СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕОРГИЕВСКИЙ С. М.

ВАЖНОСТЬ ИЗУЧЕНИЯ КИТАЯ

С. Георгиевский. 1890.

Недавно, под вышеприведенным заглавием, появилось в печати сочинение г. Георгиевского, ученого синолога, лично знакомого с Китаем и автора нескольких сочинений и журнальных статей о Срединной империи. Цель настоящего труда, с которым мы имеем в виду в самых кратких чертах познакомить читателей, заключается в том, чтобы опровергнуть ходячие, основанные на поверхностном изучении страны мнения о китайском застое, доказать жизненность и способность к прогресу китайской нации и обратить внимание русского общества на основательное изучение жизни и истории нашего могущественного четырехсот-милионного соседа.

Слова китаизм - застой, говорит автор, у всех на устах. Но если спросить, почему Китай считается царством застоя и в каком смысле должен пониматься самый застой, то едва ли мы получим ответы сколько нибудь ясные и удовлетворительные. Это потому, что убеждение в косности Китая почти у всех слагается на основе не собственных выводов, а подражательности, обусловленной, в свою очередь, либо полнейшим незнакомством с Небесною империей, либо слепым доверием к словам некоторых ученых.

В виду того, что, с одной стороны, слова китаизм и застой до сих пор принимаются интелигентным обществом за слова синонимические, а с другой - Небесная империя, с ее громадною териториею и многомилионным населением, продолжает существовать, постепенно приобретая все больший и больший внешнеполитический вес, автор подвергает критике существующие мнения о Китае и пытается выяснить, что при ближайшем рассмотрении должно в действительности разуметься под китаизмом и как бы должно было относиться к Срединному царству европейцам вообще и русским в особенности. [22]

Считаться образованным человеком, говорит автор, и не знать так называемой всеобщей истории нельзя; но считаться образованным человеком и не иметь ни малейшего понятия об истории Китая - весьма возможно. Во всеобщих историях о Китае находим лишь несколько слов. Георг Вебер в своем довольно обширном «Курсе всеобщей истории» излагает историю Китая (существующего около 4000 лет) в 20-ти строках, а в своей многотомной «Всеобщей истории» посвящает ей не более пяти страниц. Шлоссер очерчивает минувшие судьбы Небесной империи не более как на семи страницах. Что касается школьных исторических учебников, то они дают еще меньше.

Указав на эту бедность сведений о Китае, находящихся в распоряжении интелигентного европейца, желающего ознакомиться с Китаем по курсам всеобщей истории, автор замечает, что существуют причины, вследствие которых история громадной империи почти игнорируется историками. Причины эти, по его мнению, главным образом заключаются в общепризнанном, но совершенно недоказанном афоризме, что Китай есть царство застоя и что поэтому история его мало поучительна.

Но допустив, что историки правы, когда считают Китай царством неподвижности, застоя, автор задает вопрос: почему, когда и на чем остановилось развитие народа китайского? У историков можно найти довольно определенно выраженные ответы на эти вопросы. «Конфуций, говорит Шлоссер, был основателем литературы Китая, создал особенную религиозную систему и должен считаться истинным творцом нынешнего государственного устройства китайцев. Относительно государственного управления деятельность его важна в особенности потому, что он снова приучил китайцев к патриархальным учреждениям и, таким образом, вызвал восстановление прежнего государственного устройства, распространившегося однако по всей стране не ранее как через 200 лет после его смерти. Китайцы отличаются беспримерным в истории человечества упорством и мертвою неподвижностью, с которыми они держатся всех преданий и обычаев старины. Это свойство их характера до того сильно, что, даже принимая что нибудь чужое, они никогда не изменяли своего исторического направления. Напротив того, это чужое не только вскоре теряло свою самобытность и подчинялось китайскому элементу, но даже применялось ко всем его прихотливым особенностям». «формалистика, говорит Вебер, установленная законом и [23] охватывающая, как футляр, все проявления жизни китайца, отняла у него возможность развития и произвела то умственное оцепенение, ту неподвижность быта, которыми Китай отличается от всех других цивилизованных стран и которые так сильны, что не могли преодолеть их даже завоевания, и что все иноземные элементы, вторгавшиеся в Китай, получали характер чисто китайский. Все в Китае остается неизменным с древности: государственное устройство и промышленность, общественная жизнь, наука и литература».

