КИТАЙ В 1849 И 1850 ГОДАХ

(Из путевых записок Е. П. Ковалевского ¹)

ГЛАВА I.

Встреча. – Въезд в Пекин. – Первое впечатление, произведённое Пекином. – Русские подворья и церкви. – Кладбища русских и португальских миссионеров.

Цин-хе – небольшое селение, торжок, состоящий преимущественно из лавок и харчевен: лавок мелочных, харчевен очень плохих. Одна из этих харчевен пользуется правом принимать русские миссии, и так как в Цин-хе обыкновенно встречают новую миссию и до Цин-хе провожают старую из Пекина, то содержатель харчевни очень дорожит этим правом. Комнаты, на этот торжественный случай, обклеивают новыми бумажками, вычищают, вымывают, придают им праздничный вид, и уж никого не впускают сюда из посторонних. Когда мы въехали во двор, он был до того загромождён экипажами, людьми и лошадьми, приведёнными для нашего парадного въезда в Пекин, что мы едва могли пробраться до жилых комнат. Двое русских миссионеров, и из Албазинцев – командир русской роты и родовой старшина – встретили нас. Мы во всю ночь не могли наговориться с нашими соотечественниками. Если мы были рады, что окончили трудное странствование через Монголию и часть Китая, продолжавшееся слишком два месяца, то какова же должна быть радость русских [2] миссионеров, видевших в нас своих путеводителей в отечество после десятилетнего пребывания в Китае!

На другой день мы поднялись рано, зная, что нас ожидают в Пекине; но нескоро собрались, как ни торопились. Надо было достать мундиры и всю амуницию из тюков, прилично одеться и вычиститься, а казакам, привыкшим к простору монгольских степей, решительно негде было развернуться на тесном дворе китайской харчевни; притом же, у них пошли новые знакомства со слугами нашего подворья и Албазинцами, хотя казаки ещё не говорили по-китайски, а последние ни слова не понимали по-русски: всё это замедляло наши сборы. Наконец, часу в десятом, после роскошного завтрака, двинулись в путь. От Цин-хе до стен Пекина десять вёрст расстояния; дорога тянется по обширной равнине, в глубине которой лежит столица Китая. Везде поля и поля! Но хлеб уж был убран. Здесь не то, что у нас, где нива сдаёт земледельцу только хлеб и оставляет себе часть зелени, под которою ещё красуется во весь остаток осени – нет: здесь она отдаёт своему господину всё, что произвела в течение лета; малейшая травка, даже хлебные корни вырываются – что для корма скота, что для топлива; китайцы ничего ей не оставляют, и осенью поля представляют вид жалкий, сухой, сероватый и, сливаясь с могилами кладбищ, рассеянных повсюду, дополняют грустное впечатление окрестной картины. Только ветвистые ивы, прекрасные здешние ивы, окружающие кладбища, несколько оживляют её. Близость столицы ничем не обозначалась, ничто не напоминало о ней. Мы плутали между купами деревьев, домиками, пашнями и кладбищами, сворачивая с одной дурной дороги на другую, ещё худшую; все они нам казались просёлочными, весьма просёлочными, и мы опасались сбиться с пути в этом лабиринте дорожек; но оказалось, что это большая и прямая дорога к Пекину, и извозчик на все наши опросы весьма флегматически отвечал: “Приедем”.

Десять вёрст показались довольно длинными для нашего нетерпенья. Наконец, равнина сделалась обширнее и пустыннее; могилы окружали нас теснее и теснее, иные – осенённые купами деревьев, другие – разбросанные в беспорядке по равнине; дорога становилась хуже и хуже; выстрелы, которые мы уж заслышали, раздавались громче; невдалеке возвышалась какая-то тёмная, огромная масса, и ещё выше – узорчатая кровля с приподнятыми краями; показалась толпа людей, в обыкновенных китайских курмах:

– Это что за люди?

– Солдаты, отвечал неохотно извозчик. [3]

– Это солдаты?

– Да!

Надо было верить.

– Что ж они тут делают?

– Разве не видите – ученье!

Действительно, я увидел, что человек за человеком подходил к купе ружьев, прислонённых к стене какого-то домика, брал одно ружье, выстреливал и уходил своею дорогою – это называется ученье.

– Да что ж они хоть ружей-то не берут с собою? – спросил кто-то из нас.

– Ружья казённые; они хранятся в арсенале.

– Так солдат в Китае без ружья?

– Да.

– Странно. А где же Пекин?

– Да перед вами Пекин, за этой стеной.

Перед нами, действительно, возвышалась гигантская стена, с огромною башнею над воротами; из амбразур башни чернелись какие-то пятна. Мы было приняли их за жерла пушек, но вскоре убедились, что это пушки нарисованные; настоящие же хранятся в арсенале или только числятся в арсенале, а в сущности, может быть, уж проданы арсенальными чиновниками для разных поделок.

