СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Третье путешествие в Центральной Азии. Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки.
Н. М. Пржевальского. С двумя картами, 108 рисунками и 10 политипажами в тексте. С.-Пб. 1883.

Имя г. Пржевальского, как одного из замечательнейших путешественников по азиатскому востоку, сделалось за последнее десятилетие известным для каждого образованного русского человека. Еще в 1870 г. он совершил и описал свое первое «Путешествие в Уссурийском крае»; с тех пор и до времени последней поездки в Тибет, он, в двукратно предпринимаемых экспедициях, исходил около 15,000 верст по Монголии и Восточному Туркестану; не мудрено поэтому, что когда г. Пржевальский окончил свою новую и уже третью по счету поездку в центральную Азию, при чем ему пришлось проследить еще 7180 верст почти неизвестных нам мест, русское общество приветствовало его с восторгом. Оно имело для сего полнейшее основание, и особенно потому, что пройденная г. Пржевальским обширная страна давно уже манила к себе для исследований географа, геолога и натуралиста, обещала дать богатые материалы этнографу, этнологу и лингвисту и для науки вообще представляла собою в настоящее время гораздо более интереса, чем какая-либо из неизвестных стран земного шара. Понятно отсюда, почему многими с таким нетерпением были ожидаемы коллекции г. Пржевальского, и наконец, его книга, долженствовавшая описывать самое путешествие и пройденные экспедицией местности. Г. Пржевальский не заставил долго ждать того и другого: его коллекции уже давно обработываются и описываются теперь учеными естествоиспытателями, а книга с полным интересом прочитана многими и вызвала несколько лестных рецензий почти вслед за выходом своим из печати. Между прочим одна из рецензий на книгу г. Пржевальского начинается следующими словами: «Книга г. Пржевальского есть правдивое сказание о великом подвиге. Ее красноречивое содержание, помимо научного интереса, исполнено высокой назидательности». Тот же рецензент утверждает далее, что «от начала до конца прочтет эту книгу и специалист географ, и заурядный читатель, - даже не особенный любитель географии, принявшись за чтение путешествия, необходимо должен будет оценить великую прелесть содержания и мастерство изложения» ¹. [317] Действительно, г. Пржевальский должен стать в ряду наших лучших литераторов-путешественников: его книга совсем не походит на беллетристическое «Путешествие по Китаю» г. Пясецкого, или на сухие «Очерки северо-западной Монголии» г. Потанина; нет, г. Пржевальский с строго научным и серьезным содержанием умеет соединить всегда такую простоту и легкость в рассказе, что его книга понятна и интересна для каждого. Словом, мы совершенно согласны с тем, что г. Пржевальский не только замечательный путешественник, но и даровитый писатель, ибо никто из Русских не исходил еще таких громадных пространств в Азии, никто не задавал себе таких смелых и громадных планов, никто не посягал на такие трудности и не преодолевал их с такою энергией, никто наконец не беседовал с читателем в такой простоте и живости о своих научных изысканиях, как г. Пржевальский.

Нет сомнения, что г. Пржевальский стоит теперь в ряду лучших знатоков топографии центральной Азии. Проследив в пределах этой страны 22,260 верст, из которых 11,470 положено им глазомерною съемкою на карту, он естественно изучил общий характер, направление, свойства и особенности гор, речек, пустынь и долин обширных средне-азиатских пространств. Никто лучше его поэтому не мог бы представить общего очерка центральной Азии, и г. Пржевальский в настоящее время дал нам именно этот очерк, как результат своего путешествия из Зайсана, через Хами, в Тибет и на верховья Желтой реки. Очерк набросан мастерски и изобилует массою новых сведений, новых научных естественно-исторических и географических фактов; но за всем тем, нельзя не сказать, что очерк этот не всегда и во всем понятен, не смотря на то, что отличается ясностью изложения и по местам даже блещет яркостью своих описаний. Человек, уже имеющий понятие о пройденных г. Пржевальским странах, прочитав его книгу, почувствует, что у него прибавилось очень мало положительных знаний, и что обращаться за справками к этой книге ему едва ли когда-нибудь придется; у незнакомого же с характером средне-азиатских пространств останутся в голове лишь какие-то общие представления о чем-то частном, при чем он наверное перемешает характеристику чжунгарской пустыни с пустынями алашаньскими, или с южно-монгольскою гоби. И это совершенно понятно, ибо какое же отчетливое представление можно приобрести, положим, [318] о 200-верстном пространстве, если описание его изложено в 10, 15 строках, и не смешается ли в представлении читателя это пространство с целыми десятками других таких же пространств, описанных с тою же общностью и краткостью? Таков общий результат прочтения книги: усвоение ее сведений крайне трудно. Но кроме того, при чтении книги г. Пржевальского весьма часто возникают вопросы, на которые читатель не находит в ней ни каких ответов, хотя, казалось бы, г. Пржевальский должен был дать их. Очень может быть, что возникновение этих вопросов обусловливается ограниченностью наших собственных сведений в географии Азии и массою знаний по этой части у г. Пржевальского; но ведь позволительно думать, что задача каждого путешествия состоит именно в том, чтобы сообщить и установить верные и обстоятельные знания, а не только возбуждать новые вопросы неопределенностью своих сообщений. В особенности это должно относиться к путешествиям по тем странам, которые почти не известны, и снаряжение экспедиций в которые трудно по весьма многим обстоятельствам. Для нас дорог в этих случаях каждый шаг, сделанный и описанный путешественником, поучительно именно описание каждой горы и каждой реки, которые он видел, каждого явления, которое он наблюдал на своей дороге. Сохранить эти частности возможно только в точном дневнике, а не при общем обзоре; вот почему и кажется нам неудачным тот метод, который принят г. Пржевальским в описании своего путешествия. Впрочем, взять тот или другой метод - это дело личного вкуса, а потому нам остается теперь последовать за самым описанием.

Зная, как трудно путешествовать в таких диких и неприветливых пустынях, какими богата центральная Азия, г. Пржевальский начинает книгу именно описанием самого снаряжения своего каравана. Он подробно рассказывает о том, какие именно и в каком количестве были взяты им продовольственные запасы, какое было потребно для него боевое и охотничье вооружение, какие приборы были взяты для научных работ, какие пригоднее всего были одежда, обувь и жилище для путников; еще далее излагает он сведения о том, какие были взяты им деньги, каков был способ их упаковки, равно как и укладки всего багажа, какие животные снаряжены были для провоза экспедиции, и какой именно проводник оказался лучшим для ее целей. Слышать все это из уст г. Пржевальского, как опытного путешественника по Азии, конечно, [319] весьма поучительно, и последующие за ним начальники экспедиций, особливо новички в деле, должны будут выразить ему за это сообщение особенную благодарность. За сим, окончив снаряжение каравана, г. Пржевальский выступил из Зайсанского поста 21-го марта 1879 года и таким образом начал свое путешествие, а вместе с тем и описание оного.

Первая глава этого описания заключает в себе путь г. Пржевальского от Зайсана по Чжунгарии, долинами рек Угрунгу и Булгуна. Помянутые местности до некоторой степени уже были нам известны из дневных путевых записок гг. Потанина и Певцова, почему, вероятно, г. Пржевальский и не представляет описания означенной страны с должною полнотой, а лишь в немногих строках излагает все свои замечания о 175-верстном пространстве, лежащем между Зайсанским постом и озером Улюнгуром. С тою же краткостию повторяет он некоторые показания своих предшественников и относительно самого этого озера, прибавляя к ним только заметку, что «рыболовство в озере Улюнгуре совсем не производится». Однако достоверно известно, что Торгоуты, живущие ныне по восточному берегу озера Улюнгура, получают именно от этого рыболовства, равно как и от охоты на обильно плодящихся по этим местам сайгаков, главные средства для своего существования ². Но оставляя в стороне эти известные нам пространства, равно как и краткое описание китайского города Булунь-тохоя, перейдем к менее знакомой нам реке Урунгу, на берега которой вышел г. Пржевальский в 4 верстах от названного города. [320] Местности, залегающие по этой реке, до настоящего времени были пройдены только г. Певцовым, да и то лишь в нижнем и в среднем течениях этой реки, верховья же Урунгу, равно как и тянущаяся отсюда на северо-восток река Булгун, были для нас положительною terra incognita. Понятен отсюда весь интерес точного описания этой реки. «Истоки Урунгу», говорит г. Пржевальский, - «лежат в южном Алтае, длина же всего ее течения, принимая за вершину реку Чингиль, около 450 верст». Здесь помимо общего обозначения истоков реки Урунгу (которые, впрочем, можно определить теми же словами, взглянув на Д’анвилеву карту прошлого столетия), является новостью каждое слово г. Пржевальского, но вместе с тем, с каждым словом возбуждаются и новые вопросы. Прежде всего, например, для нас решительно не ясно, почему г. Пржевальский принимает за вершины реки Урунгу реку Чингиль, если до сего времени и по всеобщему убеждению признавалась таковою вершиною река Булгун? Об этом при следовании г. Певцова по той же реке Урунгу заявляли ему местные Торгоуты ³; точно также и г. Потанин, на основании собранных им сведений, категорически утверждает, что «река Булгун в нижнем своем течении называется Урунгу» ⁴; то же переименование Булгуна утверждают, наконец, и китайские географы ⁵. Спрашивается теперь: на чем же основывает свое мнение г. Пржевальский? Произвел ли он какое-либо новое исследование по этому вопросу? Ответов на это мы не находим, если только не считать за ответы то новое сообщение г. Пржевальского, что «Чингиль река главная по величине», и что «Булгун длиною менее Чингиля». Но что значит «река главная по величине», и какую именно величину разумеет здесь г. Пржевальский? Если слова эти суть видоизменение того же сообщения, что «Булгун длиною менее Чингиля», то опять-таки это утверждение требует основательных исследований и подтверждений, ибо по китайским сведениям нам известно, что Булгун до переименования его в Урунгу течет на пространстве свыше 435 китайских ли (около 230 верст), а течение Чингиля, от истоков его до устья, имеет протяжение только на 250 ли (около 130 верст) ⁶. Из сказанного явствует, что г. Пржевальскому [321] необходимо было объяснить, какие именно сведения были добыты им о реке Чингиле, и на каких основаниях принимает он эту реку за вершины Урунгу; иначе сообщение его только запутывает наши географические познания об этом крае, а равно и заключение его об общей длине реки Урунгу не может почитаться основательным.

