СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Путешествие по Китаю в 1874-1885 гг. (чрез Сибирь, Монголию, восточный, средний и северозападный Китай)
Из дневника члена экспедиции П. Я. Пясецкого. В двух томах. С 24 рисунками. С.-Петербург. 1880.

Давно уже ни одно из путешествий по востоку не возбуждало собою такого интереса в нашей читающей публике, какой вызвала в ней книга доктора Пясецкого. Мы не ошибемся даже, если скажем, что и вообще на долю немногих путешествий выпадает такая доля общественного внимания; отзывы о нем появились почти во всех наших газетах и многих журналах и продолжают время от времени появляться еще и доныне. Поэтому и мы позволяем себе сказать о нем слово, тем более, что, не смотря на признанное уже специалистами достоинство этого сочинения (Географическое общество присудило г. Пясецкому за его труд большую золотую медаль отделения этнографии.), все-таки находятся еще люди, которые, очевидно, будучи весьма мало знакомы с литературой и нашими знаниями о Китае, категорически решают, что «не много сведений о Китае дает любознательному читателю объемистый труд г. Пясецкого» (Русское Богатство, февраль 1881 г.). Впрочем, известны нам и другие мнения действительно компетентных лиц, которые «метод г. Пясецкого к приобретению сведений» признают по истине образцовым и выражают сожаление только о том, что «такой добросовестный наблюдатель, как доктор Пясецкий, лишен был возможности расширить круг своей бескорыстной, научной и артистической деятельности в Китае» (Отголоски, кн. 1-я 1881 г., стр. 110.).

Мы не станем приводить здесь разные курьезы, которые были высказаны некоторыми рецензентами по поводу сочинения г. Пясецкого; но заметим вообще, что почти все рецензенты этого сочинения прекрасно излагают свои требования от автора и весьма развязно указывают на упущения, сделанные, по их мнению, путешественником; но выяснить частности, отличить новое от того, что было уже известно, указать, в чем состоит истинная заслуга путешественника - этого они не делают, а между тем этим только путем и можно раскрыть с полною очевидностью для читателя достоинство труда. Говорят, что труд г. Пясецкого нисколько не удовлетворяет желанию серьезного ознакомления с Китаем, а один из [324] рецензентов (в журнале Русское Богатство) ставит прямо г. Пясецкому в упрек, что он мало дает материалов «для ознакомления с бытом и нравами Китайцев, с их историей, религией, географией страны и экономическим устройством и положением этого многомиллионного народа». Но такого рода требования по меньшей мере неосновательны, ибо исполнение их буквально не мыслимо, особливо при тех условиях, при которых путешествовал г. Пясецкий. Возможно ли в самом деле при ежедневных передвижениях хотя бы мало-мальски дельное, самостоятельное изучение истории, статистики и экономического положения посещаемых стран? Конечно, нет; вот почему нам кажется, что подробное изложение истории, статистики и экономического положения посещенных стран даже и не может быть делом путешественника. С своей стороны, мы ставим в особенное достоинство г. Пясецкому то, что он не захотел написать о Китае книгу в роде тех, какие часто пишутся под названием путешествий; книгу, которая была бы наполнена сведениями по географии, истории и статистике, взятыми из готовых источников то есть, просто из чужих книг. Он предпочел дать читателю свой простой рассказ исключительно о том, что он видел и наблюдал сам, и этот метод к распространению положительных знаний, при большой живости изложения, ставит его труд в ряд достовернейших и лучших путешествий, какие есть в нашей литературе. Обратимся однако к самому сочинению, и проследив по нему передний и обратный путь г. Пясецкого (совершенный им - как известно - в составе «учено-торговой» экспедиции полковника Сосновского), постараемся изложить свои замечания на его описания.

В записках о наблюдениях г. Пясецкого во время следования его от русской границы в Кяхте по Монголии вообще, а особливо на пространстве от Кяхты до Урги, трудно было и ожидать чего-либо нового. Местности эти уже неоднократно были описываемы с толковою отчетливостию, как например, в путешествиях Тимковского, И. Бичурина, Ковалевского, Пржевальского; дневник же Гаупта, веденный им на пути от Кяхты до Урги в 1850 г. (Записки Сибирского Отдела Географического Общества, км. V, стр. 1-100.), отличается такою полнотою географических сведений, которая почти не оставляет по себе желать чего-либо большого. На всем этом пространстве уже многократно в более замечательных местах были определяемы астрономические пункты; наконец, у нас имеется даже [325] подробнейшая географическая карта того пути, по которому проехал г. Пясецкий. Понятно, что, имея за собою такую массу специальных исследований в научном отношении, сказать что-либо незамеченное, особливо для человека, проскакавшего на почтовых, буквально невозможно; для нашего автора, следовательно, оставалось только представить характеристику передвижений по Монголии, но и в этом он имел уже себе не мало предшественников, из которых мы укажем хоть на нашего даровитого туриста г. Ровинского, описавшего свои «Странствования по Монголии» в Вестнике Европы за 1874 г. Не смотря на все это, первые две главы «Путешествия по Китаю» читаются с большим интересом. Описание телег, на которых совершается путешествие по Монголии, можно сказать, впервые заносится в нашу литературу с такою полнотой и отчетливостию, прибавляя новый материал для этнографии края; а рассказ о переправе через Ирё (Иройн гол) знакомит нас с типом монгольского перевозчика, совершенно противоположным тому общему представлению, которое составилось у нас о вялом и неподвижном сыне степей. Но я сказал уже, что частные описания могли быть доступны г. Пясецкому только в самой незначительной степени. Главнейшее достоинство этих первых двух глав состоит в живости представлений и картинности изложения. Для человека, проезжавшего по этим местам, видевшего монгольскую жизнь и Монголов, книга г. Пясецкого - настоящий клад. Читая ее, вы как бы снова переживаете события своей старой жизни; вам так и рисуется степь с движущеюся по ней группою животных, составляющих ваш караван, вы так и видите перед собою этих Монголов, в их костюмах, с их осанкою, движениями, с их угловатыми манерами, наивными вопросами; перед вами воскресают виденные вами сцены из жизни Монголов с участием кокетливо вертлявых девиц или непритворно религиозных и набожно перебирающих свои четки лам; эти сцены - всегда одни и те же, и тем дороже яркие и живые картины их, ибо они отчетливее и полнее рисуют вам обычный характер Монгола, нагляднее и обширнее знакомят вас с его ежедневною жизнью. Благодаря этой живости пера автора, даже и самое описание дороги приобретает большую цену, и кажется, ни у одного из известных нам путешественников нельзя познакомиться с такою ясностию, чего именно и каких впечатлений можно ожидать от самой езды, какова, [326] наконец, самая эта езда; у г. же Пясецкого все это сохранено с самою картинною очевидностью.

И до сего времени мы могли читать описание дороги, пройденной г. Пясецким в этой части Монголии, имея описание этих самых гор, этого самого перевала Манъхадай; могли узнать по этим описаниям высоту этого перевала, названия пород камней, усеевающих эти горы, но характер дороги, удобства и неудобства переправы чрез этот перевал нам не были известны. А между тем как это важно и интересно для читателей вообще, а для отправляющихся путешествовать по Монголии в особенности. Я живо помню, как сам я, собираясь ехать в Монголию, интересовался этими вопросами передвижений: как, на чем, в какой обстановке будешь ехать? Хотелось знать все частности и детали этой поездки, а между тем возможно ли было представить все это при сухих перечнях верст, высот, названий пород камней и растений?

Первый город, который пришлось посетить автору в Монголии - Урга, также не мог доставить ему большого материала для описаний. Город этот не только был неоднократно описываем посещавшими его путешественниками, но за последнее пятнадцатилетие в нем, как известно, постоянно живут русские торговцы и члены русского консульства; таким образом между Россией и Ургой происходят постоянные сношения: малейшие события тамошней общественной жизни, равно как и наша торговая деятельность в этом городе и прилегающих к нему местностях, служат постоянным материалом для корреспонденций в сибирские газеты, откуда, хотя и изредка, а все же перепечатываются иногда известия и в столичных органах. Зная все это, автор, очевидно, старался быть по возможности кратким, не наскучивая читателю бесполезным повторением того, что уже могло быть известно ему из описаний предшественников. Но здесь мы знакомимся еще и с другою чертою нашего даровитого путешественника: мы видим, что он пользуется фактами с большим выбором и сообщает то, что в самом деле должно возбуждать величайший интерес в читающей публике. Говоря, например, о русских купцах в Урге, г. Пясецкий оставляет в стороне собственно ургинскую торговлю, ту торговлю, известия о которой мы можем читать почти в каждом нумере газеты Сибирь, но за то приводит свой разговор с одним из улясутайских торговцев, и вот что отвечал этот торговец на вопрос доктора о своей торговле и о том, как [327] живется ему в Монголии: «Ничего, дела идут порядочно, отвечал он, - процентов 50, 60 и 75 получаем барыша; мы больше сурьими кожами торгуем; а жить плохо, - своего дома строить не позволяют, нанимаем у Китайца, ну, а у них, известно, какие дома: крошечные без полов, окна бумажные, печей нет; зимой холод и сырость ужасно донимают. На силу выпросил позволение пол сделать, да рамы вставить, а то не смей ничего переделывать, потому, говорит хозяин, мне за это достанется, - незаконный дом будет».

