КИТАЙ В 1849 И 1850 ГОДАХ

(Из путевых записок Е. П. Ковалевского ¹)

Статья вторая.

ГЛАВА VIII.

Смерть китайской императрицы; перенесение гроба в Хайтен. – Манифест и церемониал.

Случай, или нечто другое, чего мы не постигаем, часто оправдывает самые странные поверья, которые, после таких осязательных опытов, растут сильнее и расстилают свою густую тень над суеверным народом. В Пекине толковали, что скоро быть беде: пожар внутри дворца и потом цянь-минской башни служил для жителей столицы явным предзнаменованием беды. Действительно, не прошло и двух недель после этих пожаров, именно 11-го января, на третий день переезда богдоханской фамилии из загородного дворца в Пекин, умерла Тай-хоу, императрица-мать, а на другой день жена старшего сына Хуан-ди. [72]

Безусловная, рабская покорность сына к родителям и власть последних над сыном имеют одинаковую силу в семействе поселянина и в семействе богдохана. Из этого непреложного закона, основы всего нравственного и политического законодательства в Китае, никто не исключается, и потому, хотя при жизни, старуха Тай-хоу не имела большого влияния на государственные дела, однако ей отдавались все почести, должные матери Сына Неба, и в этом случае Хуан-ди был только первым исполнителем своих обязанностей. Лишась трех жен, он не мог возвести в достоинство Хуань-хоу, одну из классных наложниц. Китай оставался без матери, что поставляло в большое затруднение китайцев; и действительно, каким образом империя будет существовать сиротою?

Я уже заметил, что богдохан не питал к матери нежных чувств сына. По крови он и не был её сыном. Он по закону должен был признать матерью жену своего отца. Нелегко ему было исполнять обязанности сына при жизни Тай-хоу, и еще тяжелее теперь, при её погребении. Он был только четырьмя годами моложе её (мачеха его умерла 74 лет) и до того слаб, что, после всякого коленопреклонения, не мог встать: его подымали; тем не менее он должен был, в течение ста дней, каждый день совершать перед гробом коленопреклонения трижды по трижды и приносить жертвы вместе с первыми чинами империи. Последнее совершается без слез, но с громким и тяжелым всхлипываньем. Почти целый день проходит в совершении обряда. В Пекине Хуан-ди не мог ни на шаг отступить от обрядовых постановлений, определяющих со всею точностью его семейную и общественную жизнь. Вот почему он решился переехать в Хайден; и так как ему уже вовсе не дозволялось оставить гроб матери, то и его перевезли туда же. Самая польза государства требовала этого. В Пекине он должен был весь предаться горести; но что же было бы с управлением в стране, где ни одно дело не может получить хода, ни одно постановление привестись в исполнение без разрешения богдохана? Были люди благоразумные, или, скорее, приверженные к нему, которые подали адрес, упрашивая его не предаваться сильно горести и поберечь свое здоровье; но были и такие, которые защищали обычаи и постановления страны. Однако ж Хуан-ди поставил на своем.

Впрочем, в народе не было заметно большой скорби по усопшей, хотя она при жизни делала добро, помогала бедным, особенно вдовам. Смерть её была предметом толков чисто материальных. Плакал только тот, кто участвовал в церемониале, и плакал тогда, когда было назначено. Толковали о [73] том, чего будет стоить переноска тела в Хайтен, и какие убытки потерпят по случаю предстоявшего траура торговцы картинами, заготовившие к новому году более миллиона фонарей; говорили о многом, но никто не вспомнил, что покойная оставляла сиротами кроме Хуан-ди, родных детей, хотя положение их, конечно, должно было, прежде всего, найти сочувствие в народе. Увы! эти дети тоже печалились и сокрушались – но, согласно китайскому церемониалу, и было бы даже неприлично нарушить его излишнею скорбью; на всё есть пределы, положенные здесь постановлениями, и через них не пробьется никакое чувство.

Во время шествия печальной церемонии, никого не пускали по улицам, кроме участвовавших в церемониале, точно также, как и в обыкновенный проезд богдохана. Это особенно было неприятно для нас, потому что надо было скрыться где-нибудь в лавке, мимо которой пронесут гроб, и глядеть на погребальную процессию тайком, в окно. Она должна была проходить не по большой каменной дороге, а по боковой земляной, следовательно, лавка старинного знакомца подворья Сюя, находящаяся у первой, не могла служить на этот раз пристанищем. Наконец отыскали какую-то лачугу промышлявшего плетением корзин. Зная, что в Китае все церемонии начинаются до рассвета, мы отправились на место в 4 часу пополуночи, и действительно, проезжая мимо дворца, видели около него движение. Но мы не рассчитали что лавка, служившая нам убежищем, отстояла версты за три от дворца, а частые жертвы покойнице на дороге, причиняли неизбежные остановки. Случается еще, что, при переносе покойника на кладбище идут черепашьим ходом, то есть, делают два шага вперед, и потом шаг назад, чтоб показать отчаяние остающихся в живых, которые никак не хотят расстаться с гробом, и едва понесут его, требуют назад. В Китае много подобных топкостей и каждая имеет какое-нибудь значение; тут ничего не делается спроста. Они-то, эти тонкости, и составляют кодекс китайских церемоний и приличий. Незнающий их почитается невеждой, варваром.

Наконец, около полудня, проехала группа всадников, в числе которых один только казался если не печальным, то довольно-мрачным, что придавало его резким чертам выражение силы и энергии, которых следы еще можно встретить в маньчжурских физиономиях, но никогда в китайских; ему было лет 35, роста был он среднего, собою красив и статен: это был брат богдохана, старший сын покойной Тай-хоу. Эти всадники уехали вперед, чтоб приготовиться к жертвоприношению. Вслед за ними понесли высокий красный столб [74] с флагом: такой столб всегда ставится у ворот покойника. Вскоре показалось погребальное шествие. Оно открывалось верблюдами, навьюченными юртами; за ними вели около сотни белых лошадей, оседланных и неоседланных; далее – толпы носильщиков с ящиками, покрытыми желтою шелковою материею: предполагается, что в этих ящиках приданое покойницы, которое должно следовать за нею в дальнейший путь, то есть быть сожжено у её гроба; но говорят, под чехлами просто пустые корзины; еще далее, несли мебель, посуду, множество значков, потом тянулись толпы евнухов, бывших слуг усопшей, которых обязанность состояла в том, чтоб оплакивать покойницу: они выли страшно; наконец показались распорядители погребального шествия и, в заключение, гроб, прикрытый богатым балдахином из желтой шелковой материи, вышитой драконами, с золотым, шаром наверху. Гроб несли девяносто четыре человека и сопровождали слуги и служанки покойной – все, разумеется, в глубоком трауре, то есть женщины в белых серпянковых платьях, а мужчины в таких же халатах, и бараньих курмах шерстью вверх.

Я забыл сказать, что перед гробом, шло несколько человек, кидавших вверх горсти лоскутков бумаги: предполагается, что это деньги, кидаемые в народ; народ также только предполагается, потому что, как мы заметили, на улицы никого посторонних не пускают. Вообще иллюзия занимает важное место в Китае. Человеку свойственно заблуждение, говорит старая, как Китай, аксиома; китаец еще верит, что он первый человек на земле, что его богдохан – властитель мира; что только китайцы учены и образованы, а все другие народы варвары, или много, много-что торгаши, купчишки; только Русские еще кое-как понатёрлись около соседей. Не образумила китайцев и английская война, да и не могла образумить. Действительно, что сделали по их понятиям Англичане? Набег, с целью добыть от них побольше денег. То же делали прежде их монголы и сами маньчжуры.

Невольно увлеченные общим примером, мы тоже глядели на печальную процессию, как на зрелище, где каждый разыгрывал заранее затверженную роль; евнухи выли громко и внятно, носильщики в-раз взмахивали свободною рукою; наш президент, то есть президент Пекинской Палаты Внешних Сношений, высокий, рябой, шел перед гробом в качестве племянника Тай-хоу и одного из распорядителей церемониала. Но эффектнее всего была сцена верблюдов, навьюченных юртами: плавно и важно выступали они, подняв высоко головы вверх; фигура верблюда, и без того довольно печальная, казалась [75] еще печальнее, еще мрачнее под светло-желтым покрывалом, на светлой картине, где только и видны были желтые шелковые материи с золотом или белые одежды сопутствовавших гроб. Как многозначительна мысль этих юрт! Маньчжуры теперь даже и на родине редко употребляют юрты и вообще перестают быть кочевым народом; а в Пекине и в Китае живут постоянно в ломах, так же точно, как и китайцы; тем не менее, однако, близ дворца постоянно стоит юрта, как бы для напоминания того, чем были некогда нынешние повелители Китая. Обыкновение это ввели, кажется, еще монголы. И что такое собственно здешняя жизнь, как не временное кочевье? Не для чего воздвигать постоянных жилищ: достаточно юрты, которую раскинут в последний раз у вашей могилы, потом сожгут – и всему житейскому конец...

В заключение поместим здесь указ богдохана, объявленный вскоре после смерти Тай-Хоу, где, как увидите, приведены достаточные причины, почему китайскому Хуан-ди не должно слишком предаваться горести.