Мы приостановились у ворот, чтоб несколько оправиться. Казаки выстроились, выровнялись и поезд двинулся вперёд. В воротах уж нельзя было сомневаться, что мы въезжали в город и город огромный, многолюднейший, а главное, самый шумный, какой когда-либо случалось мне видеть.

Не знаю, как бы мы протиснулись сквозь толпу народа, совершенно запрудившего улицу, без благодетельного вмешательства каких-то оборванцев, которые словно выросли из земли перед нами и, деятельно размахивая длинными плетьми, расплёскивали волны народа по сторонам. Впоследствии мы узнали, что эти люди были полицейские служители.

Сначала эта уличная жизнь, эта толпа, шум, трескотня напоминают вам несколько другие восточные города; но, вглядевшись и вслушавшись хорошенько, вы видите, что это нечто иное. Вам представляются совсем другие движущиеся картины; До слуха вашего доходят отрывистые звуки языка, которого вы ещё не слышали и они резко отличаются от всех, которые когда-либо поражали ухо ваше.

Между тем, как толпа народа глухо шумела и гудела, продавцы разных разностей, как будто силились заглушить и её, и друг друга, и рёв верблюдов, и пронзительное ржание мулов. [4] Кто звенел в таз, кто гудел в рог, кто щёлкал железными плитками, кто ревел своим да не своим голосом; наконец, нагой нищий, растянувшись во всё тело на улице, стонал, что есть сил, желая обратить на себя внимание. И всё это теснилось, шумело, сталкивалось с экипажами, путалось в стаде прогоняемых свиней или уток; собаки шныряли между народом, голодные, изнурённые, понурив голову; гусь, высунувшись из-за спины носильщика, кричал ему через голову. Всего занимательнее было видеть, как два встречавшиеся в этой толпе экипажа вдруг останавливались и из них, выскакивали торопливо, как будто вспомнив о чем-то важном, что совсем было забыли, двое китайцев и принимались отвешивать друг другу поклоны; кланялись долго, так, что их можно было почесть за механические куклы, поставленные среди дороги, если бы они не заграждали пути для проезжающих, что совершенно уничтожало подобную мысль. Поезд, тянувшийся нескончаемыми нитями экипажей – одной вперед, другой назад – останавливался; кучера равнодушно закуривали свои маленькие трубочки; проезжающие терпеливо ожидали, пока двое китайцев накланяются друг другу в волю, потому что не было возможности объехать их за толпою; наконец они садились и волны народа лились за ними до новой преграды.

Главная улица, по которой мы ехали, широка и длинна: в длину она, до нашего южного подворья, вёрст восемь почти без поворотов; в ширину – как Невский проспект, если не шире; это уж не Восток! Но она до того загромождена разными балаганами и прилавками, что кажется тесною. Посредине возвышение, насыпь, заменяющая шоссе; тут постоянно тянутся два ряда повозочек, каждая в одно животное – мула или осла, повозочек крытых, довольно красивых с виду, двуколесных, составляющих здесь обычные экипажи; дороги направо и налево оставлены для телег с тяжестями и пешеходов; они-то, за неимением площадей в городе, служат местом всех сходбищ, представлений и всяких временных выставок. С насыпной дороги, верхом с лошади, я мог видеть, что делается в полуоткрытых балаганах, оборванных и закопчённых подстать китайским нищим: в одном странствующие комедианты распевали драматические представления, при оглушительном шуме музыки; в другом – сказочники, в третьем – ворожей или странствующий доктор, объясняющий собравшейся около него толпе анатомию человека; там, далее, нараспев перекликались друг с другом продавцы платьев, выхваляя доброту и дешевизну своего товара. Были представления, открытые со всех сторон и огороженные только [5] тростниковою решёткой, за которою собирали по чоху, то есть, по одной пятой копейки ассиг. за вход с человека. Чох – для нас монета неизмеримой ничтожности, которая не существует, которая не может существовать, потому что за неё ничего нельзя купить; в Китае чох – деньги, и за него можно-таки кое-что приобресть. За балаганами открываются бесконечные ряды лавок, которые почти нигде не прерываются на расстоянии семи–восьми вёрст; между ними очень много красивых, особенной, чуждой нам архитектуры; аптеки и мелочные лавки по преимуществу отличаются изяществом отделки; раззолоченные сверху до низу, испещрённые яркими красками и филогранновой работой, они очень кокетливы и грациозны, точно огромные игрушки, и составили бы украшение на любой столичной улице; зато рядом с ними, торчит какая-нибудь скверная лавчонка, или оборванный домишко.