Не знаю, обратил ли кто-либо из писавших свои замечания на «Путешествие по Китаю» внимание на это знаменательное сообщение г. Пясецкого, а между тем эти немногие строки имеют такую важность, что ими охватываются чуть не все pia desideria нашей современной торговли в западной Монголии, той торговли, о которой мы знаем менее всего, и о потребностях и условиях которой почти никогда ничего не говорится, хотя торговля эта неоспоримо так важна, что ургинская не может быть и сравниваема с нею по своей важности, количеству оборота, и что самое главное, по предприимчивости самых торговцев. Если судить строго, так в Урге, собственно говоря, нет никакой русской торговли: тамошнее русское купечество живет, главным образом, коммиссионерством по переправке чая из собственного Китая в Кяхту, в этой деятельности видит все средства к своему существованию и из нее извлекает все свои барыши; что же касается сбыта русских произведений, то на практике он применяется едва ли не на столько, на сколько возможно бывает сдать извозчику Монголу какую-нибудь дырявую кожу или несколько аршин гнилого ситцу вместо следующего ему за провоз чая серебра. Не то в западной Монголии: там нет провоза чая, оттого нет коммиссионеров, и русское купечество живет исключительно торговлей, производя ее не только в городах, но и в степях Монголии, куда от каждого торгового дома, имеющего свое постоянное местопребывание в городе, посылаются в разъезд приказчики. О том, как выгодно производится эта торговля, мы говорить теперь много не будем; по отзывам самого улясутайского торговца: «ничего, дела идут порядочно, процентов 50, 60, 75 получаем барыша», хотя нельзя не заметить, что, но обычаю, русский торговец и здесь немножко поубавил, - нужно сказать, что не взяв 50, 60, 75 процентов, он и не продаст ни одной вещи, а в [328] общем итоге количество выручаемых процентов получается гораздо большее. Конечно, в торговле дело обусловливается спросом, потребностью, свойствами самого товара, но возьмем хотя самый ходкий в Монголии товар - плис. Покупаемый в Ирбити по 18-19 коп. за аршин, он продается в Улясутае и Кобдо не дешевле 40 коп., а то и по два цина серебра, то есть, по настоящему курсу 50-54 к.; иглы, стоющие в покупке от 2 р. до 2 р. 25 к. за тысячу, ставятся в счет приказчикам обыкновенно по 4 р. 50 к., мне же самому приходилось быть не раз свидетелем того, как каждая игла променивалась этими приказчиками за шкурку сурка, которая на Ирбитской ярмарке за последние годы уже никак не идет дешевле 24 коп. сер. Рога маралов четырехлетков, покупаемые в России от 6-12 р., продаются в Кобдо за последнее время (при упадке цен) по 30-45 р., а рога более взрослых маралов, цена которых в Алтае 20-50 р. с., в Монголии сбываются за 150 и 250 р. с.; пожалуй, не менее хорошо будет и то сообщение, что русскую подкову (в 20 к. по бийским ценам) в Кобдо можно купить в русской лавке не менее как за 3 рубля! (Потанин. Дневник путешествия по западной Монголии, стр. 76.) Здесь уже не 50 и не 75 процентов, а немножко побольше. И вот выгоды нашей торговли в Западной Монголии! Торговля здесь, главным образом, меновая. «Мы больше сурьими кожами торгуем», говорит купец, и это значит, что они по преимуществу променивают привозимый ими в Монголию товар на сурьи кожи, которые потом ввозятся в Россию и сбываются на Ирбитской ярмарке. Всего в год приблизительно вывозится до 500, 650 тысяч сурьих шкур; сверх сего предмет сбора для русских торговцев в Монголии составляют шкуры соболей, куниц и лисиц (последних бывает в год от 2500 до 4500), и все это сырье переправляется за сим в Россию. Но понятно, что товар этот, для того чтоб ему не погибнуть, требует хорошего помещения, и вот почему первым воплем купца, как говорится о том и в книге г. Пясецкого, является: «а жить плохо, - своего дома строить не позволяют, нанимаем у Китайца». Действительно, отсутствие собственных прочных и удобных помещений составляет злобу дня русских торговцев в Улясутае и Кобдо. Обыкновенно они не говорят уже о том, что сами постоянно терпят холод и сырость, но всегда слышишь от них соболезнование, что товары у них постоянно подмокают, портятся, [329] линяют, гниют и подчас делаются никуда не годными, так что значительную часть из предметов вывоза и ввоза, пожалуй, приходится совершенно выбрасывать. «А своего дома строить не позволяют», так как собственные постройки Русские имеют право воздвигать только в тех местах, где живет русский консул или чиновник. Вот почему необходимо было бы учреждение консульств в Улясутае и Кобдо. Предприимчивость русских торговцев в Улясутайском и Кобдосском округах действительно поразительна: не говоря уже о тех путях, которые они сами себе прокладывают, они пробовали было даже, лет восемь тому назад, и основать свои дома в Улясутае, но постройки их были остановлены согласно приказаниям начальства. С тех пор торговля существует, но при помянутых неблагоприятных условиях. Китайское правительство не позволяет Русским не только строить свои дома, но даже исправлять занимаемые ими китайские байшины и приспособлять их сообразно потребностям. «Незаконный дом будет», - к этому придерется начальство. Последнему, конечно, можно, пожалуй, еще завязать глаза какою-нибудь материей (как оно обыкновенно и делается), но ничем не завяжете глаз хозяину дома, у которого снимается квартира: пробовали Русские и отделывать занятые ими по найму дома, но лишь только оканчивали работу, как хозяин отказывал им, и потерпев убыток, они должны были удаляться. В 1876 г. подобный случай был в г. Кобдо с приказчиком г. Вильданова. Последний снял магазин лицом на улицу, отделал его почти заново, прожил один месяц, да и получил предложение убираться в три дня. Пробовал он и жаловаться местному начальству, но оно не обратило внимания на жалобу, и русский торговец едва нашел себе помещение к требуемому сроку где-то во дворе и в полуразрушенном байшине. Будь в Кобдо русский консул, подобного рода самоволия и притеснений, конечно, не испытывалось бы, - теперь же к кому можно обратиться с просьбою о защите русскому торговцу? Разве к ургинскому консулу, местопребывание которого отстоит за 2½ тысячи верст?

И так, вот к каким выводам и комментариям приводит нас коротенькая заметка из книги г. Пясецкого, и таких заметок, скажем здесь кстати, в «Путешествии по Китаю» представляется не мало. Очень может быть, что и сам доктор не знал их полного значения, но это не умаляет его заслуги. Он умел выбрать новое и важное из своих заметок, сказать то, о чем еще не было [330] говорено, а не повторять те известия, которые можно встречать в газетных корреспонденциях. Вместе с сим эта коротенькая заметка служит лучшим доказательством нашего мнения о превосходстве метода г. Пясецкого - вести простой, но справедливый и дельный рассказ, сообщать голые факты из своего путешествия, пред рекомендованным ему нашими рецензентами способом излагать историю, географию и статистику посещенных стран. Повторяем еще раз, что эти последние сведения г. Пясецкий необходимо должен был бы заимствовать из чужих сочинений, свод которых мы можем сделать и сидя у себя в кабинете; но автор оказал нам незаменимую услугу, передавая факты. Для того, чтоб уметь прочитать, понять и оценить их, конечно, всегда найдутся люди, и если этого не способен сделать всякий, то в этом, само собою разумеется, вина не г. Пясецкого. Он честно исполнил свое дело, и люди науки признали за ним его заслугу.