Верховный Указ, данный Правления Дао-гуан 29 года, XII лупы 13 числа (1850 года января 13).

“Двадцать девять лет минуло с тех пор, как я с почтением принял на свое сыновнее попечение вдовствующую Тай-Хоу. Несмотря на глубокую старость, она была бодра и здорова, и я сердечно радовался её благоденствию и счастью, сохраняя тайно в душе моей сладостную надежду на продолжение дивных лет её. Возвратясь, вместе с нею, 7-го числа из нашего загородного дворца в столицу, я несколько дней сряду являлся к ней для поклонения. Вдруг она почувствовала себя нездоровою. Я думал, что чрез несколько дней состояние здоровья её совершенно поправится; однако, вопреки ожиданию, старческая слабость и болезнь с каждым днем увеличивались и наконец 11-го числа, в час обезьяны (в 4 пополудни), дух её вознесся на небо. Поистине, моей горести и скорби нет пределов! С душевным сокрушением размышляя о том, какие великие милости и особенную любовь я восприял от моей премудрой и добродетельнейшей матери Сяо-ци-жуй-хуан-хоу, вознесшейся на небо, сколько сладостных надежд питал на то, что могу еще очень долго служить ей, лишенный счастия зреть небесный лик её, я ничем не могу утешиться и облегчить моей горести.

Мое сердце не может быть спокойно, если, согласно с оставленным завещанием усопшей, я сниму траур после 27 дней; 11 потому, сверх стодневного большего траура, я буду носить [76] в течение 27 месяцев простое черное платье, чтоб показать мою искреннюю горесть. Вместе с тем в своем премудром завещании покойная изволила приказать мне не слишком предаваться печали ради моей преклонной старости, достигшей уж семидесяти лет, но управление страною считать важнейшим делом. Смею ли не исполнить со всею готовностью её приказаний? К тому же, в день её смерти, князья и чиновники подали мне доклад, прося не слишком предаваться горестным мыслям, но поступать по правилам, которые при таких же обстоятельствах наблюдал покойный дед мой Гао-узун-чунь-хуан-ди. (Цян-лун). Соизволяя на их прошение, я ежедневно, после возлияния, по-прежнему буду жить в зале Ян-синь-дянь ²; все дела, относящиеся до обрядов великого траура, поручаю моему брату, князю 1-й степени Мянь-юй, князю 2-й степени Узай-цюань, министру Циип и председателю Палаты Чинов Винь-Цин; вменяю им в обязанность обо всём, что и в какое время исполнить должно, со всею тщательностью и глубоким почтением наводить справки в прежних примерах и в свое время докладывать мне. Для чего во всеобщее сведение внутри и вне и дан сей указ”.

Должен же я сказать о трауре, наблюдаемом в Китае: в чём он состоит, сколько времени продолжается и проч. Вместо собственного описания, решаюсь поместить здесь изданное Обрядовой Палатой расписание траурной одежды и обрядов, сопровождающих погребальную церемонию. Палата лучше меня знает дела этого рода; постараюсь сократить его, чтоб не утомить читателей.

“Расписание траура по вдовствующей Тай-Хоу, составленное Обрядовою Палатою и утвержденное Хуан-ди (1850 года января 18).

1) Хуан-ди подрезывает косу и одевается в полное траурное платье.

2) Принцы крови снимают кисти с шапок и одеваются в полное траурное платье.

3) Все классные наложницы Хуан-ди и жены принцев, снимают серьги и кольца и одеваются в полное траурное платье.

4) Прислужницы и евнухи и все служители обоего пола, при чайной и кухне покойной вдовствующей Тай-Хоу, обрезывают себе косы.

(5-й и 6-й пункт подробно описывает, где кому стоять во дворце при оплакивании покойной). [77]

7) Хуан-ди в течение 27 дней не занимается государственными делами, за исключением дел важных, не терпящих отлагательства.

8) В течение 27 дней Хуан-ди на докладах и чиновники в присутственных местах пишут резолюции и заметки голубою краской, равно и при прикладывании казенных печатей употребляют краску голубую, вместо красной.

9) Все классные наложницы Хуан-ди, принцы и их жены, после большого жертвоприношения, в 27 день снимают большой траур. Принцессы, жены и дочери князей до жены последнего княжеского разряда Фын-энь-Цзян-Цзюнь, жены жалованных нижних князей из народа и первых двух классов чиновников, жены наследственных дворян трех степеней, телохранителей, офицеров трех дворцовых знамен и служителей – все снимают серьги и кольца и носят белое траурное платье. Жены китайских чиновников, хотя и имеющие дипломы, не получают траурного платья от казны.

10) Князья и чины, до перенесения гроба в загородный дворец, являются для оплакивания по три раза в день; а после перенесения должны, в течение 27 дней, являться только однажды в день, утром. Принцессы и жены первых двух классов чиновников, в течение трех дней, собираются по три раза в день для оплакивания, а с четвертого дня до большого жертвоприношения только однажды в день. Офицеры трех дворцовых знамен и жены их, до перенесения гроба, также должны собираться для оплакивания по три раза в день, а после перенесения распределяются на три очереди. В местах, где будут находиться для сетования женщины и девицы, устроить рогоженные шалаши и палатки из черного полотна.

11) Для оплакивания собираются князья в своих дворцах, чиновники в присутственных местах, военные генералы и офицеры в канцеляриях своего корпуса. Заграничные князья, после сбора для сетования, расходятся по своим квартирам.

12) Все выданные за границу принцессы и княжеские дочери, зятья богдохана и Тайцзи, находящиеся в столице, получают белое траурное платье.

13) Иностранцы ³, случившиеся в течение 27 дней в столице, получают траурное платье; но не собираются для сетования. [78]

14) Ближайшим потомкам властвующего рода, после 27 месяцев траура, дозволяется совершать брак; а дальнейшим и Гюро, также и чиновникам первых трех классов из маньчжуров и китайцев, по истечении года, дозволяется совершать брак с музыкою; но обыкновенные собрания для пиршества не допускаются до истечения 27 месяцев. Чиновникам из маньчжуров и китайцев, с 4-го класса и ниже, дозволяется, по истечении ста дней, совершать брак и с музыкою, а обыкновенных собраний для пиршеств не делать до истечения года.

15) Жены и дети офицеров и солдат, находящихся в походе, только три дня не носят кистей и вовсе не надевают траурного платья. Все носящие траур по своим родителям и больные оспой не получают траурного платья.

16) Губернские чиновники, со дня получения печального известия, в течение трех дней, утром и вечером, собираются для оплакивания и жертвоприношения; жены их, имеющие дипломы, снимают серьги, кольца и головные украшения и одеваются в простое черное платье в течение 27 дней, со дня получения известия. 'Никто не должен брить головы в течение ста дней, со дня кончины Тай-Хоу, ни совершать браков, ни пускать к себе в дом музыку, также, как и столичные чиновники. Губернаторы, генерал-губернаторы и прочие чиновники не возжигают жертвенных свеч. Чиновники первых четырех классов, находящиеся на родине, не имеют права въезжать в столицу. Маньчжурские и китайские солдаты и простолюдины, в течение одного месяца, не совершают браков, и в течение ста дней не допускают к себе в дом музыку.

17) Все большие и малые чиновники, распоряжающие делами и обрядами траура, телохранители и служители дворца покойной Тай-Хоу, по истечении ста дней, снимают траур”.

Всем известно, что в Китае, при глубоком трауре, употребляют белый цвет, при обыкновенном – черный, а в случаях радости и веселья – красный.

Вынос тела Тай-Хоу из загородного дворца на родовое кладбище нынешней династии назначен в четвертой луне, через четыре месяца после её смерти – срок довольно непродолжительный по китайским обрядам.

Любопытно сравнить событие смерти и погребения императрицы-матери с подобным же, случившемся слишком за двести лет, при минской династии и именно в 1614 году, которое подробно описал европеец же, свидетель его ⁴: Церемониал [79] сохранился один и тот же, почти без изменения; только в прежнее время было гораздо больше пышности и великолепия, судя по словам Семедо. Богдохан своими руками положил в гроб матери жемчугу, золота и парчей, почти на миллион наших рублей. Существенная разность при погребении состояла в том, что гроб императрицы минской династии сопровождал народ, “которого, восклицает почтенный отец, было столько, что никакие силы человеческие не могли бы счесть”.

Церемониал погребения китайского императора, как справедливо замечает тот же Семедо, не отличается от погребения императрицы, разве только материй и других драгоценностей кладут более в гроб первого, да при жертвах сожигают вещи поценнее ⁵.

ГЛАВА IX.

Опиум.

Торговля опиумом, поглотившая богатства Китая, разрушающая видимо физическое и нравственное состояние трехсот с половиною миллионов жителей империи, предвещает так много пагубного в будущем, что мы решились рассмотреть этот предмет с большим вниманием во всех отношениях: начав с зерна, производящего растение, благодетельное и вместе гибельное, проследить его чрез весь процесс произрастания и обработки до той минуты, когда оно своим роковым плодом, постепенно отравляя человека, низводит его в могилу.