На Востоке более всего поражают путешественника лёгкие, воздушные минареты, как будто отделившиеся от земли и стремящиеся к небу; в Пекине кидаются в глаза узорчатые кровли – кровли ворот, домов, кумирен, всего, что имеет кровлю, даже покрышки голов – шапки, всё это с вздёрнутыми вверх полями, как крылья птицы, приготовившейся лететь вверх; как будто все эти кровли временно, случайно очутились на месте, которое они весьма дурно защищают от дождя и непогоды, служа только ему украшением. В восточных городах более всего надоедают собаки, здесь – свиньи; и надо заметить, что здешние свиньи, отвратительные и грязные, надоедают пуще чем собаки в других восточных городах; они снуют у вас под ногами, хрюкают назади, кричать раздирательным образом с телег, на которых их перевозят, наконец являются в различных блюдах за всяким обедом. Впрочем, и собак в Пекине не мало, но они совсем не таковы, как в других восточных городах: тихи и скромны до того, что даже не лают, не только, что не кусают.

Вы видите, что здесь на улицах зрелищ больше, чем в любом городе Востока, и столько же, если даже не больше, сколько в столицах Италии и Франции. Деловая жизнь укрывается внутри домов и лавок. Домов вы не увидите с улицы: они сокрыты в лабиринте маленьких дворов, и ни одно окно не выходит из-за стен этих дворов: это уж совершенный Восток, где внутренняя жизнь человека глубоко сокрыта от посторонних взоров и где всего яснее определяется разделение общества на семейства, как было во времена патриархальные.

Долго, часа полтора, ехали мы городом при многочисленном [6] стечении любопытных, из которых иные, особенно женщины, нарочно выезжали на края дороги и останавливались в своих полуоткрытых экипажах, чтоб посмотреть на пришельцев из стран далёких. И действительно, не могли не удивлять их наши военные и духовные платья, столь отличные от их, особенно военные, молодецкий и здоровый вид казаков, так резко отличающихся от тщедушных китайцев; наконец, новость предмета – а новости так редко встречаются в Пекине – всё вызывало на улицу китайцев, жаждущих всякого рода зрелищ людей праздных, которых и здесь не мало.

Ранее полудня приехали мы в наше южное подворье, где ожидали нас архимандрит, духовные члены миссии и Албазинцы – старики, молодые, женщины, дети, словом, всё население Албазинцев, простирающееся до ста человек. Странно было видеть этих людей, потомков коренных русских, которые ни одеждой, ни языком, ни чертами лица не напоминали русских. Все мы отправились в церковь отслужить благодарственный молебен, и отрадно было душе слышать хор певчих, прекрасно составленный заботами нашей миссии из этих же Албазинцев, которых мягкое произношение напоминало мне священнослужение в славянских церквах на юге Европы, особенно в Триесте.

После молебна, гостеприимная миссия угостила нас, по русскому обычаю, роскошным завтраком, а потом обедом, который нам показался ещё роскошнее после сухарей Монголии и не совсем вкусной пищи в трактирах Китая. Особенно мягкий хлеб составлял предмет необыкновенной роскоши: около двух с половиною месяцев мы не ели его. Вечером все разбрелись по своим кельям: новые миссионеры – довольные счастливым окончанием продолжительного странствования; старые – обновлённые вестями о России, полные надеждой на скорый возврат на родину. Как в этот вечер показались милы и дороги покой и тишина!

У нас, в Пекине, два подворья. Южное подворье находится на улице Дун-узянь-ми-сян и известно у Китайцев под названием Хой-тхун-гуан; при нём Стретенский монастырь. Северное известно под именем Бей-тхан; здесь церковь Успения Пресвятой Богородицы, а также школа для Албазинцев и обсерватория. Расстояние между северным и южным подворьями вёрст 9-ть или 8-мь. Я с казаками и с большею частью членов новой миссии, поместился в южном подворье, где находится казённый посольский дом, выстроенный китайским правительством, которое также отпускает известную сумму и на поддержание его; но этих денег мы, конечно, не видим, и [7] здание поддерживается на счёт нашего правительства. У главных ворот есть дом для китайского чиновника; но нынче пристав не живёт здесь, и только официальный привратник находится постоянно при нашем южном подворье; есть даже кумирня, словом, все принадлежности Я-маня, казённого места; но северное подворье состоит на правах частного дома. Здешняя церковь первоначально переделана из китайского монастыря, уступленного русским, пришедшим из Албазина.

Кроме подворьев, у нас есть земли за городом и в самом Пекине; несколько домов и лавок, из которых иные пожертвованы монастырю в старинные времена русскими купцами, торговавшими некогда в Пекине, и составляют источник монастырских доходов; но самое священное для нас место, которое мы поспешили посетить после нашего приезда в Пекин – это кладбище миссии. Здесь, на могиле ещё свежей одного из членов миссии, Горского, подававшего такие блестящие надежды, отслужили панихиду. Кладбище миссии, увы! довольно наполнено могилами; но не должно забывать, что оно существует около ста лет. Окружённое высоким забором, расположенное между прекрасными ветвистыми деревьями тополей и белокорых кедров, оно тихо и недоступно городскому шуму: здесь забываешь, что находишься в нескольких шагах за городской стеной. Небольшой домик, построенный внутри ограды, в летнее время часто служил приютом для наших миссионеров; на кладбище повсюду видна их заботливость украсить это жилище вечного покоя бывших своих сотоварищей: деревья подчищены, могилы обложены новым дёрном; памятники и кресты обновлены. Китайцы, у которых попечительность о кладбищах своих предков составляет одну из первых добродетелей, несколько раз отдавали справедливость чувствам, одушевлявшим в этом случае русских миссионеров.