Последуем, однако, далее за быстро несущимся по степи поездом учено-торговой экспедиции: поезд этот движется по приказанию начальника экспедиции и днем, и ночью так скоро, что г. Пясецкому не пришлось почти и видеть жизни гобийских Монголов, и едва ли не единственное событие, которое занес он в это время в свою книжку (помимо, конечно, частной жизни своего кружка), составляет встреча со вновь прибывшим в Монголию хутухтою на пикете Толи. Событие действительно важное, и личность хутухты в самом деле была так интересна для Монголов, что они, в данном случае и совершенно против обыкновения, пожертвовали для нее даже любопытством посмотреть на приехавших Европейцев, хотя в другое время, конечно, предпочли бы общество редко показывающихся здесь Русских целому десятку хутухт, которых могут видеть они почти ежедневно. Что же это значит? В чем дело? А дело в том, что Толиский монастырь тогда впервые приобретал своего хутухту, чем исполнялось давнее желание окружных Монголов. Проезжая сам чрез пикет Толи, я осматривал этот монастырь и разговаривал с тамошними Монголами, почему и узнал, что монастырь пикета Толи построен был в период царствования Канси в память разбития здесь армии Галдана. События эти подтверждаются и летописными сказаниями Монголов. Как и все императорские кумирни, Толиский монастырь отличается таким изяществом и прочностию построек, каких нет и в религиозной столице Монголии - Урге (самый храм ургинского Майдари не может быть [331] сравниваем с толиским, ибо первый представляет деревянное здание, а второй сложен из дикого гранита); не смотря на это, более чем полтораста лет в Толи не было хутухты, и только в 1874 г. его призвали из Тибета. В мое время этот хутухта Толиского монастыря пользовался также особенным почетом, но это уже только потому, что он был вызван из Тибета и Тибетец по происхождению. В Монголии в настоящее время мало хутухт Тибетцев, и почти все монгольские хутухты перерождаются теперь в самой Монголии. Вот почему приезд хутухты возбудил тот великий интерес в местном населении, которому не безосновательно мог удивляться г. Пясецкий.

В дальнейшем путешествии по Монголии автор также краток, как быстро его движение; но там, где только есть ему возможность остановиться, он поражает нас мастерством своих описаний. Картина спуска с нагорной монгольской степи на китайскую равнину бесподобна по своему изложению, а описание грандиозного вида от Нор-Дяня на открывающиеся далее земли собственного Китая поражает блеском красок и живостию, с которою изобразил автор тамошнюю природу и производимое ею впечатление на зрителя. Понятно поэтому все негодование нашего талантливого путешественника на начальника экспедиции, который ни перед чем не останавливался. По своей подготовке автор «Путешествия по Китаю» мог сделать здесь очень многое: как художнику, природа давала ему прелестный вид для картины; как ученому исследователю, ему открывался на этом месте богатый материал к изучению, ибо г. Пясецкий находился здесь у границы собственного Китая, а эта пограничная линия замечательна тем, что соединяет в себе целые три элемента разделения - геологический, географический и этнографический. С одной стороны, здесь можно наблюдать вулканические скалы, главнейшее направление которых очевидно в сторону монгольского плато, с другой преизобилует гнейс, и он образует собою склон к Китаю. От этого основного различия почвы является и различие в характере и произведениях стран. На вулканическом монгольском плато вода собирается в мелкие бассейны, и в долинах его произростают богатые травы, которые составляют главное условие для существования здесь Монголов; с гнейсового пояса воды напротив спускаются в широкие долины Китая, и давая начало широким рекам, уходят в море. Горы здесь представляются в виде острых гребней; они разделяются глубокими и узкими [332] оврагами, в которых китайское население возделывает с величайшим трудом и отличным успехом самые незначительные участки земли. Но для того, чтобы познакомиться со всем этим, автору нужно было здесь остановиться, пожить и посмотреть, а он едва пробыл в Нор-дяни несколько часов. «Жаль было уходить отсюда так скоро», говорит он, - «но своей воли у меня не было».

В тот же день экспедиция приехала в первый китайский город Чжен-цзя-коу, или как называют его обыкновенно Русские, Калган. Описание этого города в высшей степени интересно: автор посетил здесь виноградники и фруктовые сады, портняжные и слесарные мастерские и за сим делает общий очерк города. Все это как нельзя более соответствует характеру посещенного пункта. В самом деле, Калган не имеет у себя почти никаких производств, от того и собственная торговля его весьма незначительна, - он известен по преимуществу как ключ большей части сибирской и русской торговли с Китаем. Впрочем эта транзитная торговля уступает по важности место торговле с Монголией, которой обязан Калган приливом народа в его стены. Из описаний доктора Пясецкого, как из сказаний других путешественников и по собственным наблюдениям, мы убеждаемся, что редко даже и в Китае можно быть свидетелем таких оживленных торговых сношений. Улицы запружены толпами народа, телегами, верблюдами, лошадьми и мулами. Неимоверное количество мелкой меновой торговли, меняльных лавок, лавок с готовым платьем и провизией - вот отличительная черта внешнего вида города, и притом все эти лавки постоянно находятся в деятельности, благодаря временному, меняющемуся населению. Г. Пясецкий, конечно, мог бы изучить калганскую жизнь также прекрасно, как сделано им и описание внешнего вида города (на что уже обратил в своей статье внимание публики В. В. Григорьев), но по его собственному признанию, «содержательных бесед (у него) не было, по невозможности толково говорить с туземцами». Безъязычие членов экспедиции начинало сказываться и уже мучило автора.

Въехав в собственный Китай, путешественники могли пользоваться большими удобствами, и не терпя никаких трудностей и препятствий, посвятить себя изучению края; но мы видим, что при известного рода распорядительности они едут также безалаберно, как ехали и до сего временя: в некоторые дни выезжают чуть не в полдень и оттого должны захватывать на своем пути ночи. [333] Известно, что у китайских возниц чуть не веками намечены пункты остановок и ночлегов, и эти пункты так неизменно сохраняются у них, что животные сами знают, куда им идти и где остановиться. Да, стоило только выезжать раньше, и тогда в такие важные пункты, как в Сюань-хуа-фу, не приходилось бы приезжать ночью, не видав окрестностей города за темнотой и едва различая его стены. Наш автор, впрочем, и здесь остается неизменно верным себе: он ведет тот же простой и до пунктуальности верный рассказ, и мы с наслаждением читаем его живое описание. Вот для примера въезд экспедиции в Сюань-хуа-фу:

«Из темного ущелья мы выехали на обширную, облитую лунным светом равнину; миновали встречавшиеся на пути деревни, в которых была такая тишина, как будто в них не осталось ни одного живого существа, а часы показывали только девять; мы переезжали в брод быстрые ручьи; ехали дорогой, представлявшею аллею, густо обсаженную огромными дуплистыми деревьями, большею частью ивами. Наконец в просветах между ними показалась высокая зубчатая стена города Сюань-хуа-фу, которая скоро открылась перед нами вся; она была в тени и казалась черною; у подножия ее бежал поток, и переехав через него в брод, мы очутились у самых городских ворот. Они были открыты; никого мы не встретили и въехали в них; стена здесь так толста, что проезд под сводом ворот походит на маленький туннель; только что мы выехали из его другого конца, как увидали перед собою другую, еще более высокую стену, старую, местами обвалившуюся и поросшую ползучими растениями. Повернув вправо, мы двигались таким образом между двумя стенами как будто по дну глубокого рва; шагов через пятьдесят во внутренней стене показались ворота, и въехав в них, мы очутились на маленьком дворике, обрамленном со всех сторон высокими стенами, из-за которых во двор не проникал ни один луч лунного света, и он казался мрачным и мертвым; людей нигде ни души. В каждой из четырех стен двора находятся ворота, но они все заперты, кроме одних - направо, куда мы и повернули наших лошадей. Тут только окликнул нас караульный, находившийся в сторожке, стоявшей неподалеку от ворот. «Кто едет?» спросил он. Ему ответили: «Лое лайлё! - господа приехали! - и тот вполне удовлетворился ответом. Точно помещики в свою деревню пожаловали. Странно все это было для меня. Я все ожидал препятствий, остановок, допросов, осмотров, всяких предосторожностей со стороны подозрительных Китайцев, - а все ничего подобного не было».