Порода маков представляет до сорока видов; тот, из которого получается опиум, называется papaver somnierum. Опиум известен был в древности и получался из Фив, под именем фивского экстракта. В последнее время его мало-помалу стали разводить на юге Европы. Сколько мне известно, первые опыты посева мака были сделаны во Франции, и именно, около 1690 года, в деревне Обервилье (Aubervilliers); но получавшийся оттуда опиум, известный в торговле под именем парижского, как кажется, не так был действителен, как [80] опиум азиатский. После Индии, главнейшие места разведения опиума – в Анатолии, Каппадокии, Персии, Турции, особенно в Карагисаре, что в древней Фригии. Всё количество собираемого опиума в Европе незначительно; в турецких владениях не превышает оно двух тысяч ящиков ⁶, и несколько менее того в Персии; это количество совершенно ничтожно сравнительно с тою огромною массою опиума, которую производит Индия и которая, перед разрывом сношений Англии с Китаем, простиралась до 35.000 ящиков, или около 2.000.000 килограммов, и – страшно подумать! вся эта масса поглощена Китаем, потому что индийцы потребляют только то, что остается в излишке за доставленною в Китай пропорцией. После этого неудивительным покажется нервическая заботливость британского правительства в Индии – произвести эту огромную массу и сбыть ее, в противность всех запрещений правительства Китая.

Мак, доставляющий опиум, разводится почти во всех обширных владениях Индийской Компании, и особенно в Бенгале и Мальве; после них Бенарес и Патна наиболее отправляют опиума. Во владениях, принадлежащих собственно Компании, торговля опиумом составляет её монополию. Если б кто вздумал заниматься разведением мака и обработкою опиума, не обязавшись предварительно сдать управлению Компании весь полученный продукт за цену, которую угодно назначить Компании, то от него немедленно отобрали опиум; а если мак еще не собран, то истребляют плантации. Этого мало: индиец, волею или неволею, обязан добыть известную часть опиума в пользу Компании. Правда, Компания соблюдает всю наружную свободу в этом случае и входит в условия с земледельцами; но каким образом? Она назначает цену и количество опиума, которую индиец должен доставить, и даст ему задатки; но если б кто вздумал отказаться от предлагаемых условий и задатков, то ему кидают деньги в дом, если он убежит, то его ловят, вталкивают в дом – и акт условия заключен. Особые чиновники, всегда из кровных англичан, наблюдают за обработкой мака и сбором опиума, и едва ли какая отрасль управления в Индии подчинена такому строгому порядку и безусловному исполнению распоряжений начальников. Огромное пространство земель, которое прежде засевалось хлебными растениями, теперь занято под плантации мака, требующие самой лучшей почвы, и с каждым годом эти плантации увеличиваются. [81] Кеннеди (Kennedy), который несколько лет сряду был сборщиком податей в Бенаресе и агентом по доставке опиума, уверяет, что в одном округе Сару, в 1821 году, было занято плантациями мака 20.000 бига ⁷, а в 1829 году это количество уже удвоилось. Особые досмотрщики выбирают, как мы уж сказали, лучший участок земли; его огораживают, вспахивают, разбивают землю, очищают от диких корней и растений и равняют как можно лучше; потом разделяют на гряды, в борозды которых, в случае нужды, можно пустить воду из нарочно устраиваемых вблизи плантации резервуаров. Орошение необходимо, потому что всходы мака бывают в самое жаркое время. Сеют его в ноябре. Как скоро он взойдет, работники беспрестанно полют и поливают его; когда же созревает, для них новая, труднейшая работа – сбор опиума: на маковках делают легкие перпендикулярные нарезы острыми раковинами. В Персии для этого употребляют небольшой инструмент с несколькими лезвиями, которые зараз вонзают в маковку. Из этих нарезов сочится опиум, и тут-то нужна вся неусыпная деятельность рабочих, чтоб не проронить капли драгоценного сока, который каждый вечер непременно должны они доставлять надзирателю. Сбор этот бывает в феврале и марте. В течение шести недель надзиратель, его семейство, работники, женщины, дети, старики – все заняты утомительною работою до тех пор, пока влага начнет сочиться медленно и, вместо белой, становиться зеленоватою; это доказывает, что мак уж не заключает в себе опиуморного вещества.

Работник обыкновенно получает около восьми рублей ассиг. за сер (более фунта) опиума; этот опиум должен быть так густ, чтоб надзиратель мог свободно опрокинуть его себе на руку, нисколько не пролив.

Papaver somniferum в Индии достигает иногда до четырех футов высоты; цветы его белые или дымчатые, большие; маковая головка величиною с лимон; внутри она разделена на восемь, десять, даже четырнадцать клеточек пористыми перепонками, к которым прикреплены зерна; эти последние – белые или сероватого цвета, смотря по свойству мака. Все части растения употребляются в медицине; самые побеги имеют наркотическое свойство; а из маковых головок приготовляют целительный экстракт. [82]

Точное химическое разложение опиума всегда ускользало от усилий ученых, и до сих пор нельзя определительно сказать, что все составные части его известны. Дерон и за ним Сертенер, Сеген, Робике и Пелетье подвергали его исследованию и всякий раз находили неизвестные до того части. Кроме свойственных каждому растению гумми, каучука, солей и проч., в нём открыли особенные окислы и альколоиды, как-то: наркотин, морфин, меконин, норсеин и кодеин.

Бенаресский опиум считается лучшим, потому что он заключает в себе аромат, происходящий, как замечают, от особенного способа обработки земли; турецкий, хотя содержит в себе много наркотического свойства, однако считается низшего свойства; персидский в торговле известен под именем геббара или слез. Прекрасная статья доктора Бюттера, хирурга одного из индийских полков и оценщика в Бенаресской Компании, помещенная в “Журнале Бенгальского Азиатского Общества” № 51-й, марта 1836 г.), показывает вполне, для какой цели предназначается огромная масса опиума, собираемая в индийских колониях.

Опиум употребляют различно: в Сирии и Турции из него приготовляют, вместе с другими ароматическими веществами, шарики, которые обыкновенно глотают; в Китае его курят. Перейдем к употреблению опиума в этой последней стране.

Сначала опиум в Китае был употребляем только как лекарство, и под этой статьей был занесен в китайский тариф; но в 1796 году правительство заметило, что он начал входить в употребление как предмет чувственных наслаждений, и запретило под строгим взысканием ввоз его; запрещение это возобновлялось время от времени, а между тем привоз опиума контрбандой с каждым годом увеличивался. В 1821 году китайское правительство обязало купцов Гонга в Кантоне, под их ответственностью, наблюдать за истреблением контрбанды, и Индийская Компания в то время находила такое требование совершенно основательным, в видах человеколюбия, строгой истины и исполнения законов государства, с которым находится в мирных сношениях; она объявила, что если кто из её агентов, капитанов судов, или офицеров , сложит на китайский берег хотя один ящик опиума, тот будет исключен из службы Компании. Не будем останавливаться на изыскании причин, по которым та же Компания впоследствии нарушила законы дружественной державы, ею же признанные, которым добровольно подчинялась, и которым нельзя было не подчиниться по чувству человечности, и отказалась от [83] собственных убеждений, и перейдем непосредственно к самому факту, то есть к контрбандной торговле опиумом.

Англичане умели сообщить этой контрбанде такое быстрое развитие, такие гигантские размеры, до которых едва-ли доходила какая-либо дозволенная, узаконенная трактатами торговля. Вот что говорит Медгурст (W. H. Medhurst) о вывозе опиума Ост-Индской Компанией в Китай в последние годы до начатия войны:

в 1837 было вывезено 34.000, т. е. на сумму 100 мил. руб. ассиг. Сведения, собранные Медгурстом за этот год, оканчиваются весенними месяцами; в 1838 году вывоз еще значительно увеличился; в один июль вывезено около 5.000 ящиков; в 1839 году, как известно, возникли неприязненные действия между Англией и Китаем. В этот год, по сведениям, собранным мною из других источников ¹⁰, оказывается, что в Калькутте продано опиума, для отправления в Китай, всего на 7.683.703 рупии ¹¹; в 1843–1844 (последовавшем за заключением трактата) на 22.846.066 рупий, в 1846–1847 на 30.702.994 рупии, в 1847–1848 на 23.625.153 рупии, в 1848–1849 на 34.930.275 рупий. Чистую прибыль торговли Индии с Китаем опиумом можно положить около 50 миллионов руб. ассиг.

Приступая к описанию пагубного действия торговли опиумом, выпишу мнение одного из китайцев, пользовавшегося некогда большим влиянием в государстве; конечно, это авторитет весьма важный в разбираемом деле.

