимо должны обратить на себя внимание людей, интересующихся судьбами нашей промышленности и торговли.
Обратный путь от Калгана до Урги экспедиция г. Певцова совершила по той же прямой, караванной дороге, по которой ходит каждые десять дней русская почта, по которой вообще ездят русские, направляясь от Урги к Калгану. Дорога эта была подробно описана еще Тимковским и о. Иакинфом в 1821 году, но с тех пор ее уже никто не описывал. Г. Певцов, ссылаясь опять-таки на помянутые описания, к сожалению, не представляет своего точного дневника по этому пути. Дело в том, что как ни много потрудились Тимковский и о. Иакинф, как ни подробны их описания, все же эти люди проехали по дороге только один [115] раз; ездили они в то время, когда мы еще совершенно не знали Монголии и монголов, а монголы еще менее знали нас, когда Китай ограждал себя такою таинственностью, что русский человек почти не мог свернуть на версту от той тропинки, по которой его везли, когда он должен был верить на слово всему, что ему говорили, если притом была еще возможность говорить. Само собою разумеется, что в настоящее время ограничиваться описаниями, хотя бы и подробными, но сделанными при всех вышеозначенных условиях, для нас уже неудобно. Мне самому не пришлось ни разу проехать по этой дороге: передний свой путь в Китай я совершил в свите нашего консула по почтовой китайской дороге, а обратный - на Долон-нор, от которого дорога на Ургу идет восточнее нашего торгового, ургинско-калганского тракта. Таким образом о помянутом тракте я имею только расспросные сведения, которые однако далеко не согласуются с тем, что у нас доселе известно о нем. Прежде всего замечательно то, что в литературе нашей, равно как и на всех изданных в Европе картах Монголии, обозначается собственно три торговые дороги: дарханская, аргалинская и гунчжуская; мне же монголы насчитывали их восемь, при чем не упоминали еще о дороге аргалинской. Не доверять этим показаниям и считать меньшее число путей мы не имеем никакого основания. Нам известно, что в степях Монголии собственно не существует торных дорог; но несомненно также и то, что степи эти проезжаются монголами в самых различных направлениях, и путевые линии их от одного места до другого постоянно изменяются, смотря по времени года, обилию кормов и другим местным условиям. Итак, сообщенные мне указания дорог были следующие:
Первая дорога, известная под именем Дархан-цзам. От Калгана она проходит через урочища: 1) Хо-дянь, 2) Гэсэрыйн сумэ, 3) Нордянь, 4) Оройн дянь, 5) Да-хан-гу, 6) Боро цайцзыин сумэ, 7) Хара балгасу, 8) Гурбун-тохой, 9) Даган балгасун, 10) Хара-усу, 11) Манти, 12) Дутай, 13) Гурбан тулга, 14) Хэрэмыин тала, 15) Хуй тун, 16) Хуху-дэрэсу 17, 17) Цзамыин [116] усу, 18) Цаган-обо, 19) Улан-даба, 20) Куйтун, 21) Тальбюс, 22) Чулун-онгоцо, 23) Гэрь-чулун-шире, 24) Хашату, 25) Ундур-цабчир, 26) Гархай-сучжи, 27) Цаган-нур, 28) Худуктай, 29) Цугуцэ, 30) Хочжу хубур, 31) Улан-тологой, 32) Хадату, 33) Элэсун-сайн усу, 34) Шара-худук, 35) Минган, 36) Табун-тологой, 37) Дабату, 38) Борольчжи, 39) Хултайн-ширэ, 40) Шилиин-цаган-худук 18, 41) Харангойн тала, 42) Эрэйн-дабасун-нор, 43) Шацзагайту, 44) Хутуль-билютей, 45) Ара-усу, 46) Муруй-гашун, 47) Цайдам, 48) Чулун-тугурик, 49) Хойту-аман-усу, 50) Бурцыгэ-шире, 51) Гецзыгэйн-гашун, 52) Энгэрь-хайласу, 53) Татай-аршанту, 54) Хорондэйн-хубур, 55) Улан-хада, 56) Цзабдак, 57) Эрдэниин обо, 58) Удэн, 59) Хэхчин, 60) Цаган-тугурик, 61) Тарячи, 62) Му-булук, 63) Хулун-хонгор, 64) Му-худук, 65) Тэргэтэй, 66) Хабцал, 67) Улан-худук, 68) Чойлон, 69) Му-шанда, 70) Дурбульчжи, 71) Бусыин-чулу, 72) Шара-шороту, 73) Шибэту, 74) Боро-хучжир, 75) Дархан, 76) Бомботу 19, 77) Мукуту, 78) Гильгэнтэй, 79) Чжиргаланту, 80) Борольчжи, 81) Гахца-худук, 82) Цаган-чулутай, 83) Налайха, 84) Богос, 85) Боин чжирухэ и 86) Урга.