Характеризуя более частным образом нижнее течение реки Урунгу, г. Пржевальский замечает, что «вообще она течет как бы в глубокой рытвине. Дно этой рытвины, расширяющейся верст на 15, в низовьях описываемой реки футов на 300, 400 ниже ее окрестностей. Последние представляют сначала, то есть, в нижнем течении реки, необозримую, слегка шероховатую равнину, которая далее к востоку начинает волноваться небольшими увалами, горками и скалистыми холмами, а затем, в верховьях той же Урунгу, переходит в настоящую горную страну южного Алтая».

Комментарий к этой характеристике мы можем найдти у г. Певцова, который, более обстоятельно изложив характер этого плоскогория, пришел к положительному заключению, что увалы, горки и холмы его носят на себе все признаки распавшихся на месте гор. Выло бы, конечно, весьма интересно пополнить эти исследования и слышать заключения г. Пржевальского по сказанному вопросу; но последний обходит это полным молчанием: на всем, свыше трехсотверстном, пространстве течения реки Урунгу он не называет ни одного имени урочища, ни одного названия попутной местности; хотя в отношении к рассматриваемому нами пространству, это было бы особенно важно, ибо, по китайским сведениям, река Урунгу именно в этих местах должна протекать у северного подножия гор Ха-ра-ман-най ⁷. Очень может быть, что именно эти горы и представляют собою в настоящее время те разлагающиеся горные массивы, о которых упоминает г. Певцов.

«С поднятием вверх по реке, ее рытвина постепенно суживается и наконец в 70 верстах от озера Улюнгура, боковые обрывы подходят прямо к Урунгу, так что нередко не оставляют вовсе места для долины. Отсюда и начинается среднее течение этой реки, характеризуемое обилием ущелий».

Собственно эту характеристику среднего течения реки Урунгу могли мы найдти и у г. Певцова; но замечательно, что, по [322] вычислениям этого последнего путешественника, сужение долины реки Урунгу обнаруживается только в 160 верстах от Булунь-тохоя ⁸; таким образом пространство нижнего течения реки Урунгу, по г. Пржевальскому, сокращается больше чем вдвое. Чем объяснить это противоречие двух исследователей, ехавших по одному и тому же берегу реки Урунгу и, может быть, по одной и топ же тропинке, мы не знаем, - за то, ни мало не сомневаясь, мы принимаем к сведению сообщение г. Пржевальского, что «земледелия в долине Урунгу нигде нет», хотя от Китайцев нам и было известно, что по Урунгу прежде существовали пашни Торгоутов, да и г. Потанин, назад тому только два года, сообщал, что близь Урунгу Торгоуты имеют значительное хлебопашество, особливо в местностях, соприкасающихся низовьям рек Чингиля и Булгуна, и даже говорил, будто бы они засевают здесь ячмень и пшеницу.

Описывая среднее течение реки Урунгу, г. Пржевальский представляет кстати поразительную картину зимовки Киргизов, бежавших в 1878 г. из России в пределы Китая. Картина эта, как снятая с натуры, превосходно выясняет, как могут обезобразить самую счастливую местность кочевники, предоставленные своей воле и живя по своим вкусам.

Но возвращаемся снова к частному описанию реки Урунгу г. Пржевальским, и именно к его сведениям о верхнем ее течении. «Не вдалеке от поворота Гученской (почтовой) дороги», говорит он, - «начинается верхнее течение Урунгу, которая образуется здесь из трех рек: Чингиля - главной по величине и двух, близко друг от друга в тот же Чингиль впадающих, Цаган-гола и Булгуна. От устья этого последнего соединенная река и принимает название Урунгу».

Для читателя, конечно, не составляет особенной важности то, где находится это «невдалеке», то есть, к востоку или к западу от поворота дороги, равно как и то, не имеется ли какой-нибудь более существенной, хоть например, естественной грани для отделения среднего течения реки от ее верхнего течения; но полагаю, что каждый, интересующийся географией описываемых стран, пожалеет о краткости, с которою сообщает г. Пржевальский свои исследования в помянутой местности. Вся эта terra icognita [323] лежит ведь почти у нашей границы, а между тем мы имеем о ней едва ли более определенные знания, чем о пустынях Алашаня, или странах Ордоса, и это благодаря тому, что каждый путешественник приносит нам свои, одно другому противоречащие сведения об этой стране. В самом деле, по г. Пржевальскому, река Цаган-гол является впадающею в Чингиль, равно как и Булгун сливает свои воды с тою же рекою Чингилем. Между тем на карте г. Потанина мы находим, что Цаган-гол в течении своем, от самых истоков до устья, почти совершенно параллельна Чингилю и впадает в Булгун верстах в 20, 25 восточнее слияния этого последнего с Чингилем. При таких противоречиях мы снова недоумеваем; кому же верить из этих двух путешественников? Но у г. Пржевальского нельзя не заметить той странности, что, называя Чингиль рекою главною по величине, он однако ни единым словом не упоминается потом о Чингиле: в его книге нет ни описания Чингиля, ни указаний на ширину этой реки и общий ее характер, ни даже упоминания о месте слияния Чингиля с Булгуном. Правда, путешественник говорит, что он с своею экспедицией пересек по хорде южный поворот реки Урунгу, и это, конечно, заставило его на время уклонить свой дальнейший путь от берега реки; на карте же мы видим, что именно в местах этого уклонения пути от берега и помещает он слияние реки Чингиля. Таким образом нам делается ясным, что г. Пржевальский прошел верстах в пяти от места слияния Чингиля с Булгуном; но видел ли он это место, или нет, книга г. Пржевальского не выясняет того.

Ища разъяснения противоречия, представляемого сообщениями помянутых русских путешественников, волей-неволей должны мы обратиться к своему последнему источнику знаний, то есть, к Китайцам и китайским географиям; а от них получаются новые и совершенно неожиданные для нас данные, в виду которых можно понимать и то, почему г. Пржевальский ни слова не говорит о Чингиле. Все дело в том, что он никогда не видал и не мог видеть Чингиля, потому что не бывал на устьях этой реки. Сочинение «Си-юй-шуй-дао-цзи» с свойственною ему определенностью передает, что р. Булгун в 150 ли (то есть, в 75-ти верстах) ниже того места, где воды ее омывают подножие гор Хотун-обо, принимает в себя реку Цаган-гол. Сведение это совершенно соответствует показаниям г. Потанина. Что касается реки Цаган-гол, то она [324] получает свое начало из горы, известной под именем Боро-обо, тремя незначительными речками, которые, протекая на юг приблизительно верст 50 (около 100 кит. ли), сливаются вместе и здесь получают общее название Цаган-гола. Верстах в 20 ниже этого слияния Цаган-гол принимает в себя р. Чингиль и, продолжая за сим свое течение в юго-восточном направлении верст на 30, впадает в Булгун ⁹. Нужно ли пояснять после сего, что по понятиям Китайцев, Чингиль не только не принимает в себя Цаган-гола и Булгуна, а напротив Чингиль сам впадает в Цаган-гол, а последний в свою очередь вливается в Булгун. Отсюда делается ясным и то, что путь г. Пржевальского лежал не менее как в 35 верстах южнее устьев Чингиля, и что нашему путешественнику едва ли пришлось наблюдать эту реку. И так, например, г. Пржевальский, не исследовав и даже не видав этой реки, утверждает, что река эта главная по величине из трех рек, составляющих Урунгу.

Следуя далее за показаниями «Си-юй-шуй-дао-цзи», мы узнаем, что Булгун, приняв в себя Цаган-гол, течет около 30 ли (15 верст) к юго-востоку, а за сим поворачивает к западу и в 40 ли (20 верстах) ниже этого поворота, вступает в гористую страну южного Алтая, омывая с одной стороны южные подошвы гор Аргалинту, а с другой - северные оконечности хребта Ху-ту-сы (Кутус г. Певцова). Отсюда воды Булгуна протекают еще в западно-северно-западном направлении около 100 ли и достигают до южного ската хребта Улан-бом. В этом то именно пространстве река Булгун и принимает название Урунгу ¹⁰. Таким образом, по сообщениям Китайцев оказывается, что переименование Булгуна в Урунгу происходит не непосредственно по слиянии Булгуна с Чингилем, как говорит г. Пржевальский (по китайским сведениям этого слияния собственно и не существует), а тогда уже, когда Булгун, приняв в себя Цаган-гол, протекает все протяжение хребта Кутус и подходит к горам Улан-бом’ским. Справедливо ли все это или нет - представляется опять-таки вопросом, ибо г. Пржевальский не передает в своем путешествии ни об одной из этих частностей и не упоминает ни об одном из указанных [325] хребтов, существование которых по Булгуну доказывается китайскими географиями и подтверждается исследованиями г. Певцова.

Перешедши к нижнему течению реки Булгуна, г. Пржевальский нашел, что берега этой реки бедны флорою, что рощи по ним уже не встречаются, а окрестные горы высоки и крайне бесплодны. Непривлекательность этой местности автор, по видимому, думает объяснить тем, что земная поверхность поднимается здесь уже на 3,500 футов абсолютной высоты и, следовательно, лежит значительно выше окрестностей Урунгу. Однако исторически известно, что пройденные г. Пржевальским низовья Булгуна, при исследовании их Китайцами, признавались всегда за одни из самых лучших и удобнейших для хлебопашества мест во всей северной Монголии и Чжунгарии. Китайское сочинение «Хуан-чао-фань-бу-яо-лё» содержит подробное сказание о том, что маньчжурские императоры Канси и Дань-лун, в период завоевания Чжунгарии и современной западной Халхи, постоянно заботились о развитии земледелия в этих странах, а для исследования местностей их снаряжали специальные экспедиции. Доклады этих экспедиций имеют, конечно, громадное значение, как материалы для истории страны, и в высшей степени поучительны не только потому, что экспедиции ученых Китайцев проезжали при этом громадные пространства, но и потому, что они описывали эти пространства с необычайною точностию и полнотою.