Хуан-дзи-дзы прошел по всем степеням государственного управления, и уже в звании вице-президента Палаты Жертвенных Обрядов, в 1836 году, подал богдохану доклад об опиуме; в этом докладе он, между прочим, говорит: [84]

“Человек, начавший курить опиум, уж не может остановиться, и эта привычка делается столь сильною и могущественною, что она подавляет все чувства, заставляет забыть обязанности к семейству, которое несчастный ведет к погибели, и делается гораздо сильнее, чем привязанность к жизни. Предающиеся этой пагубной страсть в скором времени теряют здоровье и силы; цвет лица их делается болезненным, зубы чернеют; эти люди видят сами, что роют себе могилу, но уже не могут отойти от неё. Курение опиума нынче распространилось более чем когда-либо; эта страсть, убивающая всякую нравственность, господствует на всём пространстве Китая. Во время правления Цян-лун и предшествовавших ему, когда опиум был принимаем в таможне и оплачивался пошлиною, за него давали чай и другие китайские произведения; но нынче, страшась запретительных законов, не смеют выменивать его публично и покупают под рукою всегда на наличные деньги. В царствование Цзя-цина получалось в Китае несколько сотен ящиков в год; теперь же число это увеличилось далеко за 20.000. За ящик опиума, известного под именем черной земли, который считается лучшим, платят около 800 долларов монетой; за так называемую белую кожу второго сорта платят по 600 долларов, а за красную по 400. Таким образом Китай ежегодно теряет до 10 мил. лан чистого серебра (около 80 мил. руб. ассиг.). Прежде варвары (иностранцы), торговавшие с Китаем, привозили сюда серебро взамен наших произведений, и это было источником благосостояния приморского народонаселения; но с тех пор, как стали торговать опиумом посредством контрбанды и, следственно, на наличные деньги, серебро выходит из империи и никакими путями не поступает в нее”.

“До 1836 года лана серебра стоила около 1,000 больших чохов, но в это последнее время возвысилась до 1.200 и 1.300 больших чохов (заметим, что нынче она стоит 2.000), и таким образом ценность серебра возвышается беспрестанно, вместо того, чтоб понижаться... Если внутренние произведения будут таким образом поглощаться за морем, уменьшаясь день от дня и месяц, от месяца, то мы будем наконец доведены до такого положения, о котором, я и думать не смею”.

Далее Хуан-дзи-дзы опровергает мнение тех, которые, желая уничтожить ввоз опиума, советуют правительству прервать все сношения с иностранцами, торгующими в Кантоне. “Разумеется (говорит он) для правительства ничего не значит пожертвовать несколькими миллионами таможенной пошлины, собираемой с иностранных товаров; но, во-первых, справедливо [85] ли пресечь торговлю со всеми, между тем, как одни англичане привозят опиум? во-вторых, приморские жители, только существующие заграничной торговлей, будут доведены до крайности; в-третьих, есть ли возможность совершенно пресечь сношения с иностранцами? Англичане, производящие ныне контрбандную торговлю опиумом с берегами Китая и проникавшие даже до берегов Маньчжурии, не станут ли ее продолжать по-прежнему, вопреки всех запрещений, тем более, что, несмотря, на всю справедливость и строгость китайских законов, в самом Китае всегда найдутся люди, которых варвары сумеют соблазнить и вовлечь в сношения с собою для промена опиума”.

Осторожный китаец только боится договорить свою мысль, а она ясно видна из всего доклада. Хуан-дзи-дзы не без основания опасается, что у китайского правительства недостанет средства воспретить торговлю, которой англичане, конечно, станут добиваться вооруженною рукою, и эти опасения впоследствии вполне оправдались. В заключение, он предлагает свое мнение, если не свидетельствующее в пользу его человеколюбивых правил, то вполне выказывающее знание дела и стремление исторгнуть, какими бы то ни было путями, Китай из бедственного положения, в какое его поставила запретительная система торговли опиумом.

“Хотя всеми признано, что курильщики опиума умирают преждевременно, однако в Китае каждый день довольно родится детей для увеличения его народонаселения, и нет повода опасаться, чтоб народонаселение уменьшилось; но надобно как можно торопиться остановить быстрый исток богатства, что говорю: богатства – души Китая. Закрыть все наши порты для торговли с иностранцами – вещь невозможная. А как запретительные законы, собственно до торговли опиума относящиеся, не достигают цели, то остается единственное средство обратиться к старому порядку: допустить ввоз опиума, взимая с него таможенную пошлину, как с лекарства, с тем, чтоб, взамен опиума, доставлять компании различные произведения Китая, а не деньги. Так как таможенные пошлины будут гораздо меньше расходов, употребляемых на контрбандную торговлю, то варвары станут охотно исполнять законы империи нашей и иностранные деньги по-прежнему потекут в Китай, из которого вывоз серебра строжайше воспретить...” “Необходимо воспретить курение опиума всем чиновникам, военным и гражданским, учащимся и солдатам, но следует разрешить народу.”

Не говорю уж о том, как предосудительна такая мера для благоустроенного правительства; замечу только, что если народу, [86] если слугам дозволить курить опиум, то не будет никакого средства уличить чиновников, как бы ни были они преданы этой страсти, потому что опиумные трубки и другие принадлежности курения, которые найдут у них, всегда будет присваиваться слугами. Но кажется Хуан-дзи-дзы хотел действовать более на нравственную сторону высшего сословия, рассчитывая на то, что опиум как презрительное средство наслаждений, преданное законом черни, сделается предосудительным для образованного класса чиновников.

Не так думали те, которых суждению богдохан передал этот доклад. Большая часть из них требовала строжайшего запрещения торговли опиумом, хотя такие запрещения, под опасением смертной казни, существовали и прежде, а между тем эта торговля, как мы видели, росла с каждым годом; другие держались однажды принятых ими убеждений – прервать всякие сношения с англичанами, как будто опыт не убедил, их, что последние нелегко откажутся от этих сношений и насильно навяжут им торговлю, под тем предлогом, что китайцы не понимают своих выгод, а они, англичане, из чувства человеколюбия торгуют с ними. К несчастью, до войны с англичанами, китайское правительство не переставало считать себя – если не непобедимым, как бывало прежде, то слишком страшным для варваров. Правда, и в то время, Джу-дзюн писал к богдохану, что от употребления опиума солдаты стали терять свою силу и храбрость; что, несмотря на огромную числительность, они были часто биты в западных войнах народами, почти дикими, потому что в армии было много курильщиков опиума. Богдохану доказывали, что варвары, может быть, с намерением отравляют государство его и отравляют у самого его источника; что когда армия превратится в толпу калек, без силы, без ума, бледных как мертвецы, со слезами на глазах, замерзающих при малейшем дуновении ветра и изнывающих от зноя, когда финансы Китая будут совершенно истощены пагубною торговлею – тогда варвары нападут на Китай и покорят его или низвергнут в бездну, которую приготовили своими руками.

Случаю (полагаю, что случаю) угодно было, чтоб англичане выждали такого, или почти такого положения Китая, каким, представил его в будущем Джу-дзюн и объявили ему войну. Всем известны последствия этой войны. Может быть, были бы любопытны мнения и толки китайцев о войне с англичанами; но не одни эти толки, которые могут быть пристрастны, самый факт представляет печальное событие для европейцев, назначающих себе такое высокое место во всемирном просвещении. [87] Оставим иностранцев в стороне, а равно мнения, как бы справедливы они ни были, и выпишем здесь замечательные слова англичанина, почтенного служителя англиканской церкви, A. S. Thelwall чужд всех английских партий и с чувством глубоко опечаленной души, рассуждает о причине несчастной войны своих соотечественников с китайцами. Мы ограничимся только немногими указаниями.

“Нужно ли (говорит он) в наш век просвещения исчислять все преступления, неразлучные с системой контрбандной торговли, или доказывать сколько-нибудь образованному народу, какую страшную безнравственность порождает она между всеми причастными к ней? Стоит только заглянуть в убежище контрбандистов, чтоб отыскать исполнителей самых зверских предприятий”.

Далее: “Едва ли найдется что-нибудь оскорбительней, унизительней мнения китайского правительства о торговцах, которые, ради сбыта опиума, нарушили, попрали все законы, для торговли, которой если не цель, то неизбежное следствие – уничтожение посредством яда огромного народонаселения Китая”.

Обратимся, наконец, к самому употреблению опиума собственно в Пекине. Несмотря на тщательную, как мы видели, обработку опиума в Индии, он, переходя из рук в руки контрбандистов, везде разбавляется разными примесями и приходит сюда довольно дурного качества; особенно, в последнее время стали жаловаться на это. Или пекинцы слишком прикурились его, или он действительно стал так слаб, что уж затяжки на два бока недостаточно для удовлетворения страсть китайца. В Пекине его обыкновенно распускают в горячей воде и потом осаждают на цедильной бумаге, чтоб несколько очистить. Из отстоявшейся густой массы отрывают обыкновенно щипчиками небольшой кусочек, около драхмы весом, надевают на иглу и раскаляют, на особенно устроенной лампочке, или просто на свечке, пока он не начнет пузыриться; тогда его вкладывают в маленькую трубочку, насаженную на середине чубука. Заметим, что чем чубук старее, тем ценится дороже; такой, из которого, по выражению китайцев, закурилось пять-шесть человек насмерть, стоит больших денег. Желающий курить обыкновенно ложится в постель; прислужник, чаще прислужница, подносит к трубке лампу, которую не отнимает во всё время курения; потом курильщик перевертывается на другой бок и выкуривает другую трубку; это и называется затянуться на оба бока. Через час начинаются видения. Впрочем, эти видения не так разнообразны и далеко не так очаровательны, [88] как об них говорят и пишут; гашиш, почти безвредный, доставляет более сладостных ощущений. Застарелых курильщиков опиума, после трех-четырех трубок, большею частью давит кошмар, или чёрт тащит с постели.