Вторая дорога, которую монголы называли мне Чойрин-цзам, проходит от Калгана сначала чрез первые двадцать показанных урочищ дарханской дороги (Дархан цзам), от урочища же Куйтун уклоняется к востоку и проходит через следующие местности: 21) Хара тологой, 22) Элэсуту, 23) Цакилдак, 24) Дурма, 25) Шара бударгана, 26) Гун худук, 27) Хучжирту, 28) Сайн-усу, 29) Олон-худук, 30) Батхай, 31) Цзун сучжи, 32) Харатуйн сучжи, и отсюда соединяется с дарханскою дорогою на урочище Гэцзыгэйн гашун, показанном под № 51-м. По дарханской дороге идет она далее до 58-го урочища Удэн, а от последнего направляется западнее Дархан цзам’а на урочища: 33) Сэнчжи, 34) Улан худук, 35) Куку дэрэсу, 36) Улан тологой, 37) Бутар, 38) Альтагар, 39) Цуктэйн хонгор, 40) Бухутэйн му усу, 41) Мунгут, 42) Табун харатай, 43) Хур, 44) Хадамал, 45) Гашун булак, 46) [117] Хабтагай, 47) Бильгихэ, 48) Цэнкир, 49) Цзамыин хаир, 50) Сабсыл, 51) Угомур, 52) Эбиц, 53) Таргатай, 54) Цахар ула, 55) Шилиин тугурик, 56) Наран-тугурик, 57) Наран угомур, 58) Адун чулу, 59) Шара чжилга, 60) Шанда, 61) Бороцзур, 62) Тала, 63) Шакдыкдыин тала, 64) Бага тала, 65) Хонгор-нур, 66) Экини модо, 67) Дунда модо, 68) Сулыйн модо. От этого урочища дорога снова сходится с дарханскою у 83-го урочища последней - Налайха и таким образом доходит до Урги.
Третья дорога, или так называемый Гунчжиин цзам, направляется от Калгана по одному из двух вышеупомянутых путей до станции Удэн; отсюда по линии Чойрин цзам доходит она до урочища Сэнчжи, но здесь отделяется от помянутой дороги и идет несколько западнее ее чрез урочища: 1) Шубун хара, 2) Ургула худук, 3) Бага-удэ, 4) Хонгор, 5) Уцзур, 6) Сайн-усу, 7) Даин-табагыйн тала и 8) Уйцзам. Не подалеку отсюда эта дорога (гунчжиин цзам) снова соединяется с линией пути Чойрин-цзам. Это соединение происходит верстах в двух к северу от станции Бутар, а иногда даже и на самой этой станции. Урочища Уйцзам и Бутар лежат оба на одной широкой долине, восточная часть которой носит название Бутар, а западная - Уйцзам. За сим, прошедши чрез урочища Альтагар, Цуктэйн хонгор и Бухутэйн му усу, дорога гунчжиин цзам, снова отделяется от Чойрин-цзама к западу и на этот раз уже вплоть до Урги. На этом пространстве она минует урочища: 9) Могой, 10) Хадату, 11) Хапкиту, 12) Цзамыин улан худук, 13) Хошоту, 14) Олон-даба, 15) Баин хара, 16) Улан сор, 17) Хабцал, 18) Хашату, 19) Сучжи и так. обр. доходит до Урги.