Я сам был в Сюань-хуа-фу два раза и в один из этих приездов въехал также ночью. Поверите ли, читатель, эта немногословная картина ночного въезда, внешнего вида и внутреннего быта города так верна у г. Пясецкого, что мое сердце трепетало, когда я читал ее: я переживал в ней собственные ощущения и уверен, [334] что то же самое будет переживать всякий, кто не потерял способность любить свои воспоминания, и кому приходилось въезжать в Сюань-хуа-фу ночью. Чего можно было бы ожидать от такого даровитого путешественника и писателя, если б он был поставлен в более благоприятные условия, и что можно требовать от него теперь? Въехав в город ночью, он оставляет его на следующее утро, даже не обошедши главных его улиц, не ознакомившись с замечательнейшими из его зданий. А между тем знакомство с Сюань-хуа-фу и его окрестностями было прямым делом учено-торговой экспедиции, тем более, что этот город не был описан еще ни одним из русских путешественников. Учено-торговая экспедиция нашла бы в этих местностях обильный материал для изучения, ибо Сюань-хуа-фу, равно как его окрестности, да и весь округ, играют немаловажную роль в торговом деле и принадлежат к числу богатейших мест на севере Китая. Почва здесь весьма плодородна, и земледельческие произведения этих мест в больших размерах перевозятся в Пекин. Первое место из этих произведений занимает пшеница, далее следуют: гаолян, овес, просо, маис, стручковые овощи, картофель (последний разводится около Сюань-хуа-фу в особенно большом количестве). Плоды ростут здесь также замечательно хорошо. Главные из них - виноград, груши, яблоки, сливы, абрикосы, персики, ши-цзы, дыни и арбузы, хотя все они, за исключением только абрикосов, менее вкусны, чем европейские. Главным потребителем этих произведений служит, вероятно, Пекин, но значительная часть их идет также в Монголию в обмен на баранов, быков, лошадей, кожи и меха. Другим источником доходов этих мест служит большая торговля, производимая чрез них между Пекином, Шанси и Калганом. Она занимает много рук и дает возможность жителям употреблять некоторые из своих произведений для прокормления большого числа путешественников и вьючных животных. Из минеральных произведений в окрестностях Сюань-хуа-фу особенно замечателен уголь, и главнейшие залежи его находятся 1) в Ю-чжоу (смолистый); 2) Си-нин-сян’е (род антрацита); 3) Бао-нань-чжоу; 4) Син-бао-нан’и; 5) Сяо-тун-го и др. Все это должно было быть изучено экспедицией, если она взяла на себя название учено-торговой. Правда, что изучение потребовало бы остановок, разъездов и времени, но разве кто посетовал бы на нее за то, что она долго пробыла в том или другом месте, делая свое дело? Без сомнения, [335] нет; напротив, мы были бы только благодарны за то, что имеем свои сведения о стране, а не должны заимствовать их от Европейцев; наконец, мы могли бы проверять и дополнять необходимые именно для нас сообщения западных путешественников, которым, конечно, чужды наши интересы, и которые потому зачастую опускают вовсе то, что составляет для Русских предмет первой важности. Ставить в вину все это г. Пясецкому - совершенно невозможно: распоряжения о ходе экспедиции издавались не от него, он должен был только подчиняться делаемым распоряжениям, а сознание нравственного долга и любознательность побуждали его делать все, что только было в его силах. Это очевидно; очевидно потому, что г. Пясецкий с необыкновенною обстоятельностью описывает то, что можно было изучить скоро и без посторонней помощи, и напротив, не распространяется о предметах, для основательного исследования которых нужно было время, знание языка, или по крайней мере, посторонние силы переводчика. Где, например, можно прочитать такое подробное и картинное описание великой стены, какое находим мы в книге г. Пясецкого?

В Пекине автор опять является безмолвным наблюдателем того, что совершается вокруг него, по прежнему страдает «безъязычием», и за неимением у себя переводчика, принужден чуть не нищенствовать за каждым дельным словом, за каждым серьезным вопросом. С горя удаляется он в китайский монастырь и здесь раскрывает пред нами обыденную жизнь, отношения к чужеземцам и характер Китайцев. Конечно, все это делает г. Пясецкий на столько, на сколько это было доступно его изучению; но нельзя не заметить, что здесь опять-таки в его описаниях нет ни одного слова заимствования; оттого-то Китай и Китайцы рисуются перед нами совершенно в другом виде, чем принято у нас изображать их. Народ как народ; не замкнутый в самом себе, не стесняющийся, интересующийся всем новым и с жаром желающий удовлетворить своему любопытству в познании всего невиданного! Не прошло и трех дней с прибытия экспедиции в Пекин, и вы видите, что одни из туземцев уже привыкли к нашему ученому путешественнику: приходят смотреть его альбом, спрашивают у него объяснений и пр.; другие в то же время сводят дружбу с его слугою, и скоро уже играют с ним вместе в сверчки, между тем как господа наслаждаются видами природы. Чего еще больше? Каких еще нужно [336] доказательств, что Китайцы вовсе не такой народ, который только о том и заботится, чтобы сохранить свои «десять тысяч церемоний?» Не менее интересна личность выводимого г. Пясецким на сцену Китайца Ян-фана. Это - человек науки, жадный до всякого рода познаний и не жалеющий никаких затрат на пособия к приобретению их: вы находите у него физические приборы, каковы барометр-анероид и хорошие микроскопы; он сам устроил у себя домашние телеграфы, сам соорудил себе маленький газовый завод, при посредстве которого освещается у него дом, завел у себя фотографию, приобрел себе разные паровые машины и пр. Скажите: у кого из русских писателей и путешественников можно было познакомиться доселе с такими личностями из среды Китайцев? И не заслуга ли г. Пясецкого то, что он совершенно справедливо разбивает наши предвзятые и подчас даже более невежественные мнения о Китайцах, чем те, которые Китайцы имеют о нас. Впрочем оно и не удивительно: читая «Путешествие по Китаю», я нашел в нем подтверждение своего личного мнения, что Европейцы являются к Китайцам не для того, чтобы изучать их, а для того только, чтоб проявить над ними свою грубую силу, и в самом деле при своем самомнении и насилиях они дошли до того, что их боится даже каждая китайская собака, как рассказывает это и г. Пясецкий.

В Тянь-цзине, по описаниям г. Пясецкого, мы впервые знакомимся - не скажем с надменною, но очевидно - с тактичною, деловою и понимающею свое значение личностию китайского мандарина. Он несомненно сознает превосходство в Европейцев образовании и видит недостатки своей родины; но эти недостатки не побуждают его удаляться от нее; напротив, он только желает ей того же блага, тех же знаний и тех же сил, какими обладают европейцы, и при этом желании не жалеет ничего к достижению успеха. Как мизерен в сравнении с ним становится собеседник его - Европеец, в действиях которого мы видим не любовь к общему благу родины, а самый грубый, самый мелкий эгоизм, стремление к самым узким и своекорыстным целям, побудившим его, вместо обещанного на родине исследования сухопутной, действительно важной торговой дороги, ехать в Хань-коу на пароходе. Факт избрания этого морского пути действительно непростителен начальнику экспедиции г. Сосновскому, и едва ли чем может быть оправдан с его стороны. Поездку эту он решил [337] однако еще в Пекине, и еще там наш автор должен был отказаться от мысли познакомиться с этим промежуточным между Тянь-цзином и Хань-коу пространством Китая, тянущимся почти на две тысячи верст, пространством, представляющим не только важный научный интерес, но и имеющим особенное значение в виду того, что путь, по которому должна была проследовать экспедиция, составляет дорогу, по которой проходят все транспорты с чаем из Хань-коу на Калган и далее на Кяхту.

Едучи на американском пароходе в Шан-хай, автор сообщает нам интересные сведения о курильщиках опия, которых за сим изучает он и по приезде в Шан-хай. Здесь посещает он опийные курильни и впервые дает нам описание этого рода заведений в Китае. Как самые наблюдения над курильщиками опия, так и заключения, к которым пришел на основании этих наблюдений автор, чрезвычайно интересны по своей новизне; вот что говорит он по этому поводу в конце своего трактата:

«В чем же заключаются действия опия? В чем его прелесть, так привязывающая к нему людей? До сих пор, кажется, все были убеждены, что он дает человеку сон, сопровождаемый какими-то приятными видениями; но это оказывается совершенно неверным; никаких видений, ни даже сна опий при курении его не производит. В начале, людям просто нравится запах его дыма, или они начинают курить, подчиняясь моде, или из шалости, как мы табак. И затем незаметно подкрадывается беда, то есть приобретается привычка, не удовлетворять которой почти невозможно. «Действия опия на старых курильщиков совершенно то же, какое оказывает похмелье на пьяницу. Они, говорю, отнюдь не впадают в дремоту, сопровождаемую какими-либо приятными видениями, в чем многие убеждены до сих пор, а только чувствуют себя здоровее, бодрее и веселее. От продолжительного некурения у них начинаются разные болезненные ощущения, а именно: боли в спине, под ложечкой, слезотечение, тяжесть головы, общая слабость и неопределенная тоска с упадком духа; а после курения все они проходят, уступая место чувству общего довольства и бодрости».