И замечательно, первая же из этих экспедиций указала на местности, залегающие по нижнему течению и при устьях реки Булгуна, как на лучшие для хлебопашества. По сему докладу император Канси еще в 1715 году поручил гуну (князю 5-й степени) Фурданю набрать людей опытных в земледелии и начать обработку пашен при устьях Булгуна ¹¹. С тех пор хлебопашество в этих краях то прерывалось под влиянием войн чжунгарских, то снова возникало в периоды мира и перемирия; с подчинением же Чжунгарии маньчжурскому дому, оно, очевидно, стало здесь на твердых основаниях. Это достоверно для нас по сказаниям Китайцев, и без сомнения, именно эта казенная обработка земель на ряду с частным хлебопашеством дала повод г. Потанину сообщить, что «Торгоуты имеют значительные пашни в низовьях Булгуна» ¹².

Но наблюдал ли это хлебопашество г. Пржевальский, и справедливы [326] ли вышеозначенные показания Китайцев и г. Потанина, - это является для нас также вопросом, ибо, описывая бедность флоры по берегам р. Булгуна, г. Пржевальский говорит, что здесь только изредка попадается тростник, а на лучших местах долины ростет дырисун. Так на всем протяжении 40 верст, которые прошла экспедиция г. Пржевальского по Булгуну. Миновав эти 40 верст, г. Пржевальский поворотил на юг, в обширную Чжунгарскую пустыню, залегающую между Алтаем и Тянь-шанем; но описание этой пустыни составляет уже предмет второй главы «Путешествия»; первую же главу автор оканчивает интересным рассказом о своей охоте на кабанов. Что касается дальнейших за сим заметок г. Пржевальского о местном населении, то есть, Торгоутах, то они очень кратки. Тут между прочим г. Пржевальский говорит, например, что «жилищем для Торгоутов, как и для всех Монголов, служит войлочная юрта»; но такое сообщение не дает в сущности понятия о жилище Торгоутов, ибо это последнее, в действительности, только своим внешним видом напоминает юрты Монголов, а по своим главным составным частям и по своему устройству, значительно разнится от них. То же самое можно сказать и о сообщениях, что «одежда Торгоутов состоит из халата», и что «Торгоутки носят платье похожее на мужское». Известно, что халат халату рознь; все Азиаты одеваются в халаты, и тем не менее каждый азиатский народ и нередко каждое его поколение различаются этнографическою наукою по одежде, потому что все они имеют свои национальные халаты. Что касается одежды Торгоуток, то она отличается от мужской едва ли не более, чем у всех других монгольских поколений; об этом обстоятельно говорит Паллас в Samlungen historischer Nachrichten uber die Mongolischen Volkerschaften, T. I. 105, и г. Потанин в своих Очерках Северо-Западной Монголии, т. II, 105.

Описание пути г. Пржевальского от Алтая до Тянь-шаня, составляющее предмет второй главы «Путешествия», представлено автором еще более кратко, чем исследования его в долинах рек Урунгу и Булгуна, не смотря на то, что эти местности от Алтая до Тянь-шаня представляли собою именно такое пространство, на которое, как говорят, не ступала еще нога Европейца. Что это за места, прославленные в истории чжунгарских походов, чрез какие именно урочища проходил г. Пржевальский, каков характер этих урочищ и каково их взаимное отношение, - вот вопросы, которые могут прежде всего занимать историка этих стран; где [327] останавливался г. Пржевальский, и как велики были его переходы, на сколько обильно было каждое из мест его остановок и ночлегов водою и травою, вот что, наверное, захочет искать в «Путешествии» человек практики, купец или пограничный военный начальник, которым понадобится отправить свой караван или отряд по той же дороге. Но напрасно будут они искать ответов на эти вопросы у г. Пржевальского. Он дает только общую характеристику чжунгарской пустыни и не на своем пути, а на всем ее протяжении - от подножия Тарбагатая до великой гоби. Эту характеристику ведет он частию на основании мест, посещенных им самим в прежних экспедициях, частию по исследованиям других путешественников, частию наконец на основании своих догадок и предположений. Таким образом рассматривает он общую форму поверхности чжунгарской пустыни, ее почву, орошение и климат, излагает причины центрально-азиатских бурь, перечисляет виды растительности в чжунгарской пустыне и с особенною подробностию описывает саксаул и дырисун, сообщает сведения и о животном царстве, перечисляя различные виды птиц и млекопитающихся, при чем особенно останавливается он на рассказах о дикой лошади и диком верблюде. Из всех этих различных отделов описания чжунгарской пустыни более всего должны обратить на себя внимание, конечно, известия г. Пржевальского о лёссе, уже давно известном и исследованном европейскими путешественниками по Китаю, но едва ли не впервые описываемом в русском путешествии по центральной Азии. Это описание не может не быть поставлено г. Пржевальскому в важную заслугу, ибо от изучения помянутой интересной формации мы можем ожидать драгоценных данных для ознакомления, как с положением вещей в Китае и сопредельных ему странах в доисторические или ранние исторические эпохи, так и для решения некоторых вопросов из современной жизни Китая. Значение лёсса в этом отношении прежде всего основывается на его главном свойстве, то есть, на производительности этой почвы. Если бы северная и северо-западная Чжунгария имела ныне более благоприятный климат, она, как и весь северный Китар, причислялась бы к самым плодородным странам в свете, ибо лёсс распространен в ней повсеместно. Понятно, почему в старые времена Чжунгария стояла на гораздо высшей степени цивилизации, чем в настоящее время: в ту пору горы Монголии и Чжунгарии были покрыты еще лесами, и климат страны был мягче; это давало полную [328] возможность развиваться здесь земледелию, а вслед за ним оседлой, культурной жизни обитателей. Понятно и то, почему весь северный Китай с незапамятных времен представляется нам испещренным канавами, и до ныне почти ни одно поле не возделывается там без искусственного орошения: лёссовая поверхность северного Китая, вследствие присущей ей способности легко пропускать сквозь себя влагу, естественно нуждается в более частом орошении, чем всякая другая почва. Понятно наконец и то, почему при засухах, сравнительно незначительных, северные провинции Китая за последние годы страдали от неурожаев до такой степени, что поля их, по выражению Китайцев, имели вид пустыни: при отсутствии влаги, верхний слой лёссовой почвы легко уносится ветром, семена обнажаются и, подвергаясь действию солнца, не проростают. Таковы заключения, которые возникают при первом знакомстве с свойствами лёсса даже у человека, вовсе не знакомого с естественными науками; дальнейшее же исследование этих свойств, несомненно, должно повести еще к новым выводам.

Но увлекшись рассуждением о важности изучения лёссовой почвы, мы оставили в стороне исследования по этой части г. Пржевальского. Впрочем, о них собственно и нельзя сказать многого. Данное им описание свойств лёсса не сообщает ничего нового человеку, уже знакомому с этою почвою по исследованиям барона Рихтгофена, хотя бы на основании его лет двенадцать тому назад обнародованных писем к германскому коммерческому обществу в Шанхае; напротив того, заметки г. Пржевальского значительно беднее и короче этих исследований. Мы, конечно, далеки от мысли ставить в вину г. Пржевальскому, что он не произвел специальных изысканий по этому предмету, но не можем не высказать своего сожаления о том, что он не указывает даже и мест, в которых удалось наблюдать ему лёссовую почву. Это было бы важным приобретением, как для людей, изучающих историю и географию посещенной г. Пржевальским страны, так и для желающих определить, какие именно местности более ценны в ней в настоящее время. Мы уже сказали выше, и повторяем еще раз, что опущение частностей есть, по нашему мнению, общий и главный недостаток книги г. Пржевальского. В его труде мы желали бы видеть прежде всего подробное описание пройденных экспедицией стран: это, без сомнения, дало бы нам новые и обстоятельные сведения; но г. Пржевальский произвольно увеличил свою задачу: вместо описания своего [329] пути он задумал описывать вообще всю страну, по которой путешествовал; в результате получается то, что путешественник передает чужие и уже обнародованные сведения вместе со своими, говорит о странах, им не посещенных, а на долю действительно пройденного им самим пространства, на долю тех мест, которые были нам неизвестны, и описания которых ожидали мы от г. Пржевальского, у него едва, выпадает несколько страниц. Такова между прочим и вторая глава «Путешествия», описывающая страны между Алтаем и Тянь-Шанем: в ней более двух печатных листов посвящается на повторение уже известного нам прежде; описание же 300-верстного пространства, залегающего от Булгуна до Баркюля и впервые пройденного ныне г. Пржевальским, занимает только ¾ листа, да и отсюда нужно еще исключить разные личные впечатления и рассуждения автора. Да не подумает однако читатель, чтобы мы измеряли заслуги путешественника количеством написанных им листов; сказанное имеет целью показать, в каких общих чертах изложено описание г. Пржевальского, ибо понятно, на полулисте нельзя сообщить многих частностей и больших подробностей о 300-верстном пространстве; притом, разбирать самое содержание «Путешествия» г. Пржевальского и не легко именно по причине его неопределенности и краткости. Для примера однако просмотрим описание лежащей к югу от Алтая равнины, на которую вступила экспедиция, расставшись с рекою Булгуном.

«Равнина, по которой проходили мы от Алтая», говорит г. Пржевальский, - «имеет около 3,500 фут. абсолютной высоты и кое где испещрена небольшими группами холмов. Почва в северной ее половине глинисто-солончаковая, достаточно поросшая травою, удобною для корма скота. Здесь зимовые кочевья Торгоутов. Местами соль лежит сплошными кусками в дюйм толщиною. Солончаки эти составляют продолжение речек Уюнчи и Барлык, которые выбегают из Алтая и теряются в описываемой равнине».