Четвертая дорога - Шара номтойн цзам выходит из Калгана по линии Дархан-цзам, отделяется от нее на 11-м урочище Манти и отсюда направляется несколько западнее Дархан-цзам’а. Кочевья чахаров она оставляет у урочища Шара сэрюбюн, после чего следует через кочевья Барун-Сунитон, при чем первый ночлег караванов бывает на урочище Цзамбулыгыйн шире. В урочище Цзамыин-дарбагай Шара номтойн цзам входит в кочевья халхасского хошуна Мэргэн вана, по которым следует до урочища Доболун-хубур. Отселе дорога принимает северо-восточное направление и соединяется с линией пути гунчжиин цзам, на станции Цзамыин улан худук. По этой линии она доходит и до Урги. [118]
Пятая, собственно китайская почтовая дорога хорошо известна нам и по своему направлению, и по своим станциям. Торговые караваны из Калгана на Ургу, или из Урги на Калган ходят по ней сравнительно редко, и в большинстве случаев ею отправляются товары только тех китайских фирм, которые одновременно ведут свои дела в Калгане, Куку-хото, Улясутае и Урге. Для них почтовая дорога представляет собою то удобство, что по ней отделяются пути на все помянутые города: таким образом от станции Сайр-усу здесь отделяется путь на Улясутай и на югозападные хошуны Халхи; от станции Цзэс-хонгор - дорога на Куку-хото. Эта последняя дорога нам совершенно не известна; по рассказам же монголов, они от станции Цзэс-хонгор доходят до Куку хото в шесть суток, имея ночлеги в урочищах: 1) Гурбун-хашату, 2) Хучжир обо, 3) Даган-дель, 4) Хара-тологой, 5) Пай-лу-гуань и 6) Куку-хото. Южнее станции Цзэс-хонгор дороги с почтового ургинско-калганского тракта на Куку-хото отделяются на станции Шара-мурень и на станции Голтой. От станции Тугурик почтовая дорога соединяется с линией торгового караванного пути. Направление этой линии восточно-северо-восточное, протяжение же ее измеряется девятью днями караванного движения на верблюдах. Ночлеги при этом располагаются в урочищах: 1) Баин модо, 2) Модон шанда, 3) Хубсугул 20, 4) Табун тологой, 5) Ставка Мэргэн вана, располагающаяся при ключе Уван-булух, 6) Табун тологай, 7) Чулун тугурик, 8) Ставка цзасака, управляющего среднею левою дивизиею левого фланга тушету хановского аймака, и 9) Удэн, у которой, как известно, сходятся почти все торговые тракты, ведущие от Калгана на Ургу.
Шестая торговая дорога от Калгана на Ургу есть Хурен ачжиргайн цзам. Это - самая западная из торговых дорог, хотя она проходит и несколько восточнее казенного почтового тракта, проложенного между показанными пунктами. Хурен ачжиргайн цзам, выступая из Калгана по казенной почтовой дороге на Ургу, отделяется от нее уже на четвертой станции Орохоту (лежащей при колодце Оройн худук) и направляется к северо-востоку. У урочища Цзамыйн дарбагай Хурен ачжиргайн цзам сходится с дорогою Шара номтойн цзам и в дальнейшем следовании на [119] Ургу направляется по ней до урочища Доболун-хубур, принимая таким образом северо-западное направление. От этого последнего урочища обе дороги расходятся, при чем Хурен ачжиргайн цзам уклоняется еще более на северо-запад и в этом направлении примыкает снова к казенному почтовому тракту у станции Наран, не оставляя его за сим уже вплоть до Урги.
Седьмая дорога, называемая монголами Цзамбулыгиин цзам, в первоначальном следовании от Калгана вполне совпадает с линией пути Шара номтойн цзам, по которой доходит до урочища Цзамбулыгиин шире. Отсюда она направляется к северо-востоку и у урочища Борольчжи соединяется с дорогою Дархан-цзам.