Кроме этого, у нас есть старое купеческое кладбище, получившее своё начало ещё во время царствования Петра Великого, когда наши торговые караваны ходили в Пекин; оно откинуто на выгон, где хоронят бедных. Это кладбище было запущено и во многих местах обвалилось; но нынче мы обнесли его стеной, и самый пригорок, на котором оно расположено, укрепили и обложили дёрном.

Кладбище европейских римско-католических миссионеров завещано последним их епископом, Пиусом, также заботливости нашей миссии. Оно расположено в прекрасном саду и украшено многими великолепными памятниками, из которых иные сооружены китайским правительством, в награду [8] особенных заслуг, оказанных покойными, как свидетельствуют китайские надписи. Кладбище содержится в совершенном порядке доходами, которые собираются с находящегося возле него большого огорода и виноградников, разведенных португальскими миссионерами. Замечательно, что первый памятник, находящийся на нашем русском миссионерском кладбище, поставлен римско-католическими миссионерами; последний – на кладбище римско-католических миссионеров поставлен русскими миссионерами. Монастырь португальских миссионеров, основанный в 1600 г. (известный Риччи приехал первый в Пекин в 1572 г.) отличался своим великолепием. Ныньче церковь его находится в совершенном запустении, однако еще сохранилась; французская же совершенно разрушена и на её месте частный дом.

Наше южное, как и северное, подворье, подобно многим богатым жилищам в Пекине, состоит из нескольких домиков, запутанных в дворах и переходах, погруженных в зелень садов и цветников. Каждое дерево носит воспоминание кого-нибудь из членов миссии, нынешней или прежде бывшей, живого или усопшего, со времени основания самого подворья; это – поэзия монастыря. Домы полукитайской, полурусской архитектуры, более китайской; но стеклянные окна и мебель напоминают Европу. Мы разместились довольно удобно.

И потекла жизнь иная, жизнь пекинская, увы! не лишенная также забот и печалей, хотя других забот, других печалей, чем были на пути в Монголии.

ГЛАВА II.

Китайский костюм. – Визиты. – Прогулка по городу. – Люли–чан (книжный ряд) и книгопечатание в Китае. – Сяо-ши, рынок. – Памятник Ио-фей; жертвенники небу и изобретателю земледелия. – Брак.

Нелегко было на первых порах прилично одеться по-китайски. Китайский туалет очень сложен; каждое время года или, правильнее, каждая перемена погоды требует особого платья: таким образом, надо иметь от самого теплого, или длинношерстного, до самого холодного, газового, перемен шесть, и всё-таки туалет ваш не будет полон. Некоторые цвета усвоены только одним женщинам, другие обыкновенны у торгующего сословия, вообще не пользующегося большим уважением в Китае; употребить эти цвета порядочному человеку неприлично. Самый покрой платьев, по-видимому, неизменный, имеет [9] свои оттенки моды, за которыми мы, впрочем, не гонялись. Притом же, надо иметь все эти платья парадные и обыденные: курмы, заменяющие наши фраки, и макуацы, составляющие домашний наряд, хотя, в противоположность фракам и сюртукам, курмы длинны, а макуацы коротки; даже самые шляпы подлежат тем же изменениям, как и платья, и выехать куда-нибудь запросто в парадной шляпе было бы смешно.

Члены новой миссии обменялись своими платьями с русскими старожилами Пекина; для последних это было необходимо, потому, что те из них, которые были обязаны принимать или делать со мною официальные визиты, одевались по-европейски; я и сопровождавшие меня казаки в этом случае также всегда бывали в форменных платьях. При обыкновенных же выходах в город мы одевались по-китайски, не потому, однако, чтоб нам не позволялось носить европейское платье, а чтоб не возбуждать любопытства праздного народа, который в таком случае обыкновенно толпою следовал за нами. Притом же официальные выезды совершались торжественно с толпою слуг, в нарядных экипажах, или верхом; последнее допускалось для нас, как для военных; одним словом, при этом соблюдался весь этикет, присвоенный китайским да-женям, важным чиновникам. Правда, вначале многие из нас путались без привычки в широких полах восточных одежд и не могли ходить в сапогах, хотя атласных, но с бамбуковыми прошивками и с подошвою пальца в два толщиной; но привыкнуть можно ко всему. Надо, однако, сознаться, что китайская парадная шляпа и сапоги весьма неудобны. Я не стану описывать здесь подробно всех частей китайского туалета: эти подробности были бы скучны и для читающего и для пишущего; притом же, всякий образованный читатель или видел полный китайский наряд, или читал описание его; я буду упоминать о нём, где прийдется к слову.