Вот и все географическо-топографическое описание 100-верстного пространства! Заметьте, что это говорится о местности зимних кочевьев Торгоутов, о местности обитаемой, такой, следовательно, где известен туземцам каждый ручеек, где каждая гора имеет свое название, и каждый холмик - свое прозвище. Описывать такие страны очень не трудно; в них всегда можно определенно указать, где и какой лежит солончак, на какое пространство он тянется и чем ограничивается. Очень может быть, что словами «солончаки эти [330] составляют продолжение речек Уюнчи и Барлык» автор именно хотел определить положение солончаков; но что такое речки Уюнчи и Барлык, где их начало, по какой местности они текут, какова их величина и каково протяжение их течения, где видел и переходил их г. Пржевальский, и в каком именно месте теряются они в описываемой равнине? Ни на один из этих вопросов нет ответа в книге г. Пржевальского, а на карте его даже и вовсе не показано ни Уюнчи, ни Барлыка, так что мы остаемся в полной неизвестности относительно течения этих рек, а следовательно, и положения солончаков. Правда, мы знаем, что г. Потанин на пути от Кобдо к Баркюлю шел по р. Барлыку; но это мало помогает делу, ибо нельзя утверждать, что это тот же Барлык, о котором говорит г. Пржевальский, так как путь г. Потанина лежал, во-первых, довольно далеко от мест, по которым проходила экспедиция г. Пржевальского, а во-вторых, г. Потанин, в свою очередь, не обозначает места, где теряется Барлык. Что касается р. Уюнчи, то таковое имя, по сведениям Китайцев, принадлежит среднему течению реки Нарин-гола, которая, по выходе своем из Алтая, принимает название Уюнчи, а в нижнем своем течении называется Ча-гань-тунь-кэ. О реке этой Китайцы замечают как о местности, по которой располагаются значительные пашни Торгоутов; но опять-таки та ли это р. Уюнчи, которую видел г. Пржевальский, - сказать трудно, тем более, что, по понятиям Китайцев, их Уюнчи не сохраняет своего имени до самого конца. Так неудобопонятны становятся сообщения г. Пржевальского даже о тех, пройденных его экспедицией пространствах, местонахождение которых он определяет собственными именами; нужно ли говорить после сего, на сколько точные сведения можем мы извлечь из тех топографических описаний его, где он не дает ни одного названия ни гор, ни рек, ни урочищ? В рассматриваемой главе таково, между прочим, описание всего пространства от гор Куку-сырхэ до Баркуля, приблизительно верст в 150. Путешественник объясняет, что по выходе из Алтая он имел у себя дурного проводника и в конце концов принужден был прогнать его и остался один в неведомых странах. Отсюда делается понятным, что в дальнейшем пути своем, он должен был идти как глухо-немой. Он только видел страну, но изучать ее, хотя бы в некоторой точности, путем расспросов, конечно, не мог. «Сделав от гор Куку-сырхэ два небольших перехода, мы опять вошли в горы»: вот [331] характеристика этих глухонемых исследований. Г. Пржевальский мог еще заметить, что «преобладающею породою является в этих горах гнейс», что «узкие долины встречаются здесь часто, а ущелия более редки»; но как называются эти долины и эти ущелья, не представляют ли они собою чего-либо замечательного, всего этого он естественно не мог узнать, и объяснить нам ¹³. Совершая свой путь без знающих местность туземцев, г. Пржевальский невольно должен был проходить мимо замечательнейших и достойных всестороннего исследования пространств, как среди пустынных равнин или оголенных скал. Вернемся, например, хоть к местности, залегающей между названными уже рекою Уюнчи и горами Куку-сырхэ. В пекинской газете Цзинь-бао (1-го числа 12-й луны 1874 г.) было напечатано, между прочим, донесение баркульских правителей пекинскому министерству о том, что к северу от Баркуля и гор Куку-сырхэ, неподалеку от границ Кобдоского округа, находились прежде свинцовые рудники. В видах удешевления военных припасов (на происходившую в то время войну Китая с дунганами), баркульские власти решили, не открывая новых рудников, заготовить своими людьми нужный им запас из старых площадей, так как этим способом заготовка припасов обходилась значительно дешевле, чем доставкою из Китая. Что это за рудники и где именно лежат они? Можно наверное сказать, что г. Пржевальский проходил недалеко от них; но мог ли он узнать о них без указаний знакомых с местностью туземцев? Так добрался путешественник до Баркюля.

Более половины третьей главы «Путешествия», озаглавливаемой «От Баркуля до Хами», занимает рассказ об обыденной жизни путешественников во время следования экспедиции. Написанный чрезвычайно живо и картинно, рассказ этот вводит нас в жизнь [332] путешественников, и в этом отношении представляет собою много интересного для каждого читателя, но собственно для науки не имеет значения. Г. Пржевальский искусно поместил впрочем весь этот рассказ именно при описании такого пространства, которое, хотя и в самой незначительной степени, но все-таки было известно нам из дневника г. Потанина. Весьма вероятно, что именно это обстоятельство и побудило г. Пржевальского изложить все результаты своего изучения Баркюльской равнины в каких-нибудь десяти строках. (Заметим кстати по поводу этих местностей, что в книге он говорит, будто р. Ирды-хэ впадает в Баркюльское озеро с запада, а на карте показывает ее впадающею с востока). Самый город Баркюль не был посещен автором. Экспедиция остановилась в 20 верстах от города, близь деревни Сян-то-хауза, и отсюда г. Пржевальский посылал в город своего казака, а сам удовольствовался только внешним осмотром Баркюльской крепости, что было вполне возможно, ибо, по словам автора, Баркюль довольно хорошо был виден с места его стоянки. Подробного описания пройденного за сим экспедицией пути от Баркюля до Хами «Путешествие» также не представляет: г. Пржевальский рисует только общий очерк тянущихся на этом пути Тяньшаньских гор, кратко говорит о лесах по северному склону Тянь-шаня и замечает, что альпийская область этих гор осталась вовсе не исследованною, ибо она «была посещена экспедицией только мимоходом». В замен того г. Пржевальский повторяет переведенные с китайского сообщения русских и западно-европейских синологов о не исследованных еще Европейцами, но давно уже известных нам из китайской истории и географии путях, ведущих из Китая в Чжунгарию и залегающих по северному (бейлу) и южному (нань-лу) подножию Тянь-шаньского хребта; здесь же наконец представляет он и перечень собранных им растений и добытых животных.

Оазису и городу Хами как-то всегда и особенно не счастливилось в русских описаниях. Г. Потанин явился сюда в 1877 г. в крайне стесненных обстоятельствах, и в отчете о своем путешествии прямо говорит, что ему мало удалось видеть Хами и узнать о нем, потому что время пребывания его в этом городе было значительно сокращено сношениями с властями. В пополнение своих известий о Хами, г. Потанин приложил к своему дневнику выписки о Хамийском оазисе из не изданных путевых заметок г. Матусовского; но этому дельному путешественнику пришлось посетить Хами в [333] составе экспедиции Сосновского, принесшей так мало научных результатов. Г. Пржевальский был, собственно говоря, первым из русских путешественников, попавших в Хами при более благоприятной обстановке: его предупредительно встречали и провожали здесь Китайцы; материальные средства его были достаточны для того, чтоб основательно ознакомиться с жизнью и бытом этого края; но и г. Пржевальский в своем описании Хамийского оазиса дает гораздо менее, чем было бы желательно. Так, в рубрике о туземцах, он не сообщает, как велико, хотя приблизительно население Хамийского оазиса, чем занимаются хамийские жители, как они живут, кочевники они, оседлые, или полукочевые; в рубрике о стратегическом и торговом значении Хами не объясняет, чем торгует Хами, и какова эта торговля, что производит Хамийский оазис, и чем пользуется он от других стран, какие предметы его ввоза и вывоза, откуда и куда направляется этот ввоз и вывоз. За всем тем рассказ о пребывании г. Пржевальского в Хами читается с большим интересом. Автор описывает здесь подробности своих сношений с хамийскими властями, рассказывает о церемониях визитов у Китайцев, об их званных обедах, и во всем этом живо отпечатлеваются жизнь, нравы и обычаи китайского народа. Более серьезное внимание г. Пржевальский обратил, по видимому, на изучение китайских войск, но и по сему предмету прибавляет очень немногое к прежним своим наблюдениям, изложенным в его сочинении: «Монголия и страна Тангутов» (ср. например, стр. 81 и 82 настоящей книги и стр. 273 прежнего сочинения), хотя и можно было бы ожидать противного, ибо достоверно известно, что реорганизационная деятельность китайского правительства в отношении боевых сил государства идет быстрыми шагами. Резче всего проявилась она в устройстве разного рода военно-технических учреждений. Так, например, мы знаем, что именно в Хами имеется оружейный завод под управлением нескольких английских мастеров; но наш путешественник проходит это обстоятельство совершенным молчанием и вместо того упоминает только о не виденных им оружейных заводах в Тянь-цзине, Шанхае, Нанкине, Кантоне и Ланьчжоу; но если уже хотелось ему говорить о не виденном, и сообщать сведения о малоизвестном для нас, то почему же было не прибавить, что Китайцы имеют еще морской арсенал и литейную мастерскую в Фу-чжоу ¹⁴, пороховые заводы в Карашаре и Аксу, [334] пушечный завод в Кашгаре, да еще строят новые такие же заводы в Гирине и порте Ли? Впрочем г. Пржевальский, очевидно, не придает ни какого значения военным реформам Китая. Сравнивая настоящие заметки г. Пржевальского о виденных им китайских - войсках с прежними, можно даже сказать, что эти прежние значительно полнее, нежели изложение настоящей книги; но как в первом, так и во втором своем труде, все исследования автора сводятся к одному заключению, что вообще в Китае нет ни малейшего военного образования ¹⁵. При крайней скудости наших сведений о военных силах Китая, оспоривать всецело это положение г. Пржевальского, конечно, трудно; ярко бросается в глаза только то, почему так говорит г. Пржевальский обо всех китайских войсках, когда он видел только одну пограничную армию Цзо-цзун-тана? Притом и относительно этой армии у нас имеются сведения, несогласные с показаниями путешественника. Так, по словам г. Пржевальского, вооружение Дзо-цзун-тановой армии состоит из старых английских, гладкоствольных пистонных ружей, у коих большая часть стволов урезана на ⅓ длины «для удобства привешивания ружья к седлу» (так объяснили это г. Пржевальскому ленивые и не могущие сами даже нести ружья китайские солдаты); между тем статья Генри Вульфа, помещенная в американском журнале The Californian, - свидетельствует, что армия Дзо-цзун-тана вовсе не так плоха по своему вооружению. Значительная часть пехоты - говорит Вульф - вооружена в ней ружьями Ремингтона и Мартини-Пибоди, вся кавалерия - револьверами Ремингтона и карабинами Шарпа. В полевой артиллерии некоторая часть орудий системы Круппа, а также есть и картечницы [335] Гатлинга. «Осадная артиллерия имеет 20-ти и 40 фунтовые орудия Круппа» ¹⁶. При таких противоречиях показаний нам остается только недоумевать и спрашивать самих себя: хочет ли американский орган запугать Европу китайским прогрессом, или же русскому путешественнику во что бы то ни стало хочется доказать свою мысль, что Европейцам стоит только двинуться в любую часть срединного государства, чтобы заранее рассчитывать на верную победу. Исследовать военный вопрос в Китае было бы, конечно, делом великой важности; но к несчастию, г. Пржевальский не дает для сего фактических данных, и все свои замечания о китайских солдатах ограничивает только приложением к ним эпитетов в роде: безнравственные и бесчестные люди, лентяи, воры, взяточники, грабители и т. д.