Что бы кто ни говорил, а сообщение это дышит совершенною новизной, и прослушав его из уст специалиста-врача, нельзя не придать ему значения. После этого невольно с некоторою долею сомнения относишься к речам г. Пржевальского, который на последней своей лекции в Соляном городке 8-го минувшего апреля заявлял, будто бы «даже лучшие китайские войска, состоящие из Маньчжуров, совершенно не дисциплинированы, и вследствие привычки к курению усыпляющего опия, мало способны [338] к трудностям военной жизни». К речам этим невольно, говорю, относишься теперь с сомнением, тем более, что в последнее время нам пришлось слышать, что один из профессоров медицины при Парижском университете, изучавший влияние опия на человека, пришел к тому же заключению, какое высказано и г. Пясецким; это тем важнее, что французский ученый производил свои наблюдения и вывел свое заключение, конечно, совершенно независимо от исследований и выводов нашего доктора.

В Шан-хае г. Пясецкий впервые знакомит нас с устройством китайских банков, хотя и говорит о них чрезвычайно кратко. А между тем было бы весьма интересно звать, например, на каких началах существуют в Китае банки, на какой район простирают они свою деятельность, как велики их капиталы, когда получили они свое начало, увеличилось ли, или уменьшилось число их за последнее время, и сколько именно банков в Шан-хае? Несомненно, банки существуют в Китае во всех главных торговых пунктах; но для нас важен, например, хоть тот вопрос: имеет ли право кредитоваться каждый Китаец во всяком банке, или же каждая область имеет для сего свои отдельные учреждения? Далее, какое влияние имело на состояние банков восстание Хой-хойцев? Мне известно, например, что в Куку-хото, до времени последних войн с Хой-хойцами, китайские банки разделялись по областям, при чем богатейшими считались шансийские банки; другие, как например, банки провинции Ху-бэй, были так незначительны, что даже не всегда могли выдавать ссуды; за всем тем, по установленному обычаю, Ху-бэйец не мог кредитоваться в шансийском банке, равно как Шансиец в хубэйском. После восстания Хой-хойцев многие из шансийских банкиров должны были вынуть свои капиталы, и вследствие того шансийские банки так обеднели, что едва могли вести кое-как свое дело. Впрочем, ездивший в 1879 г. в Куку-хото наш бийский мещанин Антропов привез мне сведения, что в то время дела банков уже снова поднимались, и только обилие казенных поборов еще заметно стесняло их деятельность. Изучение всего этого в Шан-хае было бы весьма интересно, тем более, что в этом последнем городе, благодаря развитию в нем европейской торговли, банки несомненно существуют на других основаниях, чем в Хуху-хотой.

Из Шан-хая, опять-таки на пароходе, путешественник наш [339] едет в Хань-коу, этот главнейший в Китае пункт фабрикации различных сортов чая, и с жаром принимается за исследование этого производства. Он дает нам подробное описание чайных плантаций, сбора чайного листа, просушки его, прессования кирпичного чая и перемешивания тех сортов чая, которые известны у нас под общим именем байховых. Сведения эти, впервые являющиеся в популярной форме в русской печати, изложены так ясно и картинно и в то же время дышат таким серьезным отношением к делу, так важны и поучительны, что мы видим в них опять-таки немалую заслугу автора. Кроме сведений о приготовлении чая, г. Пясецкий задается еще и другим вопросом, именно: следует ли нам пить чай, или нет, и небезосновательно приходит к отрицательному ответу. Все это, впрочем уже обратило на себя внимание нашего ученого мира, и вот что сказано об этом отделе книги г. Пясецкого нашим ученым знатоком востока В. В. Григорьевым: «В Хань-коу путешественник наш изучает чайное дело в величайшей подробности, сообщает о фабрикации чаев сведения, поражающие неожиданностию, и приходит к заключению, уже совершенно невозможному, что нам не зачем тратить миллионов на выписку чая из Китая, так как зелье это можно заменить, в особенности для простого народа, многими другими, в самой России произростающими. Заключение это назвали мы «невозможным» не потому, чтобы, действительно, было оно неприложимо на практике, а потому, что род человеческий, привязавшись раз к какому бы ни было вздору, ни за что уже от него не откажется, как ни вразумляй его, что вздор есть вздор. Во всяком случае, трактат г. Пясецкого о фабрикации чаев заслуживает самого серьезного внимания образованных людей, и в особенности финансистов, заботящихся об уменьшении непроизводительных расходов».

Не менее интересны для нас также сведения, помещенные в этой же главе (описывающей пребывание экспедиции в Хань-коу), об уродовании Китайцами ног у женщин, так как до сего времени мы, собственно говоря, не имели ясного представления и правильного понятия о производимом с ногой изменении, как и о средствах, которыми оно достигается. До последнего времени нередко приходилось слышать, что ноги китайских женщин остаются маленькими, не доразвиваются, но сохраняют вместе с тем свою правильную форму. Благодаря г. Пясецкому, мы знаем теперь [340] положительно, что это неверно. Ноги Китаянок останавливаются в росте весьма немного, но резко изменяются в своей форме, а именно: стопа сгибается у них так, что пятка сближается с пальцами, вследствие чего на подошве образуется глубокая складка, а тыл стопы принимает почти отвесное направление, составляя как бы продолжение голени. Кроме того, четыре меньших пальца вместе с наружным краем стопы подогнуты к подошве. Достигается такой результат уродования ноги, говорит доктор, - не вдруг, а постепенно, года в два или три; средством же к достижению его является простой бинт. Таким образом оказывается, что нет и половины правды в том, что повествовалось у нас по сему предмету, и главное, нет и половины тех ужасов, которые, по нашим старым понятиям, должны были переживать китайские женщины: нет ни мучительных зашиваний ног в крепкие кожи, ни заколачивания их в деревянные колодки, ни ломания костей, ни чего-либо сему подобного. Но сверх справедливости в изложении факта уродования ног, это описание г. Пясецкого, как и во всяком другом случае, отличается полнотою, ясностию и общедоступностию. Лучшие сведения по этому вопросу (собранные одним французским врачом) далеко уступают в определенности и полноте изложения описаниям нашего ученого путешественника. Впрочем, нужно сказать, что и вся рассматриваемая нами глава так интересна и поучительна по своему содержанию, что она одна составляет капитальный вклад в нашу популярно-ученую литературу. Читатель знакомится здесь и с устройством китайских городов, которые, как оказывается это из прочтения всего сочинения, все вообще весьма однообразны; он приобретает за сим в этой же главе ясное понятие о внутреннем расположении и убранстве китайских домов богатых и бедных, о китайских храмах или кумирнях; перед ним рисуется полная характеристика самих Китайцев всех классов и состояний, начиная с важного сановника и оканчивая мастеровым, поденщиком и нищим; выступают на сцену и женщины; характеризуются китайские войска, и главное, все это рисуется ярко и правдиво, без всяких предвзятых мнений и заимствований; вот почему оно и кажется так свежо и ново, вот почему и имеет для нас особенную цену. Кто, например, думал видеть такой тип Китаянки, каковою представляется красавица Сэн-ки, а между тем это - более обыкновенный тип, чем тот, который создан нами для китайской женщины. Ведь у нас еще очень многие [341] думают, что женщины в Китае даже и не показываются на улицах, а живут в гаремах, содержать которые в Китае и вовсе нет обычая. Автор не забыл, наконец, в этой же главе сказать несколько слов, о китайском языке, то есть, о таком предмете, по поводу которого у нас имелись самые уродливые понятия. Конечно, сообщение г. Пясецкого в высшей степени кратко и сжато для серьезного ученого, но оно строго правдиво, и как материал для популярных знаний, вполне достаточно, ибо открывает как недостатки, так равно все ярко бросающиеся в глаза свойства и особенности китайского языка и письменности. Словом сказать, если бы мы захотели представить выбор содержательных мест из книги г. Пясецкого, то не бедность материала, а напротив изобилие его затруднило бы нас в выборе примеров и образцов из описаний природы, обстановки, сцен, типов и проч.

«От Хань-коу», говорил г. начальник экспедиции, «начнется уж самое настоящее путешествие, которое будет продолжаться непрерывно до самого прибытия в Россию, в Зайсанский пост». Действительно, местности до Хань-коу были хоть кое-как известны нам в русских описаниях, но за Ханькоу на запад русские путешественники никогда не заходили, да и исследования Европейцев в этих местах не простираются, кажется, далее Хань-чжул-фу: остальной путь нашей экспедиции был в полном смысле слова таким, на который не ступала нога исследователя-Европейца. Правда, часть этого пространства в XVII в. была пройдена миссионером Гоэсом, но его описания даже и в то время можно было считать неудовлетворительными, ибо они не прибавляли почти ничего к тому, что известно было из путешествий китайца Сюань-Цзана (VII века), и даже в некоторых частях своих значительно уступали в полноте и определенности сказаниям китайского ученого. Но последуем за описанием нашего автора и посмотрим, как совершается это настоящее путешествие.