Все эти мелкие заботы, потом визиты к лицам официальным и частным, прием их у себя и неизбежно следующий затем обмен подарков отнимали у нас в первые дни приезда большую часть времени. Визиты здесь чрезвычайно тягостны. Надо знать со всею точностью где кого встретить, где кого посадить, куда проводить; к иному следует выйти на встречу самому и даже до первого двора, другого встречает драгоман, или кто-нибудь из членов миссии, или, наконец, казацкий урядник. У каждых ворот повторяется утомительная церемония упрашивания переступить первому через порог. Если верить китайцам, то эти пороги затем и устроены, чтоб задержать гостя и доставить хозяину удовольствие подолее остаться с ним; [10] а я полагаю, что они просто сделаны затем, чтоб ломать шеи и ноги проходящему, который никак себе не воображает, чтоб на ровном месте, ни с того ни с сего, был порог, и идет не остерегаясь. Наши казаки должны быть очень благодарны китайцам за это утонченное изобретение их любезности. Что порог, то новая преграда! “Идите, пожалуйста, вперед”, говорит хозяин, “вы здесь гость, дорогой гость”. – “Вы приезжий, издалека приезжий”, говорит гость. “Осмелюсь ли я идти вперед: вы мне можете служить дядей, наставником” и проч. Если к этому прибавить, что надо подвигаться вперед тихо, останавливаясь, показывая вид, что вы увлечены разговором посетителя, который в сотый раз повторяет вам свой обычный комплимент; если прибавить, что надо проходить по крайней мере через трое ворот, до приемной комнаты, то вы легко можете расчесть сколько времени нужно, чтоб только дойти до неё; а тут новые поклоны по-китайски, пожатие рук по-русски, упрашивания сесть на первое место, потчивания обедом, которого и нет в готове, потчивание чаем, от которого, впрочем, никто и не отказывается, распросы о здоровье гостя, обоюдные восторги при виде друг друга поздоровевшим и пополневшим: хотя бы посетитель ваш исхудал как спичка, с тех пор, как вы его видели, все-таки надо уверять, что он растолстел и раздобрел. Словом сказать, возясь с посетителем или посещая кого из важных лиц, вы до того выбьетесь из сил от одних церемоний, что никакой умный разговор на мысль не пойдет; а потому надо хорошо втянуться в светскую жизнь китайцев прежде, чем приступить к какому-либо делу с ними.

В октябре и до последних чисел ноября погода здесь стоит чудная. После летних периодических дождей, даже сухие, безжизненные горы, окружающие обширную пекинскую долину, покрываются зеленью; небо опять становится чистым, голубым, с легким оттенком синевы; зной ниспадает; прохлада и запах некоторых вновь расцветающих в октябре цветов переносят вас к весне; природа как будто молодеет. К сожалению, мы не могли вполне воспользоваться этим благоприятным временем, занятые, как я уж сказал, своими мелкими заботами, и только изредка, урывками, выезжали за город; но, признаюсь, велико было нетерпение наше побродить по Пекину, рассмотреть его в частностях, подивиться великолепным памятникам, войти во внутреннюю жизнь китайцев, посмотреть театры, ярмарки и проч. и мы едва успели облечься в китайские платья, как отправились в город.

Нечего сказать, красивы мы были в. своих длиннополых [11] халатах, с широкими, висящими рукавами, с открытою шеей и с длинными, достающими до пят косами. Само собою разумеется, что в такое короткое время мы не могли отрастить своих собственных волос; те, которым суждено было надолго оставаться в Пекине, подбрили головы по-китайски и, отпустив волосы сзади, вплели в них чужие косы; я же подвязывал косу под низ шляпы; и так как шляпы ни в каком случае не снимают, то подобная подделка прошла вовсе незаметной.