Окончив речь о китайских войсках, г. Пржевальский оканчивает вместе с тем и описание Хамийского оазиса. Отсюда, по собственному его сознанию, начинался «путь самый интересный по местностям почти неведомым», но и это сознание не внушило г. Пржевальскому мысли рассказывать о пройденной дороге с большею подробностью. В описании пространств, залегающих от Хами до Са-чжеу, он, по старому, только в общих словах очерчивает топографический рельеф Хамийской пустыни, картинно рисует ее ужасающую дикость, бросает несколько слов о виденных им растениях и животных и отмечает три-четыре колодца, которые экспедиция повстречала между прочим на своем пути. Нет сомнения, что каждый из интересующихся географией этих стран и до появления книги г. Пржевальского хорошо знал, что от оазиса Са-чжеу на целые сотни верст во все стороны залегают ровные песчаные степи, по местам испещренные бесплодными скалами; но тем интереснее и не разрешимее был для нас вопрос, каким образом при последнем дунганском восстании проходили по этим пустыням целые китайские армии, а затем непрестанно тянулись караваны и обозы с подвозимым для них провиантом? Если все это факт, то следовательно, пустыня эта удобопроходима, следовательно, в ней не мало воды, не мало колодцев. А сколько их, где и как они располагаются, далеко ли отстоят друг от друга - вот первое, что желали бы мы знать, не претендуя уже на [336] то, чтобы были сообщены названия всех этих колодцев, которые впрочем записать очень легко, и которые имеют несомненную важность для истории и точного познания края. Все это осталось для нас загадкою, равно как и современный характер единственной в этих местах реки Булунцзира, которая, по сведениям, собранным г. Пржевальским, теряется в песках Хамийской пустыни, а по известиям китайских географов, доведена до озера Хара-нор. Мы умышленно употребляем слово «доведена», ибо реки Булунцзира или Булунгира в том месте, где переходил ее г. Пржевальский, собственно не существует, а есть здесь только искуственный канал, проведенный от реки Булунгира, который г. Пржевальский и смешал с природным руслом реки. По географии Китайцев, река Булунгир получает свое начало в Нань-шаньском хребте из гор Чан-ма-шань; отсюда своим природным руслом течет она до Ань-си-чжоу; но далее на запад еще в прошлом столетии она протекала только на 150 ли до караула Э-р-цзи и здесь терялась в песках. В 5-м году правления Юн-чжэна (1728 г.), по свидетельству китайских историков, русло Булунгира было прорыто, продолжено до местности Куку-шакша и соединено с р. Данхэ; все это наконец было сделано в виду развития судоходства на этих северо-западных окраинах Китая ¹⁷. На сколько разумно, возможно и полезно было это стремление, пользуются ли теперь этим судоходством Китайцы хотя бы только во время общего разлива рек, это опять-таки вопросы не малой важности; да и вообще вся Хамийская пустыня представляется интересною для исследования во всех отношениях, между прочим и по своему климату, о котором мы также не имеем положительных сведений, но который, очевидно, представляет резкие особенности от окрестных стран. По словам г. Пржевальского, четырнадцать дней перехода по Хамийской пустыне отозвались на всей деятельности организма его закаленаых в походах спутников. Так волосы на голове и бороде у них росли необыкновенно быстро, а у молодых казаков вдруг начали рости усы и борода.

Оазис Ша-чжеу или Са-чжеу, о плодородии и богатстве которого восторженно говорят все сыны Небесной империи, обитающие за пределами собственного Китая, описан г. Пржевальским еще [337] более кратко, чем оазис Хамийский. «Путешествие» упоминает только о многочисленных садах, разводимых в Ша-чжеу, чем подтверждаются сказания Марко-Поло, что ша-чжуские жители живут главным образом сбытом возращаемых ими плодов ¹⁸; говорит, что в половине июня хлеба были уже выколосившись и наливали зерна; но когда совершаются посевы в Ша-чжеу, какую жатву и сколько раз в год получают Ша-чжоусы - это не объяснено. Говоря о жителях, г. Пржевальский замечает, что «всех их в городе и в деревнях считалось до 10 тысяч взрослых мужчин»; но сколько деревень в Ша-чжоуйском оазисе, и каковы эти деревни, это опять осталось вопросом, и только судя по тому, что сказано «в городе», а не «в городах», мы должны заключать, что город здесь, по наблюдениям г. Пржевальского, один, хотя Китайцы и до сего времени считают в оазисе Ша-чжеу два города, а именно - старый Ша-чжеу, или Дун-хуан, лежащий на левой стороне р. Дан-хэ, и новый Ша-чжеу, расположенный на правой стороне той же реки ¹⁹, Существуют ли теперь оба эти города, или один из них уже разрушился, не представляют ли эти, почитаемые Китайцами за отдельные, города такой тесной связи между собою, что кажутся одним городом, только расположенным по обеим сторонам реки, - все это остается для нас полною загадкой, потому что г. Пржевальский не указал нам и местоположения г. Ша-чжеу, не говорит даже того, стоит ли этот город на р. Дан-хэ, или каком-нибудь из ее притоков.

«Придя в Ша-чжеу», говорит автор, - «мы расположились не доходя шести верст до города, в урочище Сан-чю-шуй, на берегу небольшого рукава р. Дан-хэ, возле которого раскидывался обширный солончаковый луг; на нем удобно могли пастись наши верблюды. Притом место это находилось несколько в стороне от проезжей дороги и густого населения, так что мы, до известной степени, избавлялись от «зрителей». Са-чжеуские власти, выславшие к нам на встречу нескольких человек, предлагали остановиться в самом городе, но я решительно отклонил подобное предложение и сам выбрал место для бивуака. Если бы с нашим караваном забраться в китайский город, то можно ручаться, что дни, здесь проведенные, были бы днями щетинных мучений от [338] назойливой и грубой толпы. Я уже испытал это в 1871 году в городах Бауту и Дынху. С тех пор мы располагали свой бивуак всегда подальше от города и уже отсюда ездили за необходимыми покупками. Так поступили и в Ша-чжеу. За то ежедневно посылаемые в город переводчик и два казака испивали до дна чашу нахального любопытства и грубого отношения Китайцев к чужеземцам». Таков рассказ и рассуждения путешественника по поводу пребывания его в Ша-чжеу. Читатель может сам догадаться отсюда, каковы должны быть результаты при таком исследовании. Странным однако кажется, что экспедиция закупила в Ша-чжеу весь свой провиант при посредстве тех же докучливых для нее Китайцев, и не менее удивительно то, что, ушедши из Ша-чжеу и нечаянно натолкнувшись на замечательнейшие пещеры, г. Пржевальский как бы с досадой и упреком замечает: «и до сих пор нам никто ни единым словом не намекнул об этой замечательное™». Да неужели же, избегая встречи с туземцами, г. Пржевальский думал, что они сами придут к нему и скажут: «У нас-де вот что и вот что замечательно, пожалуйте посмотреть». Но если б он завел с ними прямые сношения, провел хотя один вечер в мирной беседе, то наверное получил бы целую массу сведений к уяснению, как пройденного, так и предстоящего пути; оставалось бы только намечать себе более интересную дорогу, наблюдать ее и проверять показания туземцев.

Выступив из Ша-чжеу, г. Пржевальский двинулся в страну китайских золотых россыпей. По известиям Китайцев, золото извлекают здесь из гор ²⁰, вымывают из песку рек ²¹ и наконец находят, раскапывая колодцы в долинах ²². Г. Пржевальский рассказывает, что сам он постоянно наталкивался здесь на старые, заброшенные шахты, а равно и путники его невзначай встретили Китайцев, которые тихомолком занимались промывкою золота; но кроме этих случайностей, г. Пржевальский и не мог узнать нечего более. Уже на третий день по выходе из Ша-чжеу он прогнал своих проводников, и следовательно, опять остался немым [339] созерцателем пустыни, не зная куда он идет, мимо чего проходит, что встретит он на своем пути, и что действительно стоило бы ему повстречать и осмотреть. Дорогу по проходимым теперь местам экспедиция розыскивала себе разъездами, и этот способ путешествования особенно понравился г. Пржевальскому: «Главное», говорит он, - «сам делаешься хозяином пути». Не станем разбирать, на сколько удобно быть хозяином того, чего не знаешь; но признаем, что труда и усилий было положено здесь экспедицией не мало; а вот и результаты их: «Оставшись без проводника, мы хотели идти равниною вверх по р. Дан-хэ, но глубокие балки с отвесными боками сразу преградили нам дальнейший путь. Пришлось вернуться, спуститься опять в ущелье Дан-хэ и, переправившись через эту чрезвычайно быструю и довольно глубокую реку, остановиться...» и т. д. По счастию блуждать таким образом г. Пржевальскому пришлось не долго: на первом же своем разъезде он повстречал в степи охотников-Монголов, захватил их в плен, и под угрозою быть расстрелянными, Монголы эти должны были указать экспедиции дорогу к Цайдаму. Это было однако довольно легко. С большим трудом экспедиция должна была только переправиться с левого берега реки Дан-хэ на правый. За сим по дороге, указанной Монголами, для переправы на левый берег реки оказался даже маленький мостик; еще две-три версты, и нашлось «довольно обширное луговое место, обильное ключами и превосходным кормом». И сколько таких мест, вероятно, находилось в двух-трех верстах от пути г. Пржевальского. Признаемся, знать их нам было бы, конечно, полезнее, чем читать рассказы о бесцельных блужданиях экспедиции и на основании этих рассказов места совершенно удобопроходимые почитать за усеянные неприступными скалами и обрывами, лишенными всякой растительности и орошения.