Восьмая торговая дорога - Шилиин цзам представляет собою самый восточный из всех торговых путей, залегающих между Калганом и Ургою. Шилиин цзам отделяется от Дарханской дороги уже на четвертом, помеченном нами урочище от Калгана - Ороин дянь и далее следует в направлении к северо-востоку через местности: 1) Лаван-цзалан, 2) Маньчжи булак, 3) Хара усу, 4) Гутурха, 5) Му хэрэм, 6) Мугурцак, 7) Олон ула, 8) Адун чулун и 9) Ургочи. Это урочище составляет самый восточный пункт на всей дороге, и от него Шилиин цзам начинает мало по малу склоняться к северо-западу; в этом направлении проходит он чрез урочища: 10) Хонгор, 11)Хобур, 12) Улан-нор, 13) Бэльчих, 14) Ботогоной гоби, 15) Элесу, 16) Табун ула 17) Бэлэйн далан, 18) Гун-худук, 19) Хангай эрэк, 20) Тамчиин тала, 21) Гэдергэйн булук, 22) Чжалхайн гоби, 23) Бусыин чулу, 24) Хобур, 25) Сандыд, 26) Цаган-чулуту, 27) Цаган обо, 28) Билюту ула и 29) Хучжирту. От этого урочища дорога снова сходится с дарханскою, на станции Удэн, но тотчас же и оставляет ее, уклоняясь опять на северо-восток. Она следует далее на урочища: 30) Эрги, 31) Ару удэ, 32) Дурбэн дэрэсу, 33) Абургаин сумэ, 34) Дэрэсун усу, 35) Хологор, 36) Сучжиин усу, 37) Цзульгэту, 38) Олон байшин, 39) Шара-шороту, 40) Шибэту и у станции 41) Борохучжир сходится снова с дорогою «дархан цзам», по которой и достигает до Урги.
Настоящую выписку из своего дневника, веденного во время путешествия по Монголии, привел я для того, чтобы последующие наши исследователи могли хотя несколько ориентироваться по ней в своих изысканиях. Ни Тимковский, ни о. Иакинф не упоминают нам об этих дорогах; позднейшие же ученые, проехавшие [120] через Гоби, ссылаясь именно на обстоятельность описаний этих двух путешественников, как уже сказано выше, не дали нам даже и своих точных дневников. Между тем наблюдения их могли бы уяснить то, о чем имеем мы теперь только неясные представления, основанные на словах монголов. Действительность существования всех указанных мною путей не подлежит никакому сомнению, но дело в том, верно ли переданы все эти соединения и разветвления различных дорог, каковы удобства, неудобства и особенности каждого из этих путей. Не менее важными представляются вопросы о том, с каких именно пунктов этих главных торговых путей идут проселочные дороги к ставкам разных хошунных князей, откуда направляются дороги в ближайшие торговые города, как например, на Долон-нор, Куку-хото и пр.
Описание г. Певцовым Урги не дает никаких новых сведений об этом городе; но за то рассказ автора о пути экспедиции от Урги до Улясутая и далее от Улясутая до русской границы у Кошь-агача исполнен высокого интереса. Дорога, по которой прошла экспедиция первую половину этого пути, то есть, от Урги до Улясутая, была уже давно известна нам по слухам, как ближайший торговый тракт китайцев. В 1872 году по ней проехал г. Падерин; он высчитал расстояние между помянутыми городами в 864 версты 21; но так как маршрут его не дает ничего, кроме голословного поименования ночлегов, то дорога эта до сего времени оставалась, собственно говоря, не описанною ни одним из русских путешественников. Г. Певцов с полнотою и определенностью, свойственными всем его рассказам, восполняет теперь этот недостаток. Не останавливаясь на частностях его сообщений, скажем только, что путь от Урги до Улясутая, по описаниям г. Певцова, не представляет никаких особенных затруднений: он может быть проезжаем даже на колесах, если с долины р. Хойту-тамира поворотить к юго-западу на соединение с почтовым калганско-улясутайским трактом; но г. Певцов не пошел на это соединение, а исследовал другую, собственно караванную дорогу, которая сокращает расстояние между помянутыми городами до 759 верст. Многочисленные высокие перевалы чрез различные отроги Хангая делают [121] эту дорогу доступною только для прохода на вьючных животных, хотя на всем протяжении ее можно насчитать собственно ни как не более трех, или четырех утомительных переходов. В заключение г. Певцов представляет прекрасный общий обзор горной системы Хангайского хребта.