В ответ на эти указания, автор, вооруженный точным знанием китайской истории, излагает постепенное образование китайского государства и его административного устройства, разбирает учение Конфуция, его философское, общественное и государственное значение и в особенности останавливается на замечании Вебера о том китайском равенстве, при котором, вследствие формалистики, будто бы утрачивается между особями даже всякое различие. «Разве в Китае, говорит автор, нет провинциальных казенных и уголовных палат, разве нет губернаторов и генерал-губернаторов, разве нет министерств, юстиционного приказа, цензориата и других учреждений, стоящих между народом и государем? Разве этот последний управляет своими подданными на тех же основаниях, на каких отцы семейств своими детьми, - разве он не подлежит контролю и ограничению? Неужели в Китае законы так многообразны, что могут захватывать и формулировать все проявления жизни отдельных единиц? Наконец, разве в Китае нет земледельцев, столяров, маляров, портных, живописцев, фокусников, купцов? Разве нет людей, посвящающих свою жизнь изучению философских систем (конфуцианской, даосской и других), литературы, истории? Разве нет лиц специально духовных? Разве нет разницы между людьми в степени образованности, в общественном и служебном положении? Можно ли при всем этом говорить о том равенстве, которое устраняет и в теоретической, и в практической деятельности почти всякое различие между особями».

Не смотря на возражения, даваемые как историею Китая, так и фактами его современной жизни, все-таки формула «Китай есть царство застоя» принимается людьми интелигентными как непреложно верная. «Прогресивная жизнь китайцев давным-давно остановилась, по мнению европейцев, говорит автор, Китай сделался историческою окаменелостью; но чем же это обусловлено? [24] Какие существовали для этого причины? Что такое Китай? Это громаднейшее в мире государство, с 400-милионным населением, деятельным во всех родах промышленности; государство, заключающее в себе большое количество густонаселенных городов; государство, не только не сделавшееся достоянием истории, не только продолжающее существовать, но и приобретающее постепенно мировую политическую важность. Если бы застоялась какая нибудь Мидия, то и для этого факта ученые должны были бы дать определенное объяснение. А между тем о косности Китая все говорят, выяснить же обусловливающие ее причины никому не приходит на ум. Если Китай есть громаднейшее царство давнишнего застоя, то для науки было бы в высшей степени важно открыть особые, помимо указанных, причины, действие которых проявляется в таком грандиозном факте, как многовековой застой многомилионной нации. Следовательно, история Китая должна быть серьезно изучаема для выработки более точных законов, управляющих социальною жизнью отдельных наций, а между тем эту историю ученые либо проходят молчанием, либо излагают в двух, трех словах».

Не разделяя общепринятого мнения, что Китай есть царство косности и застоя, а, напротив, желая доказать, что эта громадная империя не потеряла способности прогресировать, автор разбирает жизнь китайцев с точки зрения умственной, нравственной, экономической и политической и во всех этих отделах человеческой деятельности находит несомненные признаки прогреса.

Говоря об умственном прогресе Китая и указывая на постепенное увеличение в нем просвещения, автор дает следующую небезынтересную картину одного из отделов китайской жизни.

«Нынешний Китай есть государство, в котором любовь к просвещению проникает всю массу многомилионного народа. Китай ведь не Дания, не Швейцария, не Норвегия. Если в этих государствах почти каждый гражданин умеет читать и писать, то тут нет еще ничего удивительного: и пространство територий, и количество населения, и до некоторой степени принудительные меры - все способствует тому, чтобы процент безграмотности был ничтожным. Но уже во Франции и в Англии процент безграмотности является весьма значительным. Что касается Срединного царства, то встретить в нем коренного гражданина, не умеющего читать и писать, большая редкость, - так, по крайней мере, утверждают все путешественники по Китаю и европейцы, жившие или ныне живущие в его городах и селениях. При всей [25] трудности китайского письма со стороны формальной, оно усвояется каждым китайцем: учится и сын купца, и сын ремесленника, и сын пахаря, даже нищие прилагают все старания к тому, чтобы не оставить детей безграмотными. Насколько человек, как одаренное словом существо, выше бессловесного животного, настолько же, в глазах китайцев, человек, знающий письменность, выше безграмотного.