Пекин один из самых древних городов, в самом древнем государстве в мире, и потому не удивительно, что происхождение его теряется во мраке неизвестности, когда происхождение других, гораздо новейших, давно уже исчезло в этом всепоглощающем мраке. В 1409 г. Пекин сделан столицею и, в противоположность существовавшей до того времени, южной столице, Нанкину, по-китайски Нань-узин или Нань-ган, назван северной столицей, то есть, Бей-узин, как произносят в северном Китае, и Бе-гин, как произносят южные китайцы, а вслед за ними и европейцы, от которых и мы переняли название Пекин. В разговоре Китайцы называют Пекин просто Цзин-чен, то есть столица. Пекин, не считая предместий, имеет 58 ли или около 31 версты в окружности. Народонаселение его трудно определить с точностью: приняв в соображение огромное пространство, занимаемое городом, некоторые европейские писатели доводили населенность Пекина до баснословной цифры – 8.000.000. Стаутон, основываясь на сведениях, доставленных посольству Макартнея, полагал число жителей в Пекине в 3.000.000. О. Гобиль, иезуит, долго живший в Пекине, низвел это число до двух слишком миллионов. Наш русский путешественник, г. Тимковский, ограничился числом около 2.000.000. Надо вспомнить, что в Пекине все домы – в один этаж, что некоторые частные домы, не говоря уже о дворцах, занимают огромное пространство, что в самом городе есть пустыри; а потому никак нельзя рассчитывать населенность города по его пространству. Г. Захаров, которого обширная и дельная статья о народонаселении Китая помещена в Трудах Членов Пекинской Миссии, собрал, по моей просьбе, сведения от чиновников Палаты Финансов, куда поступают ежегодно подробные ведомости о народонаселении Китая, и по этим сведениям оказывается, что число жителей в Пекине в 1845 и 1846 годах было 1.648.814, а в 1849 г. оно возрасло до 1.700.500; с предместьями же, подчиненными пекинскому полицейскому управлению, народонаселение простирается до 3.000.000. За неимением изданных официальных документов об этом [12] предмете, мы готовы признать это число довольно близким к истине, тем более, что оно согласно с показаниями самих китайцев и с собственными нашими вычислениями.

Город разделяется на Ней-чен, внутренний, и Вай-чен, внешний. Первый, по завоевании Китая, Маньчжуры заняли собственно для себя; второй, китайский или купеческий город. Впоследствии, однако, китайцы нашли средство скупить у промотавшихся маньчжуров большую часть их земель и занять их своими домами, и по преимуществу лавками. Во внутреннем городе находится так называемый красный или императорский город, Хуан-чен, и в нём собственно Цзы-цзин-чен, дворцовый город.

Первым предметом посещения и любимейшим местом прогулки наших миссионеров обыкновенно бывает Лю-ли-чан: это длинная улица в китайском городе, почти исключительно занятая книжными лавками. Здесь каждый книгопродавец знает русских, которые обогащают наши обширные библиотеки, миссионерскую в Пекине и Азиатского департамента в Санкт-Петербурге, и приобретают для себя книги, относящиеся до предмета занятий каждого из них. Русский здесь всегда желанный гость; его усаживают, потчуют, рассказывают ему городские новости и предлагают всё, что выходит нового в кругу наук и искусств. Романами обыкновенно завалены задние ряды лавок, и надо сознаться, что они расходятся здесь в огромном, поражающем числе экземпляров. За всем тем новых романов выходит мало; известностью пользуются большею частью старинные романы, которые перепечатываются сотнями изданий и продаются по чрезвычайно дешевой цене, сравнительно с ценами книг в Европе. Главнейшая тому причина дешевизна бумаги. Печатание производится посредством резьбы на дереве. Иезуиты пробовали-было ввести типографские станки, но это не привилось к китайскому книгопечатанию; оно и понятно: почти физически невозможно отлить шрифт всех употребляемых в Китае знаков или слов; а составление каждого слова из основного ключа и следуемой к нему привязки, заняло бы несравненно более времени, чем нужно для резьбы; притом же и самая резьба на дереве очень дешева.

Почти несомненно можно сказать, что изобретение книгопечатания не дело случая, но потребность народа. В Китае книгопечатание было известно, конечно, несравненно ранее, чем в Европе. Изобретение его относят к половине X столетия нашей эры, за несколько лет до воцарения династии Сун, когда пять династий (Ву-дай) в течение 50 лет беспрерывно сменяли одна другую. В то время существовали уже знаменитые писатели в Китае и жажда к чтению быстро развилась. Сначала [13] слова иссекали на камне; чтоб перевести их на бумагу, покрывали тушью весь камень, и слова отпечатывались белыми на черном фоне; впоследствии уже придумали вырезывать их рельефно. Для резьбы большею-частью употребляют доски из грушевого дерева, известные в Китае под названием ли-му. Печатают обыкновенно только на одной стороне листа, потому, что бумага очень тонка, и для этого не употребляют пресса, а наложив бумагу на доску, слегка поводят по ней чистой и мягкой щеткой. Несмотря на эту, по-видимому, медленную манипуляцию, ловкий работник, вооруженный двумя щетками – одною, напитанной тушью, а другою чистой, легко может оттиснуть 1500 экземпляров в день. Издание книг в Китае, особенно ученого содержания, чрезвычайно красиво, за исключением картинок, где они приложены; резьба последних очень несовершенна; но нет сомнения, что китайцы, воодушевленные непостижимым для европейцев терпением, в скором времени приобрели бы навык к этой работе и, вероятно, превзошли бы европейских резчиков, если не вкусом, то тонкостью работы. Китайская бумага принимает чрезвычайно хорошо резьбу на дереве, а употребляемая для этого превосходная китайская тушь слишком известна, чтоб распространяться о ней.

Изобретение бумаги относится к концу I века нашей эры. Прежде китайцы писали на шелковой и бумажной материи, и еще прежде чертили свои иероглифы на бамбуковой плеве.