Опиум ввозят в Пекин тайно, разными хитростями. Самая употребительная следующая: из Тянзина приносят свежую рыбу, для чего на расстоянии 25 и 30 верст располагаются особые носильщики, которые доставляют ее почти со скоростью почты; в ведрах, в которых они переносят рыбу, устраивается двойное дно и в нём доставляют опиум. Таможенные, конечно, знают эту уловку, но, по некоторым причинам, умалчивают о ней. Сдается опиум известным продавцам в маленьких лавочках под вывескою красной воронки, обращенной вниз, несколько отличной от той, под которой продается по мелочам вино: это уж условленный знак; курят иногда в этих же лавочках, но большею частью дома или в игорных домах (тоже запрещенных в Китае) или других непозволенных, но более того посвященных распутству. Иной молодец выкуривает до пяти драхм в день и только, когда очнется, чувствует кружение головы, дрожание членов и ходит не то что пьяный, а ровно с просонков; на другой день ему непременно нужно опохмелиться, иначе он сам не свой и ни к чему не способен. Трубка опиума стоит до 100 чохов (около 20 коп. ассиг.), цена очень значительная в Китае, где работник не проедает 100 чохов в день. Вот почему курение опиума не так еще распространилось в простом народе по деревням. Я сказал, что в Китай привозится около 35.000 ящиков опиума; но надобно заметить, что окурки опиума всегда перекуриваются в другой раз слугами или членами семейства, или, наконец, продаются по дешевейшей цене: они если не так приятны для курения, то не безвреднее цельного опиума; таким образом его выкуривается не 35.000, но, может быть, около 70.000 ящиков; между тем, как несколько драхм, принятых зараз, убивают человека, и нет средства остановить этого смертоносного потока, несмотря на все усилия правительства.

После выписок, сделанных мною, я ничего не стану прибавлять от себя о вредных последствиях курения опиума, тем более, что, конечно, еще придется нам встречаться с настоящими курильщиками и говорить о них.

Нынче разводят опиуморный мак в самом Китае и производство его, несмотря на все воспрещения, с каждым годом возрастает. Известно, что плантации его, появившиеся первоначально, [89] кажется, в провинции Юн-нань, теперь находятся в Ху-бее, Гой-джоу, Фу-дзянь и Дже-дзянь; но всё еще индийский опиум далеко предпочитается местному; в нём, говорят, есть какой-то особенный аромат, букет, хотя, признаюсь, непривычному к этому аромату трудно оставаться полчаса в комнате, где курят его: запах тяжелый, невыносимый, несколько похожий на пережигаемый с салом сахар.

Видя на месте ужасные последствия курения опиума, я, признаюсь, не без опасений читал описание Сарена (La Chine, l'opium et les Anglais), который, между прочим, замечает, что в Англии в простом народе , и особенно между женщинами, опиум начинает входить в употребление. Неужели Англия должна, вследствие торговли опиумом, испытать в самом сердце своем разрушение от того же яда, которым так щедро наделяет китайцев?

ГЛАВА X.

Чай.

Сколько раз случалось мне описывать благотворное действие чая! Особенно во время путешествия постигаешь всю цену этого целебного растения, и я-ли один отдал ему дань справедливости! Пелиго и Пру нашли в нём питательное вещество; медицина прежде их открыла в чае многие целительные свойства: он облегчает пищеварение и деятельность крови, увлажает кожу, развивает энергию человека, возбуждает деятельность. В Китае не известна каменная болезнь, и это приписывают благодетельному действию чая; некоторые, напротив, выставляют пример Англии, где эта болезнь развита, несмотря на значительное употребление чая; но вспомните, чего не делают, чего не пьют и не едят англичане, чтоб возродить эту болезнь? Притом же употребление этого напитка в Англии незначительно, сравнительно с употреблением его в Китае. Жонке (Jonquet), французский доктор, восторженный благодетельным действием чая, еще в 1658 году назвал его божественною травою, а настой сравнивал с амврозией. Японцы называют его всемирным напитком. В Китае целые томы сочинений в стихах и прозе посвящены прославлению чая. Из огромного числа стихотворений славного богдохана и одного из знаменитейших китайских поэтов – Цянь-луна, лучшее, истинно-поэтическое, написано им во время охоты в [90] Монголии – на чашку чаю. Поклонники Будды придают ему религиозное значение.

Судьба, как бы в признательность ко мне за то, что я вполне постигнул и оценил великие качества чая, перенесла меня в столицу чайного царства; думаю даже, что она затем именно кидала меня с места на место, из стран, покрытых снегом и льдом, под раскаленное небо экватора, чтоб дать возможность вполне оценить достоинство чая. Будь я поэт, я посвятил бы ему целую поэму, в роде тех, какие писали в старину. Но, в качестве скромного путешественника, я могу только описать, как чай растёт, цветет и зреет, как обрабатывается, расходится по миру и наконец, употребляется в виде напитка душистого, целебного, благотворного.

Могу сказать без хвастовства, что я прилежно занимался исследованием этого предмета; много трудился, добывая сведения из книг и от торговцев чаем, выписывая образцы его из разных мест Китая; моя коллекция чаев едва ли не первая в Европе, по обилию видов, в ней заключающихся; но всё же, наверное, не исчерпал я вполне этого обширного предмета. Утешаюсь тем, что хотя несколько ознакомлю с ним читателей, которые еще не перестают верить, что лучший чай растет в окрестностях Пекина ¹².

Чайное дерево Китайцы называют ча, листья его ча-е; из этого слова монголы сделали чай и передали его нам. Европейцы переняли слово the от фузянцов, которые вообще коверкают порядочно китайские слова, а в выговоре англичан едва можно узнать первообраз ча-е. Употребление чая в Китае относится к древним временам. В летописях династии Тан, в конце VIII-го века, уж говорится о пошлине, положенной на чай по случаю большого употребления его. Следуя китайской легенде, чайное дерево выросло из ресниц одного из последователей Будды-Дармы, которые этот буддист вырезал ради истязания своего тела. Впрочем, Будда-Дарма лицо историческое; он жил в Китае в конце V-го века. В Европе познакомились с чаем в половине XVII века; в XVIII-м веке он уже вошел во всеобщее употребление. Я уж рассказывал однажды (“Путешествие во внутреннюю Африку”), каким образом чай сделался известен в России: посланникам нашим при дворе алтынских ханов поднесли, в числе подарков, для царя 200 небольших пачек чая. Послы хотели [91] было выбросить его; но в Москве вполне оценили ханский подарок и с тех пор чай пошел в употребление в России (1638 г.).

Чайное растение разведено в Китае на огромном пространстве от северных провинций губернии Шан-си до Куангтонской губернии и Юн-наня включительно, или от 23° до 31° широты, и долготы почти от океана до западных границ Китая, до самого Тибета. Количество всего собираемого чая в Китае с точностью определить трудно. Хотя на вывоз чая выдаются билеты, с которых собираются пошлины, однако всем известно, каким злоупотреблениям подвергается эта выдача; притом же, билеты даются на количество более 100 гинов, менее же того чай отпускается по частным запискам и, конечно, ни покупщики, ни надсмотрщики не упускают случая воспользоваться такою облегчительною мерою; самое число выдаваемых билетов с незапамятных времен не изменяется, хотя вывоз чая за границу ежегодно увеличивается. Из официальных сведений за 1812 год, обнародованных правительством и которыми мы о сю пору пользуемся – потому что впоследствии не было издано полных сведений по этому предмету, а встречающиеся иногда в пекинской газете частные известия показывают только, что с тех пор, относительно выдачи билетов, всё обстоит по старому – из означенных сведений видно, что одних билетов выдано на 41 миллион гинов чая, (около 6 миллионов фунтов). К этому надо прибавить, что во многих местах, вместо пошлины с выданных билетов, берут в казну чай натурою; таким образом в губернии Шань-си и Гань-су ежегодно собирается около двух миллионов фунтов чаю; если прибавить к этому гадательно и вывоз по частным запискам, то все-таки не получите приблизительноопределенной цифры. Не лучше ли исчислить количество собираемого в Китае чая таким образом: из таможенных отчетов видно, что из Кантона и других портов Китая в 1845 г. вывезено в Европу и Америку около 98 миллионов русских фунтов; в Россию 8 миллионов, итого 106 миллионов русских фунтов. Если принять во внимание, что в Китае даже нищие пьют чай; что в каждой лавке, в каждом доме постоянно стоит чайник, или гайварь с заваренным чаем, как для приходящих, так и для самих хозяев; что вы не увидите порядочного человека (в гостях он, или дома), перед которым бы не было чашки с чаем, совершенно заменяющим ему воду; что ни один лакей не поступит в услужение, не выговорив себе 1/2 гина чая в месяц, и рабочие по нескольку раза, в день пьют чай: приняв всё это [92] в соображение, кажется, мы нисколько не преувеличим, если включим в число потребителей чая, половину китайского народонаселения (175 мил.), тем более, что самая дешевизна его во всём Китае дозволяет эту роскошь (желтый чай стоит от 10 до 20 коп. сер. за фунт, смотря по местности, и в самом Пекине дешевый сорт не превышает 25 к.). Положив, что из этих 175 миллионов каждый употребляет по 6 фунтов в год (у одного знакомого нам купца, не слишком богатого, выходит 6 фунтов в месяц) – мы получим огромную цифру потребления чая в Китае более, чем в 1.000 миллионов.