Вот почему в Китае так много школ, так много частных учителей, таким уважением пользуется книга вообще, так много книг циркулирует в массе народной и так относительно невысока их денежная стоимость. В Китае воздается чествование особому богу - покровителю учености - и душам тех исторических лиц, которые потрудились в деле выработки основ иероглифической системы. Ни один мало-мальски путный китаец не позволит себе пренебрежительно или небрежно отнестись даже к клочку бумаги, на котором написаны или напечатаны иероглифы: эти клочки не бросаются кое-где и кое-как, а собираются и, в случае ненадобности, предаются сожжению, - настолько уважают китайцы письменность, служащую существеннейшим орудием в деле умственного прогреса. Едва ли нужно доказывать, что при таких условиях жизни китайские дети и юноши вызываются к просвещению, вызываются к развитию своих индивидуальных умственных способностей.

Народное образование в Китае обосновано на принципе полнейшей свободы. Эта последняя видна, во-первых, в том, что при отсутствии каких-либо понудительных мер со стороны правительства всякий китаец может вовсе не учиться, если так желает, и учиться (в школе или у частных учителей), если чувствует в том потребность; во-вторых, в том, что всякий китаец может по своему произволу избирать предмет изучения, может штудировать конфуцианскую философию, изучать даосизм, буддизм, агрономию, медицину, строительное искусство и прочее. При таком положении дел, само собою разумеется, китайские юноши имеют полную возможность направлять развитие своих индивидуальных умственных способностей согласно своим вкусам и склонностям. Всякий китаец нестесненно может учиться чему желает. Но что же в действительности изучают китайцы? Вся совокупность предметов, подлежащих изучению, распадается на два неравных отдела: первый обнимает собою элементы конфуцианства, второй - все остальные знания. [26]

В китайской литературе есть множество сочинений по истории, философии, белетристике, даосизму, буддизму, магометанству, астрономии, ботанике, медицине, агрономии, технике разных видов и прочее. Самое обилие подобных сочинений и их циркулирование в массе народной свидетельствует о том, что китайцы любили и любят заниматься различными науками.

На сколько высок качественный уровень китайских реальных наук, об этом трудно говорить с уверенностью, так как они слишком еще мало известны европейцам. Что научный реализм в Китае представляет не системы знаний (как в нынешней Европе), а лишь совокупность сведений, - это несомненно; не следует, однако, сомневаться и в том, что эти сведения, как добывавшиеся путем многовековых наблюдений и опытов, обширны по своей количественности и (в большинстве случаев) правильны по своей согласуемости с действующими в природе законами.

Всякий китаец волен изучать какой угодно предмет. Но на знатока истории, знатока ботаники, медицины, строительного искусства и проч. смотрят в Китае только как на людей, владеющих тем или другим специальным знанием, но еще не считают их людьми образованными. Чтобы быть образованным человеком, необходимо, как полагают китайцы, знать конфуцианскую философию. Усвоение последней требуется в Китае от всех лиц, которые претендуют на занятие тех или других правительственных должностей и в этих видах подвергаются официальным экзаменам. От человека, желающего сделаться чиновником, правительство, конечно, вправе требовать таких или иных знаний, смотря по собственным целям и нуждам. Почему же китайское правительство исключительной так высоко ценит конфуцианскую философию? Почему государи манчжурского дома, правящего Китаем с 1644 г. по Р. Х., считают возможным назначать на должности только конфуцианцев? Не по случайным каким-либо причинам. Ведь со времени Р. Х. в Китае сменилось очень много династий, и все они оказывали формальное покровительство конфуцианству предпочтительно пред другими философскими системами и знаниями. Почему же это было так? Потому что народ китайский проникался и проникается уважением к конфуцианству, считая его главною, коренною наукою. Таким образом, если китайцы штудируют конфуцианские книги, привлекаемые перспективою правительственных должностей, то, с своей стороны, [27] китайское правительство требует от экзаменующихся знания именно этих книг потому, что они ценятся народом выше всех других книг. Кто же те избранники, которым открыт доступ к конфуцианской философии, как высшей науке, и чрез нее к официальным экзаменам, необходимым для занятия того или другого места в иерархической лестнице? Избранников никаких нет, - всякий, вполне правоспособный китаец может идти на экзамен и обнаруживать свое основательное знакомство с конфуцианскими книгами, в надежде получить диплом. Но не для одних только дипломов изучается китайцами конфуцианская философия: народ смотрит на нее как на знание коренное, необходимое для всякого человека. Претендовать на образованность и не знать основ конфуцианства в Китае - нельзя. Какой бы специальной науке ни посвящал себя китаец, он прежде всего ознакомляется с конфуцианскими книгами и потом уже переходит к своему излюбленному предмету. Если китаец стыдится быть безграмотным, то он не менее стыдится быть невеждою в конфуцианской философии.