Другая часть пути от Улясутая до русской границы у Кошь-агача была пройдена экспедицией также по торговой дороге, которою ездят русские купцы, направляясь из чуйской долины в город. Улясутай; только верстах в 40 от устья р. Кунгуя г. Певцов несколько уклонился на север от этой дороги. К этому изменению пути нашего путешественника побудило желание проверить показания монголов о том, что р. Кунгуй впадает не в р. Дзапхан, как значится на большой китайской карте Монголии, а в озеро Айрик нор, в которое, по показаниям тех же монголов, изливается и Дзапхан. «Это озеро», замечает далее г. Певцов, - «не нанесено на китайскую карту, а р. Дзапхан показана на ней изливающеюся в оз. Киргиз нор». Вопросы о впадении р. Кунгуя, устьях р. Дзапхана и существовании оз. Айрик нора, действительно, являлись для нас до настоящего времени в высшей степени неопределенными. Дело в том, что, по сведениям Китайцев, р. Кунгуй, как справедливо замечает г. Певцов, всегда представлялась не иначе, как впадающею в Дзапхан; но с другой стороны, путешественник совершенно заблуждается, полагая, что китайцы не знают о существовании Айрик-нора. Оно изображается на всех китайских картах, а в том числе и на большой, только изображение его несколько своеобразное; яснее сказать, на китайских картах озеро это изображается в нераздельной связи с озером Киргиз-нором, представляя собою как бы южную оконечность этого последнего. Что касается наименования озера Айрик-нора, то у китайцев оно называется и на картах их надписывается Айлак-нор. Если мы припомним, что китайцы не имеют на своем языке слога ра, а при встрече с ним в чужих языках транскрибируют его слогом ла, то наименование Айлак-нор, которое, следовательно, должно быть произносимо - Айрак-нор, окажется даже более верным, чем название, когда-либо даваемое этому озеру нашими путешественниками 22. В этот Айлак или [122] Айрак-нор китайцы полагают впадающею и реку Дзапхан, вовсе не припутывая сюда Киргиз-нора. Г. Матусовский, проезжая по этим местностям в 1870 году, первый собрал и доставил нам сведения о нижнем течении р. Дзапхана. Он пришел к заключению, что р. Дзапхан не подалеку от своего устья расширяется и получает вид небольшого озера, которое монголы называют Айрык-нор; за сим, пройдя еще некоторое протяжение, Дзапхан вливается в Киргиз-нор 23. Если поэтому мы примем озеро Айрак-нор за расширение русла р. Дзапхана, то само собою будет понятно, что китайцы справедливы, утверждая, будто Кунгуй впадает в Дзапхан. Весь вопрос в настоящее время состоит в том, представляет ли озеро Айрак-нор самостоятельный бассейн, или же оно есть ничто иное, как расширение русла р. Дзапхана. По г. Певцову, оно очевидно является самостоятельным бассейном, который в своей северной части выпускает из себя «проток, соединяющий его с оз. Киргиз-нором. Этот проток, как нам думается, и послужил основною причиною своеобразного изображения озера Айрак-нора на китайских картах. Тщательное изучение этих карт (особливо по отношению к северной Монголии) наводит нас на заключение, что китайцы не умеют изображать двух озер, соединенных протоками, и что на картах их таковые озера являются всегда в виде одного большого озера, напоминающего собою форму груши. Таково у них изображение Улюнгура, соединяющегося протоком с оз. Бага-нором; таково изображение Хара-нора, соединяющегося протоком с Дурга-нор’ом; таково же изображение рассматриваемого нами теперь Айрак-нора, соединяющегося протоком с Киргиз-нор’ом и т. д. Зависит ли это от несовершенства китайской картографии, или же в самом деле в период составления имеющихся у нас китайских карт все эти озера имели между собою более широкую связь, чем соединяющие их теперь протоки, - решать этот вопрос мы предоставляем специалистам дела. С своей стороны мы почитали необходимым сообщить только результат своих наблюдений, который может оказаться не бесполезным для [123] наших исследователей Монголии, имеющих дело с китайскими картами, но незнакомых с китайским языков. Ошибка г. Певцова, утверждавшего, что озеро Айрак-нор не нанесено на китайской карте, произошла весьма естественно: он видел на этой карте изображенным только один, несколько суженный в средине водный бассейн и принял его за Киргиз-нор, прочитать же китайскую надпись, удостоверяющую, что в этом едином водном бассейне китайцы видят два озера, он не мог.