Лю-ли-чан получил свое название от бывшего тут некогда казенного завода для приготовления изразцов; нынче завод переведен за город; осталась только контора, заведывающая его делами. Каждый год в начале первого месяца тут бывает ярмарка, и толпа гуляющих совершенно запруживает собою небольшую площадку, на которой она располагается.

Я слишком далёк от мысли писать подробный путеводитель (guide) по столице Поднебесного Государства. В полной уверенности, что большинство читателей не будет в Пекине, избавляю их от подробного исчисления мостов, улиц, замечательных зданий, общественных и проч. и проч., и поведу их туда, куда особенно влекло и где приковывало меня мое собственное любопытство.

Одни из примечательнейших памятников Пекина, после императорских дворцов и садов, которым мы посвятим особую статью, это – храмы, пли правильнее, жертвенники; нельзя даже назвать их жертвенниками по тем понятиям, которые мы привыкли соединять с этим словом: это только буквальный перевод китайского слова тхань. [14]

Читателю известно, что высшее сословие Китая, чиновничество и ученые, следуют конфуциеву учению, его нравственной философии, которая заменяет им религию; смеются над всеми религиозными сектами и с одинаковым пренебрежением смотрят на поклонников Будды и Мухаммеда. То, что мы назвали здесь жертвенниками, не есть место, посвященное общественной молитве и поклонению, нет; оно недоступно для народа. (Любопытный может проникнуть сюда посредством небольшой дани привратникам и чиновникам.) Одному императору предоставлено оно: и только сын неба может приносить здесь жертву по определенному церемониалу, в известное время, сопровождаемый известными людьми; в случае болезни своей, он посылает, для совершения законом положенного обряда, вместо себя одного из первых сановников государства и, большею частью, своего сына. Этих немногих слов, я полагаю, достаточно будет на первый раз для уразумения некоторых частностей при описании жертвенника.

Жертвенники Небу и Изобретателю Земледелия великолепнее и примечательнее всех, находящихся в Пекине и его окрестностях. Мы решились осмотреть их в один раз, да еще по дороге посетить Сяо-ши, нечто в роде нашего Толкучего рынка, и потому отправились спозаранку. Расстояния в Пекине чрезвычайно велики, дорога гадка и тряска, и мы приехали к Сяо-ши, когда народ уж начинал расходиться. Впрочем, не о чем было и жалеть: торжок этот, собирающийся каждый день рано, чуть не на рассвете, на узкой и грязной площадке, и продолжающийся часов до десяти утра, по преимуществу посвящен продаже старого платья, мехов и разной ветоши; толкотня бывает страшная; военное сословие здесь господствует.

Направо от Сяо-ши храм полководцу Ио-фей. Замечательно, что этот памятник поставлен при нынешней династии, императором Кан-си, между тем, как Ио-фей был одним из защитников китайской династии против Маньчжуров и погиб жертвой клеветы министра Цин-уя, изменившего в пользу Маньчжуров. У ворот храма две статуи, коленопреклоненные, с завязанными назад руками: эти статуи изображают изменника Цин-уя и его жену. Каждый китаец, проходя мимо них, полагает обязанностью плюнуть им в лицо; может быть, для того они и поставлены лицом к проходящим, спиной к храму. Отсюда отправились мы к Храму Неба, вокруг Узин-юйчи (Юй-узао-чи), прудов с золотыми рыбами; место это теперь запущено, грязно; в мутных ямах его можно приметить только по временам золотистый отлив плавающих рыбок, но самых рыбок не видно за тиной. Узин-юй-чи пользовалось [15] весьма двусмысленною славой, так что в порядочном обществе неприлично было произнести это слово. Теперь город выбрасывает из себя на эти знаменитые некогда пруды самую грязь разврата; и только чернь и солдаты посещают их. Узин-юй-чи простираются на юг до самого Жертвенника Небу.

Тянь-тхань, жертвенник небу, занимает огромное пространство – около пяти верст в окружности, обнесенное каменною стеной. Само собою разумеется, что на этом пространстве не один только жертвенник; тут множество зданий: храмы, дворцы, тронная, флигеля для помещения чиновников, сараи для жертвенного скота, кладовые для хранения жертвенных сосудов, кладовые для хранения одежд, в которые облекается император во время приношения жертв; бойня, здание, где очищается жертвенное мясо, очаг, где сожигается оно, огромные курильницы, колодцы с превосходною водой и проч. и проч.; большая часть этих зданий обнесена отдельными оградами. Самый жертвенник представляет высокое каменное возвышение, около 30 футов в вышину и 120 в поперечнике при основании; оно идет вверх, суживаясь, тремя уступами; ступени, ведущие к нему, выложены белым мрамором и каждый ряд обведен мраморными же перилами. Число всех перильных столбиков соответствует числу градусов, то есть, их всего 360. Жертвенник имеет круглую фигуру; он обведен стеной с четырьмя воротами.