Таким образом, то знание, которое китайский народ считает коренным и высшим знанием, не только доступно, но de facto и обязательно в Китае для всякого гражданина; оно предшествует всякой специализации и удерживает ум китайца от односторонности развития; на его полнейшее усвоение и административное применение может претендовать всякий китаец, чувствующий к тому склонность и не лишенный требуемых удобств.

Затем автор рассматривает сущность конфуцианского учения, его значение нравственное и общественное и задается вопросом: Какой же оказался результат воспитательного влияния конфуцианской этики? Что представляет нам современная жизнь китайцев?

Китаец проникнут духом наживы. Стараясь сделать содержание своего земного благоденствия более полным и, если можно, даже всесторонним, китаец с неутомимостью снискивает средства, избегает праздности, трудится всю свою жизнь.

Какому бы занятию ни посвящал себя китаец, будь он ученый или чиновник, земледелец или рыболов, гончар или токарь, самостоятельный купец или фактор, носильщик тяжестей или домовый прислужник, - он одинаково трудится с тем усердием, которое не оставляет ничего более желать. Китаец с малых лет приучается к мысли, что труд должен быть существенным условием благоденствия человека, но только такой труд, который целесообразен, производителен, так сказать, выгоден. [28]

Если китайцы проникнуты духом стяжания, то, конечно, в этом обнаруживается их эгоизм. Но последний не должен считаться предосудительным в том случае, когда человек не приносит в жертву своему личному благоденствию интересы других людей и когда он действует сообща с людьми, эксплуатируя богатства окружающей природы. Нельзя, само собою разумеется, отрицать, что в Китае, как и везде, есть люди, завладевающие результатами чужого труда путем насилия или обмана, равно как есть экономическая борьба между обществами людей: но нельзя при этом отрицать и того, что китайцы более, нежели всякий другой народ, проникнуты сочувствием к кооперации, к совместной борьбе на поприще экономическом, и что в Китае существует более, чем где бы то ни было, промышленных компаний, нередко заключающих в себе весьма значительное количество членов. Что китайцы доводят эксплуатацию естественных богатств своей страны почти до крайней степени, это известно всякому европейцу, живавшему в пределах Срединного царства; должно быть известно и то, что промышленные общества в Китае скорее, нежели в какой бы то ни было стране, способны соединяться между собою для экономической борьбы с чуждыми народностями.