VI-я и VII-я главы «Путешествия» посвящены изложению сведений о громадном снеговом хребте Нань-шань и описанию пребывания экспедиции в помянутых горах. Автор исследует здесь характеристичные особенности отдельных частей Нань-шаньского хребта, дает определенные данные для познания его климата, флоры и фауны, с особенною подробностью останавливается на описании новооткрытого им марала (Cervus albirostris) и рассказывает о посещении нань-шаньских ледников. Эти главы, целиком наполненные [340] естественно-историческими данными, может быть, одни из лучших в книге.

Перевалив Нань-шаньский хребет, экспедиция вступила в равнину озера Сыртын, принадлежащую обширному Цайдаму. Очерки этой последней страны составляют предмет изложения VIII-й главы «Путешествия» и должны были бы быть для нас драгоценными, так как страна эта не только неизвестна была до сих пор по описаниям Европейцев, но даже и Китайцы в своих географиях отказываются от определения границ и расстояний, особливо северного Цайдама. К несчастию, г. Пржевальский рассказывает о Цайдаме едва ли не с большею краткостью, чем о какой-либо другой стране. Общее географическое обозрение Цайдама изложено у него всего в десяти строках. Говоря о жителях Цайдама, путешественник замечает, что они принадлежат к кочевому племени Олотов, но вследствие помеси с Тангутами значительно утратили свой родовой тип; занимаются они скотоводством и в самой незначительной степени земледелием; в административном отношении разделяются на пять хошунов. Кроме этих общих заметок о жизни и благосостоянии Цайдамцев, г. Пржевальский рассказывает еще об одной особенности их быта, которая невольно должна обратить на себя внимание каждого, но опять-таки представляет не разрешимую загадку.

«Далеко не спокойно», говорит г. Пржевальский, - «живут цайдамские Монголы. Каждогодно они подвергаются то в одном, то в другом хошуне набегам Хара-тангутов с верховьев Желтой реки и Голыков, также тангутского племени, обитающих на р. Мур-усу в северном Тибете. Те и другие разбойники слывут у Цайдамцев под общим именем «оронгын». Сопротивления вооруженною силою разбойники почти никогда не встречают, раз, - вследствие трусости самих Монголов, а во-вторых, потому, что за каждого убитого оронгына, платится большой штраф его семейству. Такой порядок узаконен сининскими амбанями (губернаторами), с которыми разбойники, вероятно, делятся своею добычею».

Известие это очень любопытно, так как оно характеризует не только отношения между собою совершенно неизвестных нам племен и народностей, обитающих на северных границах Тибета, но даже и отношения к ним китайского правительства. В самом деле, что это за племя Голыков, или Оронгын, о котором [341] едва находим мы отрывочные известия в китайских исторических и географических памятниках, и которое притом так разбойнически грабит бедных Цайдамцев? По официальным докладам и указам маньчжурского правительства относительно благоустройства Куку-норской области, изданным в особом сочинении «Пин-фань-цзоу-и», известно, что в 3-м году царствования императора Цянь-луна (1739 г.) на северный Цайдам действительно нападал тангутский род Голо-кэ, равно как и другие тангутские роды, но против этих вторжений Тангутов в Цайдам тогда же были приняты строгие меры. Фани были переселены на южный берег Желтой реки и не могли выходить отсюда на север. Во 2-м году правления Дао-гуана (1822 г.) издан был указ, по которому каждого Тангута, пришедшего к границам хошоутских кочевьев, с намерением пробраться внутрь страны, повелевалось хватать, отбирать у него скот и не давать ему никакого провианта на обратный путь. В 1823 году у Тангутов отняты были все средства к приобретению себе пропитания от цайдамских Олотов, и в стране этих последних; фаням, жившим в пределах олотских кочевьев, запрещено было продавать хлеб, чай и другие жизненные продукты. Все эти и подобные им меры имели большое значение для водворения спокойствия в крае; об отмене их ничего не известно, и тем более непонятным является для нас, отчего так сильно изменилась китайская политика, и почему это племя Голыков пользуется теперь таким расположением китайского правительства, что за убийство Оронгына платится даже большой штраф его семейству? Не все ли равно для Китая, будет ли убит в нападении Оронгын, или Олот? Г. Пржевальский в разъяснение этого последнего вопроса представляет свое соображение, что разбойники, вероятно, делятся своею добычею с сининскими амбанями; по это едва ли правдоподобно, потому что совершенно противоречит обычаям китайских начальников: обобрать инородца они всегда способны и всегда могут найдти для того удобный случай, по издавать с этою целью какое-либо постановление, охраняющее личность того или другого иноплеменника, - это уже не по китайски. Так оставались мы в полной неизвестности, касательно причин изменения китайской политики в отношениях к Голыкам-Оронгынам, пока беседа с одним из членов китайского посольства при русском дворе не натолкнула нас на совершенно иную мысль. В разговоре мы просили Китайца разъяснить, что это за племя Голыков, и где можно [342] прочитать особливо о последних судьбах этого племени? К нашему удивлению, Китаец отвечал, что такового племени он не знает и никогда не слыхал о нем; но что прозвание «голоки» носят у них знаменные китайские войска, поселенные для постоянной службы в Тибете. На сколько справедливо и подходяще это объяснение к данному случаю, утверждать, конечно, трудно: но замечательно, что слово «оронгын», которым, по свидетельству г. Пржевальского, называют Цайдамцы грабящих их голиков, на языке Олотов означает именно «знаменный солдат» и есть ничто иное, как родительный падеж от существительного «оронга», знамя. Если объяснение Китайца признать правдоподобным, тогда нам будет понятно, что грабители эти суть никто иные, как китайские же солдаты, а отсюда ясно и то, почему китайские власти так благоволят к голыкам-оронгынам, что за голову каждого из них налагают еще большой штраф на потерпевших Цайдамцев. Противоречие сказанному находим мы в том, что г. Пржевальский в XI-й главе своего «Путешествия» выставляет некоторые подробности о Голыках, признает их за отдельное тангутское племя, и именно за то самое, которое нападает на Цайдам, но тем не менее нам надлежит помнить, что все свои сведения о Голыках наш путешественник добыл путем расспроса; сам он страны Голыков никогда не посещал, и по собственному признанию, никогда не видал ни одного Голыка. И так, не произошло ли у него, вследствие созвучия имен, смешение понятий? При крайней недостаточности сведений, собранных г. Пржевальским, и краткости его рассказа дело это остается в полной темноте.

Но возвращаемся к равнине Сэртэн, на которую вышла экспедиция г. Пржевальского, перевалив Нань-шаньский хребет. Равнина эта для нас, Русских, замечательна тем, что не далее как в прошлом столетии китайское правительство поселило здесь наших данников, Калмыков, и во главе их Арабчжура, сына знаменитого в русской истории калмыцкого Аюки-хана. Сохранилось ли теперь у жителей равнины Сэртэн какое-либо воспоминание о русском имени, этого исследовать г. Пржевальский, конечно, не мог; он говорит только, что Монголы (собственно Монголов здесь нет и в помине, а есть Хошоуты или Калмыки), живущие в сыртынской равнине, принадлежат ведомству князя Курлык-бэйсэ; это название есть чисто местное, а потому и определить, что это за князь Курлык-бэйсэ (то есть, живущий около озера Курлык) довольно трудно. [343] Сэртэновцы приняли экспедицию довольно радушно (не имело ли в самом деле здесь влияния русское имя экспедиции?), и хотя отказались вести ее прямо в Тибет, однако охотно дали проводника до ставки своего князя. Таким образом г. Пржевальский должен был сделать довольно значительный обход по Цайдаму к озеру Курлык-нору, и это в свою очередь дало ему возможность исследовать северо-восточный Цайдам. Впрочем местности, залегающие здесь, представляют собою почти бесплодные степи и оттого дают весьма мало материала для описаний: г. Пржевальский останавливается только на озерах Йэхэ-цайдамыин-нор и Бага-цайдамыин-нор; за сим более плодородные места нашел он на р. Балгын-голе. Окрестности Балгын-гола изобилуют хармыком и тамариском, почему г. Пржевальский представляет подробные сведения об этих растениях и наконец делает заметку о местных пашнях, принадлежащих Цайдамцам и князю их Курлык-бэйсэ.

Поссорившись с этим князем, который, не смотря на строгое требование г. Пржевальского, не хотел ни давать ему проводника, ни продавать необходимый для пути провиант, экспедиция должна была направиться в кочевья Дзун-засака цайдамского. Сюда влекла ее, во-первых, необходимость купить верблюдов, а во-вторых, то обстоятельство, что «после недоброжелательных сношений с Курлык-бэйсэ в кочевьях его уже не возможно было оставить лишнюю кладь экспедиции до возвращения ее из Тибета». От Балгын-гола до хырмы (ставки) Дзун-засака расстояние равнялось 120 верстам. Проходя их, автор прежде всего обращает внимание на климат Цайдама, который оказался резко отличающимся от климата Нань-шаня, еще так недавно оставленного путниками. Что касается географического описания помянутого пространства, то и оно сделано г. Пржевальским по прежнему, кратко. Упомянув о положении Курлык-нора и Тосо-нора, путешественник рассказывает, что за сим экспедиция вступила в места крайне бесплодные, где все было мертво - ни птицы, ни зверя, ни даже ящериц. Так вплоть до р. Булунгира и даже далее до р. Баян-гола, на берегах которой встретилась путникам лучшая растительность. Но по поводу этих рек, которые г. Пржевальский описывает с большею подробностью, возникает опять недоразумение, и именно относительно р. Булунгира показания г. Пржевальского совершенно сходствуют с китайскими в том, что река эта впадает Баян-гол, но вытекает она, по г. Пржевальскому, из болот Иргицыха, лежащих на [344] обширной солончаковой равнине, Китайцы же утверждают, что ее истоки находятся у озера Алак-нора, лежащего среди гор того же имени. Что р. Баян-гол вытекает из озера Тосо-нор, об этом одинаково говорят, как г. Пржевальский, так и Китайцы; но первый утверждает, что она впадает в мелководное соляное озеро, а последние, более обстоятельно указывая урочища, по которым протекает Баян-гол, говорят, что река эта, приняв в себя Булунгир в местности Шара-чжур-тала, продолжает свое течение в западно-северно-западном направлении на 120 ли и затем теряется в песках. Впрочем с Баян-голом, очевидно, вообще не ладится г. Пржевальскому. В настоящей книге он исправляет ошибки своего старого путешествия, сделанные - как он объясняет - потому, что местные Монголы дали ему ложные показания; однако же и теперь, для сообщения новых сведений о той же реке, ему пришлось пользоваться тем же источником. Сделав от переправы чрез Баян-гол 23 версты, экспедиция вышла на свою старую дорогу и остановилась у хырмы Дзун-засака с тем, чтобы переформировавшись здесь, начать новый путь в Тибет, «страну полной неизвестности». Этою остановкой у Дзун-засака г. Пржевальский оканчивает первый период своего путешествия.