Дальнейший путь г. Певцова до русской границы проходил по местностям, о которых мы уже имели представление по рассказам гг. Матусовского, Потанина и Рафаилова; но держась своей прекрасной методы сообщать только новое, г. Певцов умел придать и описанию этих мест ту поучительность и интерес, которые вообще отличают его книгу.
А. Позднеев.
Комментарии
1. Принтц. Торговля русских с китайцами на р. Чуе и поездка в г. Хобдо - Изв. Имп. Р. Геогр. Общ. 1865 г., кн. I, стр. 1; Его же: Записки о поездке в китайский город Хобдо - Зап. И. Р. Г. Общ. по отд. физ. геогр. т. I, стр. 536.
2. Радлов. Торговые сношения России с зап. Монголией и их будущность - Зап. И. Р. Г. Общ. по отд. статист., т. II, стр. 341; его же: Brief aus dem Altai в Erman’s Archiv fur wissensch. Kunde von Russland, B. XXII, H. 1.
3. Elias. Journey through western Mongolia, в Journal of the geogr. soc. vol. XLIII. 1873.
4. Мэн-гу ю му цзи. Бэньцзы 3-я Цзюань 7-я л. 8-й.
5. Очерки сев.-зап. Монголии, т. I, карта и т. II, стр. 20.
6. Монгольская летопись Эрдэниин Эрихэ. С.-Пб. 1883, стр. 274.
7. Цзасакту хан у аймагун шастир, т. LXV, стр. 27.
8. Мэн-гу ю му Бэн. 3-я, Цз. 7-я л. 6-й.
9. Позднеев. Ургинские хутухты. С.-П6. 1879, стр. 35.
10. Мэн-гу ю му цзи Бэн. 3-я Цз. 8-я л. 9-й.
11. Монгольская Летопись «Эрдэниин эрихэ». С.-Пб. 1883 г. стр. 286.
12. Мэн-гу ю му цзи. Бэньжы 2-я Цз. 8. л. 8.
13. Сибирский Вестник, 1820 г., ч. XI, стр. 130.
14. Huc, Souvenirs d‘un voyage en Tartarie, t. I, p. 161.
15. Подробности об этом см. в статье «О торговле в Монголии», помещенной в газете Сибирь 1879 г., № 8 и др.
16. Гадагаду монгол’ун туруйги Засаху ябудалун ямун’у хули бичик т. 10-й л. 17-и.
17. От 16-го урочища Хуху дерэсу до 34-го - Хашату проезжают иногда несколько западнее показанных мест, дорога направляется в этом случае на урочище Шабартай, лежащее на половине пути между двумя показанными пунктами.
18. Иначе называется еще Цзамыин-цаган-худук.
19. От этого 76-го урочища Бомботу до 79-го урочища Чжиргаланту проезжают иногда несколько западнее показанных мест; дорога направляется в этом случае на урочища: Хотыин-худук, Борхонгой, Халцзан-баин нур, Улан-ула и Нидун.
20. Между этими станциями Модон танда и Хубсугул лежит довольно высокий перевал чрез горы Цаган хада.
21. Известия Имп. Р. Г. Общ. 1873 г. т. IX, стр. 356.
22. Г. Матусовский называет это озеро Айрык-нор; г. Потанин - Айрик-нор; г. Певцов - Айрик-нор; но ни одно из этих слов не имеет значения в монгольском языке. У монголов есть слово «айрак», которое обозначает - перетопленное квашеное молоко. Нет сомнения, что это название дано озеру вследствие особого цвета его воды, который г. Певцов называет светло-ржавчинным.
23. Матусовский. Топографические заметки о дороге, ведущей из г. Кобдо в г. Улясутай, стр. 369, в Очерках Сев.-зап. Монголии, Г. Н. Потанина.
Текст воспроизведен по изданию: Очерк путешествия по Монголии и северным провинциям внутреннего Китая М. В. Певцова // Журнал министерства народного просвещения, № 3. 1885
© текст - Позднеев А. 1885© сетевая версия - Strori. 2025
© OCR - Ивыанов А. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖМНП. 1885