Китайцы в высшей степени трудолюбивы. Чем же обусловливается их трудолюбие? Единственно ли нуждою и борьбою за существование, как принято думать в Европе? - Нет. Нужда, конечно, является понудительным стимулом к труду и в Китае, особенно при громадности его населения и значительной конкуренции лиц, ищущих заработка; но однако мы не встречаем китайского трудолюбия в других странах и даже в тех, где народ никоим образом не может похвастаться довольством, да и в самом Китае беднейшие люди нередко оказываются всего менее склонными и вынуждаемыми к труду. Китаец трудолюбив не столько по роковой необходимости, сколько по сознательному стремлению к материально-бытовому комфорту, к обеспечению пользования разнообразными удовольствиями, к земному благоденствию в широком смысле этого слова. Ценя жизнь, как высшее благо, китаец заботится о своей плоти, старается сохранять свои физические силы, не насилует своего организма излишествами и во всем соблюдает умеренность, избегает болезней и, насколько умеет, следует правилам гигиены, - вот отчего в Китае так часто приходится встречать убеленных сединами стариков. Будучи чужд стоического бесстрастия, китаец стремится к [29] всестороннему и полному удовлетворению своих чувств, ищет комфорта и разнообразия удовольствий. Если принять во внимание, что китайцы любят разнообразие стола и располагают весьма большим выбором кушаний (последних бывает на званых обедах по несколько десятков); что китайцы любят наслаждаться зрелищами (видов природы, картин, процесий, театральных представлений и проч.) и тешить свой слух звуками музыкальных инструментов (сортов которых у них более, нежели у европейцев); что китайцы не придают цены монашескому аскетизму, смотрят на холостяков как на людей несовершенных и преисполнены склонности к семейной жизни, - то должны будем признать, что китайцам чуждо стоическое бесстрастие, чуждо презрение циников к прелестям материальной обстановки, чуждо стремление отказывать физической природе человека в ее требованиях и притуплять чувства, лишая их надлежащей практики. С другой стороны, если вспомнить, что в Китае более чем где бы то ни было распространена грамотность и книги, вследствие того, что они расходятся в огромном количестве, относительно дешевле, нежели во всякой другой стране, что китайцы проникнуты любовью к ученью и уважением к ученым; что китайцы высоко ценят и штудируют конфуцианскую философию, призывающую человека к умственному и нравственному самоусовершенствованию, то должно признать, что китаец живет не для тела только, что он памятует о потребностях своего духа и не оставляет их неудовлетворенными.

Утверждая свою жизнь на высокопробном эгоизме и стараясь доставлять приятное обеим сторонам своей натуры, китаец в самом себе полагает обязательность нравственности. Насколько последнее справедливо в смысле обобщения, можно видеть, например, из того, что в Китае весьма невелико число преступлений. «Могу, говорит Ж. Симон, заявить, что в городе Гон-Key, почти с двух-милионным населением, где я жил в течение некоторого времени, было за 34 года совершено лишь одно убийство. В области Че-ли, с 25-ти-милионным населением, казнено было в 1866-1867 году всего лишь 12 человек. Необходимо заметить, что в Китае третья кража наказуется смертью, что тамошние суды не признают смягчающих обстоятельств и что область Че-ли включает также столицу Срединного царства - Пекин». Незначительность числа преступлений в Китае нельзя объяснить ни предупредительными мерами полиции или искусством ее сыскных агентов, ни тем, что китайцы боятся кары богов. Китаец [30] находит учение о нравственности в конфуцианской философии и полагает ее обязательность в самом себе. Чтобы показать, какой имеют характер взаимные социальные отношения китайцев, утверждающих жизнь на конфуцианстве, автор приводит свидетельство лиц, коротко знакомых с Китаем. «Нигде, говорит професор Васильев, нет такой гуманности, как в Китае, нигде в самых демократических странах не возвышается так резко и безнаказанно голос правды, нигде низшие не пользуются такой свободой участвовать в разговорах и делах высшего». «Смотря на китайских крестьян, говорит Ж. Симон, сознаешь, что в Срединном царстве нет между богатыми и бедными (т. е. менее богатыми), между городскими и сельскими жителями такой разницы, как у нас в Европе. Там чувствуется атмосфера давно установившегося равенства, в которой всем живется легко. Существование такой атмосферы устанавливает во взаимном отношении между китайцами изумляющую иностранца вежливость и благосклонность». «Китайца», замечает проф. Васильев, «в европейском обществе вы найдете странным, положим, смешным, но не презренным; перенесите самого лучшего дипломата в Китай, дайте ему полную способность говорить по китайски, но потребуйте, чтоб он держал себя и говорил, как он держит себя и говорит в европейском обществе: в китайском он непременно покажется и гадким, и невежей!» «Взаимное доверие», говорит Ж. Симон, «вошло в обычай в Китае до такой степени, что там ежедневно возникает множество так называемых «гоей-цин», т. е. обществ для выдачи ссуд без процентов или со взиманием самых ничтожных процентов. К обществам этим обращается студент, не имеющий средств продолжать образование; крестьянин, задумавший прикупить себе буйвола; мелкий торговец, открывающий лавочку; мать семейства, выдающая замуж дочь, и т. п. Помощь обездоленным является также одною из существенных форм филантропии. Обездоленные встречаются и в Китае, хотя, сравнительно, в гораздо меньшем числе, чем в Европе. В Срединном царстве, как и во всяком другом человеческом обществе, встречаются калеки, глухие, слепые, немые. Их там не оставляют без призора. Могу даже сказать, что частные и казенные заведения, в которых их содержат, могли бы во многих отношениях служить образцами для стран, где до сих пор хлопочут менее об удобствах больных, чем о блестящей внешности, долженствующей пустить пыль в глаза посетителям. [31] В Китае меньше чем где-либо встречается нищих. В Пекине их, бесспорно, много и навязчивость их крайне неприятна; но и там численность их значительно уступает четыремстам тысячам официальных парижских неимущих, к которым следует еще прибавить огромное количество неофициальных нищих. В провинциальных городах Срединного царства, по личным моим справкам и наблюдениям, навряд ли наберется 120-25 нищих на 150-200 тысяч жителей. В деревнях нищих, можно сказать, совсем нет».