Отъезд экспедиции из Хань-коу состоялся 2-го января 1875 года. Нужно сказать, что, по мнению европейских путешественников, это зимнее время - самое неблагоприятное для изучения помянутого пространства, и что исследователь, который едет по китайским рекам летом, несомненно должен иметь преимущество по отношению к производству своих наблюдений. Поразительная разница, которую представляют собою китайские воды, разливаясь и [342] доставляя легкость движения по ним летом, и почти иссякая зимою, служат тому причиною. Из описаний г. Пясецкого мы видим, что каждое селение, расположенное по р. Хань, защищает себя от разрушительных действий воды плотинами, насыпями и искусственными валами, высота которых зачастую доходит до громадных размеров 30-50 футов; а города, по тому же описанию, построены почти все в некотором удалении от реки; понятно, что все это есть лучшее доказательство справедливости сведений, сообщаемых нам европейскими исследователями о разливах вод р. Хань в летнее время, и что при условии летнего движения экспедиция могла бы доставить совершенно иные сведения о торговом пути по р. Хань, чем те, которые собраны и представлены ею ныне. И много ли для этого требовалось? Нужно было только делать дело как следует: не мчаться по монгольской Гоби, а ехать и изучать ее; останавливаться, в более важных по научному историческому и торговому значению пунктах и знакомиться с ними; не выкидывать совершенно беспричинно по 2,000 верст пути, который было обещано исследовать, и экспедиция наверное явилась бы на р. Хань четырьмя-пятью месяцами позже, то есть, как раз в то время, которое благоприятно для ее исследований. Но начав свой путь и свои исследования при неблагоприятных обстоятельствах, экспедиция еще более потеряла в своих исследованиях вследствие быстроты движения, с которою проезжала она подлежащие ее изучению местности. Постепенность эта, которую некоторые по справедливости называли «гонкою», доводила дело до того, что наш автор, по видимому, ошибается даже в определении некоторых пунктов; таким образом Шай-ян принимается им и трактуется как селение, хотя сами Китайцы в своих географических сочинениях и ландкартах иначе не называют и не надписывают его, как «Шай-ян-чэн», то есть, «город Шай-ян»; спрашивается теперь, что же это такое - город ли, как говорят Китайцы, или селение, как называет его г. Пясецкий? Должно заметить, что место это весьма важно в торговом отношении, потому что оно служит складочным пунктом при перевозке товаров, которые переправляются из юго-западных провинций Китая по Ян-цзы-цзяну и за тем по каналам от Ша-ши (селение близь Цзинь-чжоу-фу) в р. Хань. Было бы, конечно, весьма интересно знать и о том, какие товары здесь проходят по преимуществу, и в каком количестве; но возможно ли винить г. [343] Пясецкого за недоставление этих сведений? Экспедиция, по воле ее начальника, пробыла в этом пункте буквально столько времени, сколько нужно было для покупки съестных припасов к обеду.

Не менее любопытства возбудила в нас местность Фань-чэна, который также замечателен по своему торговому значению и составляет важный транзитный пункт в торговле по р. Хань. Здесь р. Хань круто поворачивает к северо-западу и соединяется с другою судоходною рекой Бэй-хо, приводящей в долину Желтой реки. Торговая дорога поэтому разделяется в Фань-чэне на две ветви: одна идет вверх по Хану, другая ведет в северо-восточную Хэнань, и товары, назначенные для этого второго пути, все перегружаются в Фань-чэне. Таково значение этого пункта, с которым более обстоятельно можем мы познакомиться в письмах барона Рихтгофена. Но ни барон Рихтгофен, ни г. Пясецкий не говорят нам о том, что же такое Фань-чэн? Судя по слову «чэн», это должен быть самостоятельный город, хотя ни на одной из китайских географических карт и не показывается никакого города с подобным именем, а в том самом месте, которое бароном Рихтгофеном определяется для Фань-чэна, обозначается у них город Сань-ян. Г. Пясецкий упоминает также о предместьях Сань-яна, как о виденных им с берегов у Фань-чэна. И так, является вопрос: особый ли это город Фань-чэн, или это не более как сторона, часть Сань-ян’а в народном местном прозвании, известная только под своим самостоятельным именем? Если бы г. Пясецкий обладал хорошими средствами для разговоров, мы, без сомнения, получили бы от него разрешение этих вопросов; теперь же мы видим только, что он постоянно наблюдает, прислушивается, старается собрать, на сколько это для него возможно, самые разнородные сведения; но эти старания увенчиваются лишь малым успехом по недостатку средств к приобретению знаний, по недостатку времени, свободы воли и постоянному гнету над стремлением к основательному исследованию какого бы то ни было вопроса. Можно только удивляться тому спокойствию и тому терпению, с которыми наш автор переносил противопоставленные ему препятствия, наконец, той несокрушимой энергии и настойчивости, с которыми продолжал он свое дело. Вы видите, что, следуя по р. Хань, экспедиция не остановилась, не осмотрела и не изучила как следует ни одного города. Едва лодки пристают к берегу у [344] какого-либо города, г. Пясецкий бежит в его стены; едва успеет он обежать несколько улиц, набросать какой-нибудь вид, как уже начинается снова движение, новая гонка; скорее, скорее! Понятно, что у автора не было никаких средств для того, чтоб исследовать что-либо обстоятельно путем расспросов и самостоятельной проверки сказанного. Тому, кто сам путешествовал и заботился о доставлении знаний своему отечеству, вполне понятно, что значит записать в дневник: «с правой стороны впадает какая-то река», и как ужасно записывание такого рода сведений. Очевидно, что автор обращал внимание, следил, видел, но не имел возможности даже спросить: как зовут эту реку, чем она замечательна, откуда берет свое начало, каков ее характер и пр. А между тем доставление географических сведений и проверка показаний Китайцев были бы также весьма интересны.

При тех скудных географических знаниях, какие имеем мы о данном пространстве, чтение книги г. Пясецкого возбудило в нас множество вопросов к разъяснению того, что уже известно. Неподалеку от И-чэн-сяня, например, в Хань-шуй, или Ханьцзян, впадает с левой стороны довольно значительная река, имени которой на китайских картах не обозначается, хотя очевидно, что она составляется неподалеку от впадения в р. Хань из трех также довольно больших рек, северной - Бай-хэ, средней - Тан-хэ и южной - имя которой также неизвестно. Что это за реки, и как их название? Выяснение этих вопросов особенно важно для истории. Неподалеку от города Гуан-хуо-сянь в Хань впадает (по китайским сведениям) р. Фын-хэ, а близ впадения ее полагается местонахождение города Гу-чэн; существует ли теперь эта река и этот город, и каково положение этого пункта? Далее, остановившись на несколько минут у города Цзюнь-чжоу, г. Пясецкий сообщает, что «местные жители называют его Цзын-чжоу или Чжон-чжоу, а реку Цзын-хо вместо Хань-цзян». Очевидно, автор получил это сведение путем расспросов; но справедливо ли это на самом деле, и не произошло ли здесь какой-либо ошибки? Дело в том, что Цзюнь-чжоу стоит при впадении в Хань-цзян с правой стороны р. Цзэн-хэ, о которой не упоминает г. Пясецкий; и если в самом деле город Цзюнь-чжоу местные жители называют Цзын-(Цзэн)-чжоу, то не получил ли он свое имя от этой последней реки? Может быть, путешественнику было сказано, что в городе есть река Цзэн-хо, от которой [345] получил он свое название; путешественник же, видя перед собою только Хань-цзян, и подумал, что именем Цзэн-хо называют эту последнюю реку. Во всяком случае, сведение это также остается вопросом. Еще выше Цзюнь-чжоу в Хань-цзян должны впадать с правой стороны реки Цзюлян-туй-шуй и Си-хэ, а с левой - Цюй-юань-хэ, о которых мы также не знаем из сообщений г. Пясецкого, существуют ли они в настоящее время. Относительно города Бай-хо-сяня было бы интересно знать, далеко ли стоит он от р. Бай-хо, которая должна протекать в этих местах, и не находится ли он при впадении этой реки в Хань-цзян? Интересен также вопрос: к какой провинции в настоящее время принадлежит этот город; на китайских картах он обозначается принадлежащим к провинции Шэн-си, а между тем г. Пясецкий заявляет, что, уже миловав Бай-хо-сянь, переехали они границы провинций Ху-бэй и Шэн-си, так что по г. Пясецкому, Бай-хо-сянь является принадлежащим к провинции Ху-бэй. На чем же основал свое известие о границах автор? Это остается не выясненным.