Дальнейшее следование экспедиции может быть в свою очередь разделено на два отдела. В состав первого входят исследования местностей, вовсе нам неизвестных, - каковы: северный Тибет, верховья Желтой реки, а равно страна от р. Чурмына, притока Хуан-хэ, до озера Куку-нора; второй отдел заключает в себе описание обратного пути экспедиции от Куку-нора по горам Гань-су. через Алашань и пустынею Гоби в Ургу. Оба эти отдела резко различаются в книге г. Пржевальского по своему изложению: в первом из них, вследствие движения экспедиции по неведомым для нас странам, почти каждое сообщение путешественника является новизной, и почти каждое слово его исполнено интереса; во втором - где г. Пржевальский описывает дорогу, пройденную им еще в 1873 году, он по большей части только перефразирует свои прежние известия, не прибавляя к ним ничего нового и даже значительно сокращая изложение своей книги «Монголия и страна Тангутов». Понятно поэтому, что наши замечания по каждой из этих частей не могут быть обширны.

Свое описание Тибета г. Пржевальский начинает кратким общим очерком этой страны. Здесь автор прежде всего напоминает [345] читателю о малоизвестности Тибета и о причинах, породивших ее; затем рассказывает о различных частях Тибета, о горах, которые служат окраинами тибетского плато, и о самом этом плато, о горах, возвышающихся на общем тибетском нагорье и о характере этих гор, о реках и озерах Тибета, его о климате, флоре, фауне и наконец о жителях. Помянутый очерк составлен г. Пржевальским, как на основании его собственных наблюдений в настоящем и прежнем путешествиях, так равно и по показаниям других путешественников, как-то Рихтгофена, Наин Синга и прочих пундитов, в разное время посещавших Тибет со стороны Индии или Китая. Что касается описания собственного пути г. Пржевальского по Тибету, то оно занимает в его книге сравнительно очень не много места. Здесь, как и в рассказе о Хамийской и Чжунгарской пустынях, путешественник только изредка указывает места остановки своего каравана и не дает никаких данных даже для определения расстояний между главными пунктами, по которым совершалось движение. О каких-нибудь частностях и особенностях страны, замеченных экспедицией на пути, нет и речи. Автор опускает даже самые главные и существенные для нас сведения: так на пути от Хырмы Дзун-засака до реки Номохун-гола, то есть, на пространстве, которое, по видимому, пройдено экспедицией в трое, а может быть, и в четверо суток, не показано ни одной речки, ни одного ручья или колодца. То же можно сказать о пространстве между реками Напчитай-улан-мурень и Хабчик-улан-мурень, между рекою Хабчик-улан-мурень и Думбуре-голом и пр. Г. Пржевальский намечает только главные пункты на своей дороге и их только описывает; но рассказы его в данных случаях не относятся исключительно к тому, что он наблюдал на своем пути, а заключают в себе весь запас общих и основных сведений о стране, когда-либо и каким-либо способом приобретенных г. Пржевальским. Так, в главе, озаглавливаемой «описание пути по северному Тибету», он говорит о хребте Бурхан-будда и об ущелье Номохун-гола, об урочище Дынсы-обо, о хребте Шуга и реке того же имени, о равнине по реке Напчитай-улан-мурени, о хребтах Куку-шили и Думбуре, о горах Цаган-обо, о верхнем течении Голубой реки, о реке Токтонай-улан-мурени, о хребте Танла и о горе Бумза, бывшей последним пунктом, до которого достигла экспедиция в своем движении в северный Тибет. [346]

Бесспорно, все изложенные г. Пржевальским сведения об отдельных частях тибетской страны, горных хребтах, реках и долинах, по которым протекают эти реки, равно как и общий очерк северного Тибета, имеют свое значение; но, как результат путешествия по неизвестной стране, они по нашему мнению, далеко не удовлетворяют своей цели. В самом деле, что приобретает наука из таких описаний? Человек, изучающий Тибет по книге г. Пржевальского, не имеет возможности познакомиться с этою страной сознательно и осмысленно, потому что ему не дается, собственно говоря ни одного живого факта; необходимо схватывать на лету и затверживать только заключения г. Пржевальского, по большей части не известно на чем основанные. Можно сказать, что для успехов науки подобного рода отчеты о путешествиях даже вредны и, конечно, тем вреднее, чем более пользуется авторитетом сам путешественник.

Еще менее удовлетворяет нас «Путешествие» г. Пржевальского в тех своих частях, где при вышеуказанной форме изложения в нем встречаются ясные, но совершенно необъяснимые для нас противоречия. Не успев пробраться в Тибет, г. Пржевальский направился к озеру Куку-нору, которое было посещено им еще в 1873 году. В то время, описывая помянутое озеро, путешественник сообщал нам, что в «западной части Куку-нора, верстах в 20 от его южного берега, лежит скалистый остров, имеющий в окружности от 8-10 верст», что на острове этом «построена небольшая кумирня, в которой живут десять лам», и что «по словам местных жителей, на Куку-норе только один остров» ²³. В настоящем своем путешествии (стр. 316) г. Пржевальский пишет, что «на озере пять островов: из них два скалистые лежат в его западной части, три же другие, низкие и песчаные находятся не вдалеке от северо-восточного берега». Затем на стр. 317 он рассказывает о помянутых островах более подробно, и здесь оказывается, что из числа скалистых островов один меньше, а другой больше, при чем «на большом острове, лежащем на самой средине Куку-нора, выстроена небольшая кумирня». Спрашивается теперь: где же лежит этот большой скалистый остров - в западной ли части озера или посредине его? Затем относительно [347] трех песчаных островов на стр. 396 оказывается, что они составляют продолжение гряды наносных песков, постоянно приносимых ветрами с запада и время от времени все более и более засыпающих берега Куку-нора и обмеляющих самое это озеро. И так, что же это? Отдельные ли острова или отмели одной общей песчаной гряды, успевшие до 1880 года обнаружиться на поверхности озера только тремя точками? ²⁴ Факт этот требовал бы возможно более полного исследования и описания, также точно как не малую услугу для географии могли бы оказать и вообще подробные заметки путешественника о распространении песков по берегам Куку-нора. Дело в том, что эти пески несомненно оказывают свое влияние и на изменение формы озера, и на изменение его глубины, и на перемены в его бассейне. Г. Пржевальский сообщает нам теперь, что Куку-нор имеет у себя в настоящее время только 26 притоков, между тем официальные китайские географы начала нынешнего столетия насчитывали впадающих в Куку-нор всего 72 речки. Произошла ли ошибка у китайских географов, не досмотрел ли г. Пржевальский, или наконец, из числа рек, впадавших прежде в озеро, некоторые уже совершенно занесены теперь песками? Если бы г. Пржевальский вел и представил нам обстоятельный дневник своего путешествия, мы, без сомнения, могли бы найдти в нем многое к разрешению этих вопросов; при отсутствии же частных описаний все это остается загадкой, хотя у нас и есть основание думать, что Китайцы не ошибались в своем исчислении. В самом деле, описывая свое летнее посещение берегов озера Куку-нора, г. Пржевальский, между прочим, делает следующую заметку о пройденной им реке Ара-голе: «Устье р. Ара-гол пересыпано, должно быть недавно, песком, так что ныне река эта не впадает в Куку-нор, но образует не далеко от его берега три небольших пресноводных озера». И так, по наблюдениям самого г. Пржевальского, Ара-гол еще недавно впадала в Куку-нор, и следовательно, также недавно Куку-нор имел у себя не 26, а 27 притоков. Очень может быть, что тщательное наблюдение над пройденным [348] пространством указало бы г. Пржевальскому и еще несколько таких пересохших и пересыпанных песками русл и таким образом дало бы нам возможность удостовериться в том, что окрестности Куку-нора действительно значительно изменились за последнее десятилетие, или, что то же, с того времени как были они описаны Китайцами. Ведь, собственно говоря, на большую часть известных нам географических исследований Китайцев мы и не можем смотреть иначе как на материалы для исторической географии, и это потому, что помянутые исследования производимы были Китайцами за полтораста и даже за двести лет до нашего времени. С тех пор могло измениться очень многое в физической географии азиатских пространств, а отсюда и самые географические сведения, извлекаемые нами из китайских источников, должны быть передаваемы ныне с большим разбором. На позднейшие можно полагаться с большею вероятностью, но в более старых необходимо видеть лишь такие географические данные, которые интересны для своей проверки и могут послужить при том важным пособием для геологии и геогнозии. Европейскому путешественнику, конечно, необходимо иметь в виду те и другие данные, чтобы проверять первые и производить исследования во вторых. Но у нас, к несчастию, не развился еще этот взгляд на географическую литературу Китайцев; в замен того у нас образовалось две партии, из которых одна (по преимуществу - синологов) беззаветно верует в китайские известия и почитает даже старинные из них за непреложную истину в настоящем; другая отрицает всякую их правдивость и утверждает, что все исследования Китайцев ложны, а потому не заслуживают никакого внимания. К представителям этой последней партии несомненно принадлежит и г. Пржевальский, который, отправившись с берегов Куку-нора исследовать истоки Желтой реки и опять-таки не добравшись до них, тем не менее не преминул заметить, что вообще разъяснить истоки Хуан-хэ возможно лишь исследованиями европейских путешественников, а не по китайским описаниям. Чтобы подтвердить свою мысль, он постоянно иронизирует над известиями Китайцев, не разбирая того, что это за известия, и к какому времени они относятся? Так например, г. Пржевальский счел нужным указать на мнение Китайцев, будто истоки Хуан-хэ лежат в верховьях р. Тарима. Но путешественник, вероятно, не подумал о том, что это мнение было высказываемо в Китае еще за 135 лет до Р. Х., когда [349] географические понятия всех народов стояли еще на самой первой ступени развития. Китайцы и сами смотрят теперь с иронией на эти заблуждения своих предков. Но с тех пор изменилось многое, как в Китае, так и в Европе. Китайцы до самого последнего времени постоянно предпринимают экспедиции с целью исследования всех своих земель вообще, а в том числе и Желтой реки: их путешественники, ходившие по Хуан-хэ, описывают ее течение с необычайною точностью и подробностью, измеряют каждый изгиб реки, исследуют ее притоки; тем не менее от определения истоков Хуан-хэ они и до ныне положительно отказываются. Г. же Пржевальский, прошедший вверх по Желтой реке от параллели Хо-чжоу на каких-нибудь 100 верст, уже старается определить ее истоки и говорит, что «местность эта (то есть, истоков Хуан-хэ) лежит к югу от озера Куку-нора, там где под влиянием геологических и климатических условий мощное тибетское плато обнажает свой горный скелет и превращается в дикую, альпийскую страну». На сколько ясно и убедительно для науки это определение - мы говорить не будем; скажем только, что Китайцы проходили вверх по реке Хуан-хэ приблизительно верст на 520 выше того пункта, до которого доходил г. Пржевальский, подробно описали течение реки на этом пространстве, равно как и соприкасающиеся ему местности; но, минуя Одонь-тала и достигши низовьев Алтан-гола, они всегда заявляли, что останавливались здесь по непроходимости дальнейшего пути. Таким образом г. Пржевальский сразу опередил уже Китайцев в попытках определить истоки Хуан-хэ, хотя это обстоятельство не уменьшает, конечно, достоинства и китайских исследований. Напротив того, на основании этих исследований мы можем значительно пополнять и уяснять краткие описания и рассказы г. Пржевальского. Путешественник наш говорит, например, что от урочища Балекум гоми, Желтая река вплоть до впадения в нее р. Бага-горги не имеет у себя ни одного притока с левой стороны; от китайских же писателей мы узнаем, что здесь впадает в Хуан-хэ с левой стороны река Хуху-усу. С правой стороны, говорит г. Пржевальский, - на том же пространстве впадает в Хуан-хэ одна речка неизвестного нам имени, которая протекает в глубокой траншее; от Китайцев мы узнаем, что эта река называется Эрхунь, что глубокую траншею, по которой протекает эта река, образуют соприкасающиеся ее течению горы Йэхэ-тургэнь-шань, что река Эрхунь на всем своем течении [350] имеет у себя только один приток с правой стороны - Ха-ке-ту и т. д. Мы могли бы представить и еще многое к уяснению рассказов г. Пржевальского, но это значило бы передавать китайские известия о течении Хуан-хэ, что едва ли будет здесь уместно. К тому же от впадения р. Бага-горги г. Пржевальский сделал собственно 12-15 верст вверх по Желтой реке и возвратился к Куку-нору с тем, чтобы предпринять обратный путь в Россию по дороге, пройденной им еще в 1873 году. Об описании этой последней дороги мы уже сказали свое слово выше.