В естественной истории, следуя Линнею, отличают два вида чайного деревца: thea viridis bohea, и байховый чай; к ним прибавляют еще thea stricta. Но все в Китае признают только один общий вид чайного дерева.

В торговле отличают пять родов чая: байховый или черный (со включением цветочного), желтый, зеленый, кирпичный и пу-эр-ча, или, как называют у нас, пурча. Байховый чай употребляется преимущественно в России, желтый в Китае, зеленый в Америке и Англии, кирпичный между монгольскими племенами, в Китае и России находящимися восточными киргизами и нашими сибирскими линейными казаками. Пу-эр-ча употребляется в Китае, собственно в Юн-нане, на южных островах и несколько в Сибири; в Европе, кажется, пурча, также как и кирпичный чай, почти не известны.

Каждый из этих чаев подразделяется на множество видов; в своем месте я назову главнейшие из них; но перечислять все, было бы тем бесполезнее, что в Китае, они носят совсем другие названия, чем в Европе и России. – При моей коллекции чаев приложено подробное исчисление всех находящихся в ней видов, с обозначением цен. Большей части из них нельзя было найти в продаже в Пекине, а потому надо было посылать в места, где их собирают, что стоило немалых трудов. Коллекция эта находится теперь в Департаменте Внешней Торговли, и может служить с пользою особенно чайным торговцам.

Чай, отправляемый в Европу и особенно в Россию, преимущественно собирается в Фу-Цзянской губернии (Фу-киен, по выговору южных китайцев и западных европейцев). Обширные плантации расположены на скатах гор Ву-и-шапь, простирающихся верст на 100 в длину, усеянных пиками и утесами, на которых возвышаются живописные буддийские кумирни и представляющих прекрасные виды. Горы находятся на [93] северо-западе от Цзян-нин-фу. Лун-шан, небольшая горная возвышенность, дает чай, едва ли не лучший во всём Китае. В губернии Ань-хой, под защитой утесов Лун-мин-шань, у подошвы которой простирается обширная роскошная долина, находятся плантации превосходного чая, известного под именем лун-цзин; в той же губернии на высоких горах Хуаньшань, скрывающихся, по словам китайцев, в тучах и туманах, находятся плантации чаев, известных в России под именем цветочных: они расположены на полугоре. Лучшие его сорты лянь-син, цяо-ше и цзинь-я; также хороший чай собирается по горам Ци-ю-шань и Я-шань, в области Нин-го-фу. В губернии Цже-цзян лучший чай собирают с горы Фань-шань. Чайные плантации Ху-наньской губернии дают чай терпкий и невкусный, что приписывают низменности мест; этот чай перерабатывают в кирпичный, который отправляется отсюда в огромном количестве. В губернии Сы-чуанской разводится чай во многих местах; лучший в горах Мынь-шань и Э-шей-шань. В губернии Гуй-чжеу, Куанг-тон и Шан-си плантации дают посредственный чай. Юнь-наньская губерния доставляет пу-эр-чай, но об этом примечательном чае я буду говорить после.

Здесь я исчислил только главнейшие пункты произрастания чая. Подробные китайские описания насчитывают до 600 таких пунктов. Но из этого вы уж можете видеть, что средняя полоса Китая всего более благоприятна к произрастанию чая; на юге он делается как-то грубее, терпче; деревцо идет больше в рост и дает лист длиннее и шире; на севере он слабее, и деревья не всегда выносят довольно холодный климат.

Чайное деревцо, возделываемое на плантациях, достигает не более полтора аршина роста, впрочем, оно искусственно поддерживается в этом виде, потому что, оставленное в диком состоянии, достигает аршин пяти вышины; листок его небольшой, зубчатый, особенно к концу, как у месячной розы; цвет похож на camelia sesangue; но дерево, с которого собирается пу-эр-ча, говорят, бывает в обхват человека и достигает более десятка аршин высоты. Оно растет, как я уж заметил, в Юнь-наньской Губернии, в области Пу-эрл-фу, от которой и чай получил свое название; по отдаленности края, я не мог собрать о нём точных сведений, и основываюсь преимущественно на свидетельстве почтенного отца Иакинфа ¹³. [94]

Чайное деревцо старались усвоить другие земли. Мехика едва ли не первая завела чайные плантации, которые имеют некоторый, хотя неважный успех; в Ассаме и других местах Индии дело это идет не лучше; в Ассаме, правда, теперь собирается довольно чая – но что это за чай? Мне случилось пить его: есть аромат, но аромат посторонних веществ, которыми он продушон, и именно, кажется, olea fragrans; своего же собственного, заимствованного от почвы, который всякий знаток может легко уловить – не имеет. Американцы также стараются о заведении чайных плантаций, но пока всё это одни попытки; только Япония совершенно усвоила себе это растение, а потому до сих пор Китай, да весьма не в большом количестве Япония, по-прежнему, продолжают наделять Европу и Америку всем запасом потребляемого ими чая.

Я говорил, с каким трудом возделывается в Индии опиуморный мак, сколько пота проливается на тучные его плантации, сколько принуждения, угроз со стороны коммиссаров и проклятий от возделывателей этого растения! Если не столько труда, то все-таки нужно много заботы, попечения, можно сказать, любви к возделыванию чайного растения, которое питает миллионы и поит десятки миллионов людей.

Для плантации обыкновенно выбирают скат горы, чтоб вода не застаивалась у корней растения и не гноила их, преимущественно скат южный; растет чайное дерево и на северном, и на долинах; но собираемый, особенно с долин, чай гораздо хуже. Отсюда бесконечное разнообразие чаев, какое только можно встретить в винах: будь виноград одних и тех же лоз, но различие почвы и влияние солнечных лучей на лозы, как всем известно, изменяют вкус и аромат вина. Чайные плантации большею частью разводятся семенами, изредка отсадками. Из семян также добывают масло, но дурное, употребляемое для освещения. Семена собирают, когда они уж начинают выпадать из чашечек, что бывает в октябре; сажают купами, в несколько десятков, под небольшою тенью душистых растений: olea fragrans, роз, магнолий или бамбука. Чайное деревцо чувствительное и восприимчивое, не терпит многих деревьев; даже вблизи его нельзя содержать огород, иначе плантация захилеет; оно любит чернозем, не очень жирный, смешанный с каменистою осыпью гор. Дюгальд и Леконт оба неправы, утверждая – первый, что чайное дерево любит каменистый грунт, а второй – песчаный; правда, оно по нужде растет и на этих почвах, но хило и бедно листьями. На четвертый год после посева начинают собирать листья, и этот сбор если не обильнейший, то лучшего [95] качества. Дерево на 10 и 12 летнем возрасте начинает чахнуть, и его заменяют новыми отростками. Опиум собирают обыкновенно в зной, днем; чайные листочки – на заре и вечером; сорвав, их сейчас кидают в воду, чтоб не вяли; перед началом и во время работы часто моют руки, иначе можно сообщить чаю потный запах; рабочие отстраняют от себя всякую нечистоту; даже не едят луку, от чего так трудно воздержаться китайцу. Кепфер говорит, что в Японии надевают перчатки, чтоб не осквернить листочков прикосновением руки. Сбор чая в Китае, как и сбор винограда в Италии, представляет праздничный вид; сбор опиума – вид галерной работы.

Обыкновенно приступают к этой операции 23-го нашего марта (Цин-минь), день благоприятный по китайскому календарю; если погода дурна, то, по крайней мере, сорвут несколько листков в этот день и потом ожидают хорошей погоды; впрочем, в Китае до времени периодических дождей небо почти всегда чисто. Этот первый сбор – сбор самого лучшего чая. При обрывании листков тщательно отбирают молоденькие ростки, довольно жесткие, как бы покрытые пухом: они-то называются у нас цветами, и по ним чай получил название цветочного. Работа идет быстро, несмотря на видимую копотливость её. В день опытный работник собирает до 10 фунтов листьев, которые, после сушки и обработки, дают четвертую часть чая или несколько меньше, то есть, фунта три. Другие, более опытные, занимаются уж этой последней обработкой. Провялив несколько листки на бамбуковых решетках, ставят в чугунных, хорошо обдержанных котлах, которые бы не сообщали запаха чаю, на мелкий и постоянный огонь; в котел зараз кладут, около фунта листьев, мешая беспрестанно тоненькой досточкой, чтоб они равномерно испарялись и потом высыпают на стол и еще горячие протирают слегка рукой, отчего мало-помалу листы свертываются, испуская влагу, от которой под конец трескается кожа на ладонях у работников. На этих столах чай окончательно просушивается на солнце или в вольном духу на кану. Иногда, впрочем, его вновь прогревают в котелках, чтоб извлечь окончательно влагу. Потом уж перебирают и сортируют.