Можно было бы поставить еще много подобных вопросов, проследив весь путь экспедиции по р. Хань; но при той быстроте, с которою двигалась экспедиция, требовать от г. Пясецкого ответов на все подобные вопросы мы не имеем права, да собственно говоря, он и отвечать на них не обязан. Командированный в Китай с специальною целью исследования его санитарных условий и состояния его медицины, г. Пясецкий исполнил возложенное на него поручение, представив отчет по требуемым от него вопросам. Мы можем только сожалеть о том, что даровитость автора не нашла своего полного применения к делу, хотя и то, что сделано им, уже имеет громадное значение. В самом деле, просмотрим положительные сведения, сообщаемые г. Пясецким хотя бы о том пространстве, которое сейчас только было предметом нашего обзора, то есть, течение р. Хань от города Хань-коу до Хань-чжун-фу, где экспедиция оставила эту реку. Теперь мы имеем ясное представление о характере и особенностях этой реки, как в нижнем, так и в верхнем ее течении, о ее берегах и их населении, представляем себе города и поселки по этой реке, представляем жизнь этих городов и даже можем судить до некоторой степени о значении каждого из этих пунктов. Можно было бы, конечно, выяснить эту жизнь и это значение гораздо больше, но для этого потребны были автору время и язык, которых у него не было. Вот почему в [346] описании движения по р. Хань у него являются и как бы повторяются в рассмотрении те же предметы, которые были уже описаны прежде; таковы, например, описания внешности и внутренности китайских храмов, ворот, башен, внешнего вида городов, большею частию походящих один на другой, или по крайней мере, ничем существенно не разнящихся друг от друга; таковы же, пожалуй, при беглом просмотре книги могут показаться и описания встреч и сношений автора и его спутников с Китайцами; по, всматриваясь пристально, вы, видите, что описание каждой новой встречи, каждого нового столкновения прибавляет новую черту в познании китайских обычаев и нравов, и в общем получается полная характеристика для всякого Китайца, сообразно тому сословию, занятиям и положению, к которым он принадлежит. Здесь же постепенно знакомитесь вы и с чертами китайской жизни, объясняющими социальное и правовое положение Китая, узнаете китайские поверия, предрассудки, суеверия, приобретаете понятие о китайских промыслах, каковы, например, картинно изложенные г. Пясецким способы ловления рыбы учеными птицами, или охоты на дичь при помощи тыкв; особенную же важность и новизну имеют в наших глазах сведения о промывке золота из речного песку, фабрикации бумаги, о каменноугольных копях, о кирпичном и черепичном производстве Китайцев и о китайском бурлачестве, если только можно так выразиться о китайских лодковладельцах, тянущих лямку подобно нашим бурлакам.

Описанием города Хань-чжун-фу автор впервые знакомит нас с городами среднего Китая. Правда, что не имев средств к подробному и основательному исследованию жизни Хань-чжун-фу, г. Пясецкий или обходит совершенным молчанием вопросы о специальных условиях быта именно этого пункта, или же откровенно сознается, что эти вопросы не могли быть им исследованы, как например в описании завода для добывания селитры и соли, где он прямо говорит: «Не умея хорошо объясняться я не мог узнать, какой процент селитры и соли получается из данного количества земли, и всякая ли земля, служившая стенами (разрушенных, старых домов), содержит в себе эти вещества». Тем не менее, не возможно забывать о том, что до сего времени мы не имели ни одной строки о среднем Китае, а теперь можем представлять себе довольно отчетливо характер его быта и физиономию его поселений и городов. В общем своем виде они почти [347] ничем не отличаются от других известных нам областей Китая и вот почему автор, сравнительно мало останавливаясь на выяснении частностей и особенностей Хань-чжу-фу, продолжает вести свой дневник в прежней форме описания виденного и слышанного. Характер Китайцев, христиан, виденных автором в среднем Китае, их быт, обстановка, положение их в среде сородичей влияние христианства и миссионеров на духовно-нравственный строй их понятий, все это более или менее делается доступным теперь нашему обсуждению, хотя бы то на основании единичных фактов, представленных автором. Вместе с сим г. Пясецкий пополняет свои картины общественного быта Китайцев, описывая снова свое пребывание в китайских храмах и местах общественных, публичных собраний, или впервые подробно рассказывая о мастерских для выделывания идолов и о заводах для добывания селитры и соли, а также трактует об устройстве у Китайцев школ и о положении общественного образования в Китае и пр. Так с началом второго тома сочинение Пясецкого приобретает двойной интерес: с одной стороны, оно убеждает уже знакомых с этнографией Китая читателей, что нравы и положение обитателей западного и среднего Китая в основных чертах своих не разнятся от известных нам частей северо-восточной половины Срединной империи, а с другой - и для читателей мало знакомых с Китаем вообще, оно продолжает рисовать картину китайского быта.

От Хань-чжун-фу экспедиция снова начинает свое следование сухим путем уже вплоть до русской границы. Здесь прежде всего получаем мы от автора ясное описание долины Хань-чжун-фу, богатой и плодородной на столько, что северные Шэнсийцы, по словам г. Пясецкого, почитают ее земным раем. Роскошна здесь растительность зеленых и цветущих деревьев и кустарников, дикий бамбук, пальмы, шелковичные деревья, - вот растения, встречаемые в долине Хань-чжун-фу, и они в самом деле служат лучшим доказательством ее теплого климата. Но что поразительнее всего было для нас в описании этой долины, так это та многолюдность, то обилие поселений, кишащих народом, которые описывает путешественник, хотя из его же слов очевидно, что Хой-хойцы истребили здесь едва ли не большую половину жителей. Картины разрушения, произведенного последними мятежами на всем дальнейшем пути автора от Хань-чжун-фу, по истине [348] поразительны; и только теперь становятся для нас ясны все те ужасы междоусобной войны, которыми так недавно была полна северо-западная половина Китая, но о которых мы могли иметь лишь смутное понятие. Что сталось с жителями, оставшимися после этой резни и после этого разрушения, об этом мы не знали вовсе; теперь же, благодаря трудам г. Пясецкого, мы можем представлять их быт, их обновляющуюся жизнь, их возрождающиеся города и села; мы узнаем теперь, как влачат свое существование эти обездоленные войною люди, и по их настоящему быту, для нас становятся вполне понятными исторические свидетельства о мятежах в Китае в старые времена: селения, построенные на вершинах гор, настолько неприступных, что на них не возможно даже и въехать всаднику; земляные жилища, устрояемые в долинах вследствие бедности и недостатка в строительных материалах, - вот результаты войны тайпингов, результаты, о которых мы не имели никакого понятия. На ряду с этими обитателями землянок, автор сообщает совершенно новые сведения по отношению к данной местности, описывая так называемых им «пещерных жителей». Из сказаний путешественников нам было уже известно, что в Китае жизнь в пещерах довольно обыкновенна, но это относилось, главным образом, до мест, лежащих к востоку отсюда, в долине Желтой реки; теперь мы знаем, что границы пещерных жилищ должны быть значительно отодвинуты. Осмотрев пещерные жилища, наш путешественник пришел к заключению, что они довольно удобны, ибо - говорит он - они «достаточно теплы зимою; летом же дают приятную прохладу, хорошо проветриваются, и когда я их видел, то есть, летом, вовсе не имели сырости, и воздух в них был гораздо лучше, чем в большинстве тех прокопченных дымом домов, в каких нам приходилось проводить ночи на наших остановках. Люди, живущие в таких помещениях, по своему виду не представляются менее здоровыми, чем и остальные».

Но если мрачным и бедным представляется нам, по описаниям г. Пясецкого, западный Китай после дунганского погрома, то в этих же описаниях мы можем познакомиться и с тем богатством и величием, которыми наслаждался этот край до времени восстания Хой-Хойцев. Подробное описание города Лань-чжоу-фу, в котором автор прожил почти месяц, изображение великолепных старинных храмов этого города, его многоэтажных пагод, изящных зданий клубов, богатых [349] построек казенных и присутственных мест, наконец, множество прекрасных зданий и окружающих эти здания оригинальных и уютных садиков частных домовладельцев, - все это свидетельствует о богатстве края, неутомимой деятельности, промышленности, зажиточности и развитии хотя своеобразной, но все же цивилизации в среде его обитателей. Если хотите, так именно в Лань-чжоу-фу встречаемся мы со множеством того своеобразия и той оригинальности в обстановке жизни, которые необходимо привыкли мы соединять с представлением о Китае. Оригинальный, понтонный мост через Желтую реку (Хуан-хе), устроенный на двадцати четырех барках, кожаные плоты, на которых сплавляют Китайцы свои товары, наконец не хитрая по устройству, но без сомнения, чрезвычайно практичная водоподъемная машина являются приметами, описание которых впервые заходит в нашу литературу. В дополнение к общей картине положения и быта Китая и Китайцев г. Пясецкий рассказывает в этой же главе своего сочинения об устройстве китайских тюрем, о содержании арестантов, орудиях пыток и казней, употребляемых в Китае для подсудимых и преступников; неоспоримо, что почти все они являются ужасными. Но тем не менее все-таки нельзя не заметить, что в этом отношении у нас ходило о Китае через чур много преувеличенных и ложных слухов, которые теперь совершенно разбивает правдивый и простой рассказ нашего путешественника. Не менее интересным и полезным представляется нам и рассказ о маневрах, произведенных войсками в присутствии всех членов экспедиции. В этом рассказе, мы нашли подтверждение своего личного заключения, что Китайцы несомненно усиленно заботятся в настоящее время об улучшении организации своей армии, придумывают для сего множество разнообразных средств, как например организацию юй-бинов или потешных рот из малолетков, но что во всяком случае войска их далеко несовершенны, плохо вооружены и еще хуже умеют обращаться с оружием.