Чтобы покончить с рассмотрением книги г. Пржевальского, остается сказать еще несколько слов о приложенных к ней рисунках. Не судя о их художественном достоинстве, а только о их этнографической ценности, можно заметить, что типы по крайней мере виденных нами лично монгольских народностей (каковы: халхаские Монголы, алашаньские Олоты и Уроты) представляются в книге г. Пржевальского чересчур неудовлетворительными. Выяснить с полною основательностью, в чем заключается эта неудовлетворительность, мы не беремся (все дело состоит здесь в разности углов, под которыми соединяются кости черепа и лица); но полагаем, что в справедливости нашего заявления убедиться не трудно. Сличите, например, лица алашаньского князя и гегена, исполненные с фотографии, с рисунками всех прочих Монголов, снятых с натуры, и вы увидите, как велико их различие. Другие представленные г. Пржевальским народности нам мало известны, но изображения их опять-таки поразительны, по крайней мере, своею чудовищностью. Например, к стр. 266 приложен тип Тибетца в рисунке тибетского солдата. У этого человека голова не превышает и шестой доли его туловища, тогда как обыкновенно человеческая голова составляет почти восьмую часть его тела. На рисунке к стр. 382 представляется не менее удивительное явление: в типах изображенных здесь Хара-Тангутов линия, проведенная на уровне ушей, равна вертикальному размеру от макушки до подбородка, то есть, голова человека с его ушами вписывается в квадрат. Кто не скажет, что такого рода необычайности заставляют, по меньшей мере, сомневаться в правдивости рисунков!

В заключение нашего отзыва о книге г. Пржевальского, отзыва, который могут найдти слишком строгим, - мы должны сказать, что мы никак ни намерены и ничуть не желаем умалять заслуги почтенного и смелого путешественника. Повторяем, поездка его [351] в Тибет уже сама по себе есть подвиг - подвиг, на который не решался еще ни один из русских путешественников; притом г. Пржевальский собрал большую коллекцию растений и животных и представил глазомерную съемку всего пройденного им пути; все это очень важно и полезно. Но мы судили не об этих результатах экспедиции г. Пржевальского, а о самом его «Путешествии», и находим, что книга его мало удовлетворяет требованиям науки. Отличительный характер его изложения составляет догматичность, даже в тех частях, где на каждом слове требуются еще исследования и доказательства. Интереснейшими и новейшими отделами в этой книге представляются сообщения о горных хребтах; но и тут мы не имеем ни одного подробного описания того, что действительно видел и наблюдал путешественник, а в замен того получаем целую теорию о составе гор центральной Азии, об их направлении, взаимной связи и проч. Результат такого способа изложения понятен: мы не можем составить себе ни каких определенных понятий о действительности и обязаны во всем подчиняться взглядам г. Пржевальского, не спрашивая себя - справедливы эти взгляды или нет. И так, повторяем, отсутствие частных описаний есть существенный недостаток книги, а в особенности прискорбно то, что благодаря своей манере изложения, а может быть, и самому способу наблюдения, г. Пржевальский на всем своем огромном пути просмотрел самый интересный для нас предмет, именно - человека средней Азии и его культуру: о них в книге говорится всего менее.

А. Позднеев.

Комментарии

1. Новое Время 1883 г., № 2594.

2. Эти Торгоуты прежде кочевали в горах Садбурту и имели у себя значительное скотоводство; но в 1872-1873 гг. постоянными нападениями Кизиль-аяков они были приведены в совершенное расстройство, потеряли весь свой скот и с тех пор должны были оставить свои старые кочевья. Переселившись к озеру Улюнгуру, они в недавнее время завели здесь свои пашни, которые располагаются теперь также на восточной стороне Улюнгура, верстах в 10 от города Булунь-тохоя. Кочевой образ жизни Торгоуты эти уже совершенно покинули и только лето проводят в своих войлочных юртах, а на зиму переходят в хижины из сырцового кирпича, которые построены ими тут же на пашнях. В 1878 г. кобдоский амбань доносил китайскому министерству в Пекине, что эти Торгоуты отказались от содержания почтовых станций между городами Чугучаком и Кобдо, мотивируя свой отказ тем, что скотоводства они у себя не имеют и при крайне незначительном земледелии пропитывают себя только охотою да рыболовством из озера Улюнгура.

3. Певцов, Путевые очерки Чжунгарии, стр. 34.

4. Потанин, Очерки сев.-зап. Монголии, т. I, стр. 67.

5. Си-юй-шуй-дао-цзи, цзюань 5, л. 18.

6. Ibid., л. 17.

7. Си-юй-шуй-дао-цзи, цзюань 5, л. 18.

8. Певцов, Путев. очерки Чжунгарии, стр. 33.

9. Си-юй-шуй-дао-цзи, цзюань 5-я, л. 17.

10. Ibid., цзюань 5-я, л. 18-й.

11. Хуан-чао-фань-бу-яо-ле, цзюань 4-я, лист 16-й.

12. Потанин, Очерки Сев.-Зап. Монголии, т. II, стр. 43.

13. Заметим здесь кстати, что путешествие без проводника в этих странах уже далеко не новость. Г. Потанин, маршруты которого отличаются полнотою и определенностью, весь свой передний путь от Кобдо, в Баркуль и Хами, а за сим обратный на Улясутай и озеро Косогол совершал, по недостаточности средств, без специального проводника. Он нанимал только в погонщики своих верблюдов людей бывалых, ходивших прежде с караванами. Такие возчики всегда знают не только дорогу, но и названия всех замечательных мест, рек и урочищ, как лежащих по дороге, так и в стороне от нее; а большого и от проводника ничего не требуется. Г. Пржевальский не имел при себе и таких возчиков, и напрасно.

14. Голос 12-го июля 1880 г.

15. Замечательно, что исследования г. Пржевальского производились уже после того, как стало положительно известным, что часть китайских войск обучается европейскими инструкторами и что в войсках Ли-хун-чжана еще с 1870 г. был введен прусский военный устав. Еще за три-четыре года до того времени, как русский путешественник высказал свое заключение о алтайских войсках, годовые отчеты Лобеля, издаваемые под именем «Jahresberichte uber die Veranderungen und Fortschritte im Militarwesen», извещали, что в китайских войсках вводится однообразное вооружение ружьями системы Маузера, что в 1878 г. было доставлено в Китай с одного завода Круппа около 400 орудий, что китайский посланник в Берлине перевел с немецкого военные руководства и инструкции для преподавания оных китайским войскам, и проч.

16. Русский Инвалид 1881 г. № 58.

17. Си-юй-шуй-дао-цзи, цзюань 3-я, л. 11-й.

18. Marco-Polo, ed. Ramusio, II, с. 36, fol. 12.

19. Си-юй-шуй-дао-цзи, цзюань 3-я, л. 19.

20. Золото, добываемое этим способом, почитается самым лучшим в Китае и по своей доброте делится на три сорта: первый - так называемый ма-ти-цзинь, второй - кань-лянь-цзинь, и третий - гуа-дзю-цзинь.

21. Это сорта: 1) гоу-тоу-цзинь и 2) - фу-ме-цзинь.

22. Сорт болота, называемый минь-ша-цзинь.

23. Монголия и страна Тангутов, т. I, стр. 279.

24. Китайские и монгольские описания Куку-нора знают на этом озере только два острова: первый большой, называемый Хуйсун тологой, с построенною на нем кумирней, лежит посреди озера, но ближе к восточному его берегу; второй меньший, называемый Цаган тологой, лежит в западной части озера. Эрдэн. эрих., гл. 29-я, л. 42.