Желтый и зеленый чай собирается с одного и того же вида чайного кустарника; у китайцев и нет этого различия; цвет зависит от способа приготовления; таким образом, во время испарения более тонких сортов, работник постоянно обвевает их веером. Есть еще другие секреты; каждый из плантаторов знает их несколько, чтоб сообщить чаю лучший, [96] наиболее желаемый в торговле цвет. Англичане особенно гоняются за цветом ярко-зеленым. Говорили, что чай заимствует этот цвет от окиси медной посуды, в которой поджаривается; но это совершенно несправедливо. Роберт Уарингтон, при разложении чая из одной подозрительной партии, открыл в нём присутствие берлинской лазури; в таком случае это уже едва ли не фабрикация кантонских купцов, тем более, что тут же он нашел примесь различного песку, часто подмешиваемого в Кантоне для тяжести. Девис, потом Гуцлав также предполагали искусственное окрашивание зеленого чая. Сколько я мог узнать, плантаторы если и прибегают иногда к подделке его, то это именно посредством, индиго, в смешении с сернокислою известью; и то употребляют такое средство только для так называемого у нас жемчужного чая, у французов, poudre a canon, у китайцев Сяу-ча. Вообще приготовление этого чая требует много времени и истинно-китайского терпения; нужно отобрать самые молодые и довольно ровные листочки, потом у каждого из них ощипать верхний и нижний кончики, которые, при поджаривании, легко пригорают, особенно у молоденьких листочков, и тогда уж приступать к обработке, требующей самого тщательного ухода. Подделка под этот дорогой чай представляет довольно выгод и бывает нередко и в Европе.

Плантаторы собственно занимаются только приготовлением чаев каждого сорта порознь, и большею частью таким образом, что одни из них, даже целые округи, приготовляют только байховый, другие зеленый; может быть, даже самая почва плантаций, склон горы, влияние солнца и другие условия, от которых лист более или менее сочен и плотен, служат разделом промышленности округа. Покупщики уже сортируют чаи, то есть смешивают черный с белым, называемым, у нас цветками; прибавляют листья одной плантации к листкам другой и разнообразят эти смешения до бесконечности, придавая чаю названия своей фирмы. Искусство в этом смешении составляет отличие их; так прославились фамилии или Фузы Маюкона, Шелюнги и других.

Чай первого сбора, которого сравнительно бывает немного, в Фуцзянской губернии весь и частью в других местах закупается шань-синскими купцами, торгующими исключительно в Кяхте; чай второго и третьего сбора закупается кантонскими купцами для Европы и Америки: так ведется исстари, а здесь обычаи неизменны. Вот, почему наш чай несравненно лучше так называемого английского. Напрасно уверяли, будто причина этому перевозка его через море, которая портит чай. Еще не [97] быв в Китае, я на опыте убедился, что море не имеет тут никакого участия, был бы только чай хорошо закупорен; а он, как известно, отправляется из Китая в прекрасной укупорке. В проезд мой через Москву в Африку, я купил десятка полтора фунтов хорошего цветочного чаю. Более года возил его с собою по суше и по морю и, не истратив весь дорогою, довез частичку обратно в Москву. Со мною был и английский чай, купленный из первых рук в Суэзе. Случилось так, что нас собралось с разных концов несколько человек знакомых в Москве и мы стали пробовать тот и другой чай: первый оказался также хорош, как был при покупке; второй, казавшийся по цвету высокого достоинства, весь седой, как лунь, на вкус был плох, такой же, как привозят в Пекин, где байховый чай почти не употребляется. Миссионер Лоренти, живший несколько времени в Фуцзяне, писал оттуда (1714 г.), что через Кантон в Европу вывозится только худший сорт чаю; он уверял даже, что китайцы подбавляют в него чай, который уже сами заваривали у себя в чайниках ¹⁴. Чай, на местах его производства, продается по следующим ценам: высший сорт, состоящий из одних отборных ростков (цветков) первого сбора – по рублю серебром за фунт; по этой же почти цене и жемчужный чай; черный чай сортированный по 50 коп. сер., к этим же ценам можно отнести мауфын и некоторые другие высокие желтые чаи. Чай второго сбора (в июне) от 40 до 30 коп. сер. чай третьего сбора (в августе) от 25 до 10 коп.; наконец чайный лист, который оставляется на деревьях для того, чтоб они не истощались и помощью его всасывали влагу из воздуха, этот лист, опадающий осенью, собирается уж на земле и продается коп. по 5 сер. за фунт; иногда из него приготовляют кирпичный чай, но этим собственно занимаются особенные плантации.

Я могу почти безошибочно сказать, что лучшие чаи, покупаемые кантонскими купцами для западных европейских торговых портов, обходятся им на месте, с оплатою местной пошлины, по 30 коп. сер. за фунт, гуртом; чаи, покупаемые шанъ-синскими купцами для Кяхты, как я уже заметил первого сбора, обходятся коп. по 40 и даже по 50; эта разность в цене делается гораздо чувствительнее по различным условиям перевозки к портам европейским или к границе русской, то есть до Кяхты. [98]

Приняв за главный склад чаев, предназначаемых для Западной Европы Син-цунь, селение под 28° 43' с. ш. и 114° 47' в. д., пли город Тсон-шан-цянь (Тсон-ган-гиен), мы увидим, что отсюда до Шан-хая, одного из пяти открытых для европейцев портов, всего около 1000 верст, которые проходят в 24 дня; перевозка сухим путем и водою до Шан-хая обходятся около двух лан, то есть менее 4-х р. сер. за ящик; при этом его оплачивают всего раза два пошлиною. Посмотрите теперь, каким мытарствам подвергаются чаи, идущие в Россию, какое нескончаемое пространство переезжают они!

Я уж сказал, что чай отправляется в Россию почти-исключительно из Фу-цзянской губернии, и именно собираемый на горе Ву-э (или Ву-и-шане) и ближайших отрогах её, отделяющих Фу-цзянскую губернию от губернии Цзянь-си и Чже-Цзянь. Отсюда чай, уж уложенный в ящиках в том виде, как мы его получаем, кроме кожаной обшивки, которая делается в Кяхте, отправляется в город Чун-ань, водою или носильщиками; расстояние водою около 17 верст, сухим путем – 11; тем и другим способом доставка места, то есть ящика чая, обходится около 4 коп. сер. Из Чун-аня путь еще гористее, и потому его отправляют опять на носильщиках через Юй-шань до города Цзань-шань, Чже-Цзянской губернии; на расстоянии слишком полутораста верст, доставка обходится около 75 коп. сер. с места. В Цзянь-шане складывают чай на барки и отправляют вниз по течению до реки Цян-тан-Цзянь, и потом, перегрузив чай на другие суда, по этой последней реке и заливами Восточного моря до шан-хайского порта; плавание это при хорошей погоде совершается недели в две; плата около 60 коп. сер. Прежде в Шан-хае перегружали чай на морские суда и отправляли водою до самого Тянь-зина; путь этот совершали дней в 15–20; плата обходилась по 1 р. 75 к. сер. с места; но нынче, по случаю размножения корсаров на Восточном океане, редко пускаются с чаем в море, а перевозят сухим путем, за что платят около двух рублей с небольшим с пуда. Из Тянь-зина отправляют чай на барках, вверх по р. Байхе до Тун-чжеу (верстах в 20 от Пекина), проезжая пространство 180 верст в 10 дней; за перевозку платят от 1 р. 50 до 1 р. 70 коп. сер. с места; из Тун-чжеу сухим путем, большею частью на мулах, до Калгана; за расстояние 228 верст платят 1 р. 25 коп. с места. Наконец, в Калгане уж нанимают монгольских верблюдов или быков, на которых и отправляют чай до русской границы. В Кяхту (1285 верст) поспевают в 45 дней; плата около трех рублей серебром с места. Всего же расстояния проходит чай из Фу-цзяна до Кяхты около [99] 5000 верст, да отсюда до Москвы 6000 верст. Из Кяхты до Москвы чай отправляют на так называемых передаточных, от города до города, а иногда водою; путь этот слишком известен, чтоб описывать его; провозная плата от 8 до 10 р. с. с пуда. Вообще издержек с ящика приходится с обшивкою, пошлиной и перевозкой, от 40 до 50 р. сер.: это внутри России. В Китае же за доставку от Ву-э до Кяхты около 10 р. сер., а прибавя к этому пошлины таможенные, за билеты, сбор на содержание присутственных мест тех городов, чрез которые провозят чай, и мелкие расходы, приходится всего около 13 р. 50 к. сер. Присоединив к этому издержки внутри России, средним числом 45 р. сер., получим весь расход на перевозку п пошлины чая от Фу-цзяна до Москвы в 58 р. 50 к., к этому надо еще присоединить цену чая на месте, которую круглым числом, с укупоркой и первоначальной пошлиной положим в 50 к. сер. за фунт (немного меньше этого), а за место в 50 ф. 25 р. сер.; следовательно лучший цветочный чай в Москве обойдется одними расходами, без процентов на капиталы и купеческих барышей, 83 р. 50 к. сер. за место в 50 ф. чистого чаю, то есть не считая укупорки и вынутого дорогою на совок, или около 1 р. 70 сер. (около 6 р. асс.) за фунт, и это самая высокая цена, maximum, потому что мы везде полагали большие платы. К тому же, место чаю очень редко попадается в 50 ф., но всегда больше, даже свыше положения, которым определены цветочные квадратные чаи в 57 ф., торговые – в 65, и так называемые шань-синские квадратные в 50; неквадратные же бывают в 80 и более. Только самые высокие лянсины бывают от 45 до 55. Так называемый фамильный чай обходится дешевле на столько, на сколько дешевле его покупная цена на месте и сбор с него пошлин, то есть коп. 40 сер. менее против цветочного.