От Лань-чжоу-фу до Цзя-гой-гуаня, где, выйдя наш путешественник за ворота великой стены, покинул собственный Китай, в движении экспедиции мы видим ту же гонку, какую видели и на пространстве от Хань-чжун-фу до Лань-чжоу, и что еще страннее, поспешность следования экспедиции как будто возрастала тем больше, чем неизведаннее, а потому и интереснее были проходимые и подлежащие исследованию местности. «Мы едем и едем [350] целыми днями, едва располагая одним часом для отдыха», записывает г. Пясецкий в своем дневнике 29-го июля, и сделав только общую характеристику пройденного пути, в скобках добавляет: «Должно быть, движение в этот день было так стремительно, что мне не удалось занести в дорожную книжку никаких подробностей». Да это и неудивительно, если экспедиция проезжала ежедневно верст по пятидесяти и на переезд их шагом требовалось по крайней мере часов около двенадцати: ведь человеческих сил не хватит для работ при движении подобного рода в течение не одного, а нескольких месяцев. Естественно поэтому, что автор становится еще более кратким в этой главе. Следя за его дневником, мы могли бы, как и на пути по реке Хань, поставить здесь несколько вопросов касательно политической и естественной географии местности, вопросов весьма важных, для объяснения как современного положения края, так и его недавно минувшего прошлого; но мы говорили уже, почему считаем бесполезным делать это; хотя, повторяем снова, вопросы эти являются столь существенными при незначительном знакомстве с страною, что невольно роятся в мыслях. На другой день, например, по выезде из Лань-чжоу-фу и не доезжая до Пин-фань-сяня, путешественники должны были проехать город Чжуан-лян, о котором в дневнике г. Пясецкого не говорится ни слова. Город этот стоит на реке того же имени, и судя по положению его на китайских картах, находится верстах в двадцати от Пин-фань-сяня. Существует ли теперь этот город, или уже окончательно стерт он с лица земли мятежными дунганами? Странно однако и то, что самый Пин-фань-сянь стоит на той же реке Чжуань-лян, а г. Пясецкий не говорит о ней ни слова, хотя река эта, по-видимому, - довольно большая, и составляя приток Хуан-хэ, соединяется с этою последнею рекою несколько западнее того поворота в дороге, который должна была сделать экспедиция, продолжая путь от Пин-фань-сяня. Но мало ли странностей представляет экспедиция г. Сосновского, и можно ли ожидать от нее ответов на такие, собственно говоря, мелочные вопросы, если мы знаем, что даже в более значительном пункте, каким, например, представляется Лян-чжоу-фу, г. Сосновский дозволил только переночевать своим спутникам: - если нам известно далее, что на исследование города Гань-чжоу, пункта, замечательного не только по своему многолюдству и торговому [351] значению, но и в стратегическом отношении (барон Рихтгофен сообщает даже по слухам, что здесь находятся пушечно-ружейные литейные заводы), экспедицией употреблено только два дня? Что же можно узнать, исследовать и сообщить при этих условиях? Казалось бы, ровно ничего, а у г. Пясецкого вы снова приобретаете сведения: вы знакомитесь снова с описанием «великой стены», которая является здесь уже совершенно в другом виде, чем мы видели ее по дороге от Ча-дао к Пекину; узнаете о Си-фанях или Тангутах, обитающих в провинции Гань-су; получаете даже подробные указания о месторождении, сортах, способах добывания и сбыта ревеня в Гань-су и проч. В общем г. Пясецкий и здесь дает нам весьма картинное описание посещенной страны, из которого мы узнаем, что состояние ее едва ли не ужаснее еще, чем состояние тех мест, которые были осмотрены путешественниками на пути от Хань-чжун-фу в Лян-чжоу. Повсюду разрушение и развалины, повсюду бедность и панический страх на угнетенных мятежами жителях. С прекращением военных действий, обитатели северной части провинции Гань-су, по словам г. Пясецкого, начали также оправляться, но в отличие от своих собратий на юге, они не строят своих селений на неприступных вершинах гор, а предпочитают им устройство «домов-крепостей», то есть, окружают свои дома высокими и толстыми стенами. Описание этого рода оригинальных построек весьма подробно и интересно в книге г. Пясецкого и составляет несомненно важный материал для этнографии Китая.

Выехав за Цзя-юй-гуаньские ворота, экспедиция еще более ускорила свое передвижение, а вместе с тем, конечно, и сократила свои исследования, так что только благодаря еще близости к Китаю и существованию определенных дорог от Цзя-юй-гуань до Гу-чена, до некоторой степени регулировавших движение, мы можем проследить по китайской карте путь экспедиции. Начальник ее распоряжается движением так, что караван следует весь день, захватывает ночи, и членами-исследователями почти ничего не приобретается даже в области физической географии, не говоря уже об этнографическом и историческом изучении края.

На всем пути от Цзя-юй-гуани до русской границы только в разоренном городе Ань-си-чжоу экспедиция остановилась с небольшим на двое суток, потому что запасалась провизией на путь через Гоби; все же остальное пространство от крайнего прохода [352] великой стены на западе до Хами она ехала, не останавливаясь и проезжала средним числом от 50 до 85 верст в день. Попятно, что книга г. Пясецкого, описывая этот путь, не может дать ничего другого, кроме описания общего характера виденной местности, и ожидать от нее тут этнографических сведений почти невозможно, по самым условиям края. В самом деле, местности за великою стеной далеко не богаты такими достопримечательными особенностями, которые бросались бы в глаза путешественнику с первого раза, как это мы находим в собственном Китае: несомненно, что они интересны и оригинальны по своему положению и быту не менее, чем сам Китай, но для того, чтоб увидать и исследовать эту оригинальность, нужно время, а его-то и не было у нашего автора.

В Хами, где экспедиция пробыла шесть дней, мы видим совершенно другое: автор дает нам подробное описание хамийского оазиса, рассказывает о его почве, растительности, произведениях, описывает его жителей, их нравы, костюмы, их быт после того ужасного разрушения, которое произведено было здесь дунганами. С знакомою уже нам картинностью изложения автор рисует нам описание трех отдельных частей города Хами и останавливается с особенною подробностию на рассказе о дворце хамийских бегов, представляющем собою постройку совершенно отличную от всех виденных и описанных автором в Китае. Вообще в описании пребывания г. Пясецкого в Хами мы снова встречаемся с старым характером его изложения, в котором все читается легко и заманчиво, и в котором в то же время каждое слово - дело, если только в него вдумаешься серьезно; даже известие автора о пасмурной, дождливой погоде, при которой он въехал в Хами, и то имеет цену: оно именно представляет как будто опровержение сообщения Грозье, по которому в Хами никогда не бывает дождей, а равно не случается ни росы, ни туманов (Grosier, Description generale de la Chine. Paris. 1885, p. 241.).

От Хами до Гу-чена, как было уже сказано выше, у Китайцев еще существуют дороги, и ими хотя несколько регулировалось движение путешественников; но за Гу-ченом экспедиция шла уже не только без видимого желания осмысленно и дельно исследовать местности, но и совершенно без всякого порядка, не зная куда она идет и где остановится. Действительно, одно чудо спасло экспедицию от погибели в песчаных и безводных степях, куда [353] она попала благодаря распоряжениям своего начальника. Что касается г. Пясецкого, то по рассматриваемой нами книге, он во все это время беспутного следования остается столь же верным самому себе, как это было и в начале: он записывает со всеми подробностями события, случавшиеся в дороге, рисует характер пройденных местностей и не опускает никогда случая рассказать нам о жителях этих местностей, как ни редки были эти случаи, и как ни кратковременны были наблюдения его над их жизнью и характером. И так, даже из этого краткого просмотра книги доктора Пясецкого, можно заключить, что научного интереса в смысле бытовом и географическом в ней очень не мало, а потому она бесспорно на долгое время останется для нас одним из лучших пособий к ознакомлению с бытом Китая.

А. Позднеев.