Стараясь обосновывать свои взаимные отношения на признании друг за другом человеческого достоинства, на началах доверия, любви и справедливости, китайцы с гуманностью относятся к иностранцам, по крайней мере к тем, которые не имеют хищнических наклонностей и не являются грубыми по своему нравственному складу. Если европеец встречает со стороны китайцев неприязненность и даже враждебность, то это происходит почти всегда от его собственного неуменья держать себя, от его собственной бестактности и, что еще скорее, недостаточной гуманности. Говоря это, автор припоминает как обстоятельства своего личного знакомства с китайцами в различных пунктах собственного Китая, так и отзывы о китайцах, заключающиеся в книге Ж. Симона (Срединное царство) и трудах наших путешественников.

Заканчивая свои доказательства в пользу способности китайцев к прогресу, автор обрисовывает общее политическое положение Срединной империи и его значение относительно государств Запада. Являясь, говорит он, самым многочисленным из всех народов в мире, китайский народ живет на обширнейшей територии, весьма богатой произведениями природы, сам в себе обладает солидными принципами жизни, трудолюбием и энергиею и имеет прочно обоснованные и хорошо выработанные формы семейного, общественного и государственного строя. При таких условиях и при той связи, в которую приводятся государства и народы, год от года все более распространяющеюся торговлею и возрастающею зависимостью интересов политики от размеров колонизации, - Китай получает ныне мировое значение. Для каких же государств имеет наибольшую важность указанное значение Китая? Отвечая на этот вопрос, автор указывает прежде всего на Россию и Соединенные штаты как на громадные организмы, которым предстоит будущее во всемирной истории, и на Англию, [32] как на промышленное государство, жизнь которого обусловлена заграничными рынками для сбыта своих произведений.

Что важно, то должно быть изучаемо, говорит автор, а потому нам, русским, северо-американцам и англичанам первее всех следует прилагать усердие к тому, чтобы ближе и основательнее ознакомиться с китайцами. За последние тридцать лет англичане и американцы сильно интересовались Китаем, причем десятки компетентных лиц знакомили общество с природою и бытом Срединной империи; что же касается сочинений, относящихся до Китая и появившихся на русском языке, то их несравнено менее. Автор прилагает в конце своей книги перечень сочинений, появившихся за десятилетие 1870-1880 г.г. на английском и русском языке, причем на сто английских книг приходится всего только пять русских. Положим, что количественное определение не может дать точного понятия о ценности трудов; тем не менее, нельзя не пожелать, вместе с автором, чтобы русское общество было ближе и точнее ознакомлено с своим четырехсот-милионным соседом, владения которого на огромном пространстве прилегают к границам России.