Если б купцы открыли свои тайны, то, кроме означенного исчисления, мы имели бы и другие доводы убедиться, что чай обходится именно около этой цены, если рассчитывать на деньги; по тут-то вся и тайна. Наши купцы выменивают его на фабричные изделия, большею частью свои же, потому что многие покупщики чаев вместе с тем и фабриканты. Казалось бы, тут двойная для них выгода – получать проценты на свои изделия и потом на проданный чай; но, подобно тому, как китайцы все свои надежды возлагают не на чай, а на вымениваемый от нас товар, так и наши купцы принуждены рассчитывать не на свой товар, а на вымениваемый китайский продукт; вследствие чего уступают свои произведения не только без пользы, но даже в убыток себе, так что некоторые [100] наши фабричные изделия продаются в Пекине по той же цене, что и в Москве. Поэтому-то оптовые русские купцы принуждены вознаграждать убытки, понесенные на фабричных изделиях, при продаже чая; но достигают ли они этого? Лучший цветочный чай, который им достается, как мы уж заметили, по 1 р. 70 к. сер., они продают вдвое и даже более в Москве, и за всем тем терпели несколько лет сряду убытки; счастливым почитается тот, кто выйдет сух. Только последнее время, когда чай очень поднялся в цене, они несколько пооправились.

Многие у нас жалуются на дороговизну чая; ссылаются на то, что так называемый английский чай гораздо дешевле, вопиют против неправильности торговли. Но, во-первых, английский чай, как товар дурной, на самом месте дешевле; к тому ж, с первого взгляда легко убедиться, что перевозка чая в Англию, почти исключительно водою, несравненно удобнее, и самый чай в Китае, как мы уж видели, оплачивается раза два пошлиною, между тем, как наш оплачивается раз двенадцать различным наименованием поборов. Во-вторых, и важнейшее: уступая китайцам в убыток себе фабричные произведения, и наверстывая этот убыток на продаже чая, мы, как заметили выше, поддерживаем свои товары в Китае в такой низкой цене, что даже английские не могут соперничать с нашими. Правда, от такого соперничества более всего выигрывают китайцы; таким образом в Пекине сукно московских фабрик, года два тому было дешевле, чем в Москве, теперь почти в одной цене; а ситец английский гораздо дешевле в Пекине, чем в Петербурге. В-третьих, разве мы не выигрываем перед другими, получая хороший чай? и что же мы платим за это? положим рубль серебром лишнего за фунт, то есть прибавляем лишний рубль расходов в месяц? – Заметьте, что чай, если и не предмет роскоши, то все-таки предмет потребности второстепенный, и употребляется людьми более или менее зажиточными. Не только не должно роптать на высокую цену чая, но охотно можно бы еще накинуть полтину серебра на фунт высших сортов чая, как для того, чтоб пустить наши ситцы в Китай и вытеснить оттуда английские, так и для того, чтоб иметь возможность торговцам, понизить цену фамильного чая, несоразмерно высокую, и тем сделать доступным, этот благодетельный напиток для бедного класса.

Не довольно того, чтоб пить чай, надобно уметь пить его; иначе все равно – пить ли чай или бузину: также точно, как для профанов в вине все равно, какое бы ни пить вино, только бы пить. Если китайцы отправляют англичанам и американцам [101] чай второго и третьего сбора, и даже подкрашенный индигом, часто с примесью всякой дряни для лишка тяжести; то они еще очень невинно отплачивают им за горы опиума – этого всесокрушающего яда, которым подчует их ежегодно Ост-Индская Компания; притом же, англичане пьют чай с ромом, с маслом, с куском росбифа – какая тут возможность отличить аромат, букет чая? и не всё ли равно для них, какого бы вкуса чай ни был: был бы цвет! С прискорбием должен я заметить, что и у нас многие обращаются с чаем, как с сеном: держат его в писчей бумаге, которая легко всасывает в себя сырость и передает ее вместе с своим собственным отвратительным запахом чаю (об этом уж прежде меня говорил почтенный отец Иакинф); хранят в деревянных ящиках, не обклеенных свинцом; ставят чайник на самовар, пьют часто чай перепрелый и т. д. Китайцы заваривают чай в особенных чашках, гайварах, прикрывая их в три четверти крышкой, чтоб чай не прел. Китайцам это легко: у них собирается двое-трое гостей – можно напоить из одной чашки; но при нашей общительности, таких аптекарских доз недостаточно.

Чай средней руки, обыкновенный, отправляется из Китая продушоным различными цветами: жасмином, розою, chloranthus inconspicuus, gardenia florida, olea fragrans и другими. Эта операция производится в больших фарфоровых кувшинах; их наполняют чаем, переложенным слоями цветов, ставят, в кипящую воду и плотно закупоривают; но чай высоких сортов остается в своем натуральном виде и его-то именно надобно особенно устранять от всякого постороннего запаха и душного воздуха, чтоб сохранить чудный ему свойственный букет.

В заключение скажем несколько слов о кирпичном чае и пу-эр-ча. Опадшие, иногда наскоро оборванные, крупные листья собирают вместе, потом сжимают под прессом, в виде и в величину наших кирпичей, только несколько тонее; таким образом получается дешевый чай, известный в Китае под именем чжуань-ча, что в буквальном переводе значит кирпичный чай. Приготовление его – особенного рода: варят в котле с молоком, салом, солью и поджаренною в масле мукой; это, как видите, род похлёбки, очень питательной и здоровой, особенно полезной в грудных болезнях.

Пу-эр-ча приготовляется небольшими комками, от фунта до пяти, из отборнейших листьев с дерева, о котором я говорил; употребляют его также, как и кирпичный чай. [102]

Есть еще особенная чайная эссенция в маленьких четырехугольных плитках, довольно дорогая; настой её крепкий и терпкий; вываривается иногда из пу-эр-ча, иногда из других чаев; в нее нередко подбавляют разные лекарственные вещества и даже корейский жен-шин, и жуют для утоления жажды или для лучшего пищеварения. Словом, чай является здесь в неисчислимых видах, более или менее как средство благодетельное и для Китайцев необходимое ¹⁵.

Комментарии

1. См. № 3 (т. LXXXVII) 1853 “Отечественных Записок”.

2. А не вместе с гробом, как бы следовало.

3. Когда говорится об иностранцах, то должно разуметь монголов, китайцев, тибетцев и других, имеющих право на въезд в столицу Китая; прочие называются варварами.

4. Histoire universelle du grand royaume de la Chine comp. en italien par le р. Alvarez Semedo etc. trad. par. Louis Coulon p. Paris 1645, стр. 110 и след.

5. Писавши эти строки, я не думал, чтоб чрез месяц пришлось мне быть свидетелем погребения, или, правильнее сказать, выноса гроба богдохана.

6. В ящике можно полагать круглым числом около 60 килограммов; впрочем, турецкий опиум продается в меньших ящиках, чем индийский.

7. Бига равняется 1,474 квадратным метрам.

8. Доллар стоит около 5 руб. асс.

9. В этот год ценность на опиум упала, по причине дурного качества собранного опиума.

10. Даволле (“Revue des Deux Mondes”), 15 Февраля 1851 года и др.

11. Рупия = около 2 руб. 25 коп. асс.

12. См. “Encyclopedie des gens du monde”, t. XXII, p. 10, 1844 года, где опять повторена эта нелепость.

13. “Статистическое описание Китайской империи”, 1842 года.

14. Lettres Edif. et. Cur, t. III p. 226.

15. В 1851 году возвратился в Англию Форчюн, который был посылаем нарочно в Фу-цзянскую провинцию, для собрания сведений на месте о чае и чайной торговле и доставления семян и растений для индийских плантаций. Изданные им по этому предмету сведения почти вполне подтверждают мои показания.

Текст воспроизведен по изданию: Китай в 1849 и 1850 годах. (Из путевых записок Е. П. Ковалевского) // Отечественные записки, № 4. 1853

© текст - Ковалевский Е. П. 1853
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Бабичев М. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1853

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info