Действительно, торжественно должно быть зрелище императора, этого сына неба в полном облачении, на высоте, воздевающего руки к небу, своему отцу и покровителю, и отдающему отчет в управлении вверенной ему империи. К сожалению, на самую церемонию жертвоприношения никак нельзя попасть никому из посторонних; на репетиции, которую обыкновенно делает накануне один из сыновей императора, случалось бывать некоторым из наших миссионеров. В этот раз нельзя было проникнуть даже на репетицию этой торжественной, одной из главнейших, если не главнейшей церемонии в Китае,

За всеми зданиями остается еще обширное пространство земли, усеянное травой му-сий, на которой откармливается жертвенный скот. Оживленное живописно разбросанными группами деревьев и отдельными рощами, это место могло бы составить прекрасное гулянье для жителей душной столицы; но, к сожалению, оно, как я уж сказал, доступно только для немногих избранных, которые могут заплатить за право посещать его.

Рядом с Жертвенником Небу находится Жертвенник Изобретателю Земледелия, Сянь-нун-тхань. Подобно первому, он [16] обнесен каменною стеной и состоит из ряда жертвенников, храмов, дворцов и различных зданий, но занимает собой гораздо меньшее пространство. Собственно, Жертвенник Изобретателю Земледелия четырехугольный; он не так велик, футов 5 в вышину и около 48 в поперечнике в основании; но недалеко от него находится другой курган, футов 60 вышины, весь обложенный желтым, блестящим изразцом. На нем-то во время церемонии разбивается палатка, в которой отдыхает император после трудов земледелия и откуда наблюдает за окончанием, посева нивы. По другую сторону Жертвенника возвышается священное здание; здесь хранится доска со всеми наименованиями Изобретателя Земледелия; перед совершением жертвы ее торжественно выносят и ставят на жертвенник.

Для жертвоприношения избирают счастливый день в апреле: день этот называется хай. Император, по прибытии к изготовленной заранее в ограде жертвенника ниве, принимает от члена Финансовой Палаты плуг, а от пекинского генерал-полициймейстера шелковую плеть и отправляется с ними по борозде; плеть и плуг желтого цвета. В это время избранные для церемонии земледельцы поют полевую песню с аккомпанементом музыки. Два почетные старика, из земледельческого же класса, ведут вола и два поддерживают плуг. Чиновники Пекинского Областного Правления несут семена; член Палаты Финансов бросает их на нивы. Таким образом император проходит три борозды вперед и три назад; после чего те же чиновники и в том же порядке, с коленоприклонением принимают от него обратно плуг и плеть. Тогда, по приглашению члена Обрядовой палаты, император входит в палатку, поставленную на холме, а работа продолжается поочередно князьями, членами девяти правительственных мест, чиновниками Пекинского Областного Правления и оканчивается пекинскими уездными правителями и почетными стариками-земледельцами. Участвовавшие в церемонии проведения борозды самим императором, почетные шестидесятилетние старики одеты в шелковые цветные платья, с нашивками на курмах; те же, которые проводят борозды вместе с князьями и разными чинами – в бумажные кафтаны; у всех шляпы с шариками, а простые земледельцы в китайчатых рубахах и в валеных шапочках с кистями.

В этот же день обряд земледелия совершается во всех областных городах начальниками губерний, разумеется, с некоторыми изменениями, сообразными с их саном и положением.

По уборе жатвы на ниве, возделанной руками Сына Неба или под его верховным надзором, Пекинское Областное Правление [17] сдает собранные рис, просо, пшеницу и бобы в жертвенный амбар, для употребления во время жертвоприношений.

Обряд этот установлен в честь Янь-ди, царствовавшего, по-китайским преданиям, за двадцать восемь веков до нашей эры. Янь-ди первый научил людей возделывать землю и сеять хлеб, за что благодарные потомки почтили его титулом шеньнун-шы, “божественный земледелец” и стали воздвигать ему жертвенники.

Обеденный час давно настал, когда мы кончили осмотр жертвенников; но в здешнем удаленном от центра города углу не было хорошего трактира и мы, кое-как закусив в простой харчевне китайскими жуансами, отправились домой. Дорогой нам встретился большой поезд с невестой; развевавшиеся перья по углам её носилок показывали, что она важного происхождения.

Несмотря на законы, с точностью определяющие весь церемониал брачного союза, количество подарков со стороны жениха, роскошь угощения, даже число музыкантов на пиру и носильщиков подарков и приданого в церемониальном шествии, совершение брака, и особенно похорон, бывает слишком разорительно; нередко брак замедляется на целые годы за недостатком средств справить свадебный пир. Похороны же у бедных совершаются только пособиями, которые родные и знакомые умершего приносят в дом его.

Брак в Китае составляет чисто гражданское постановление, сопровождаемое известным церемониалом. Отец жениха шлет к отцу невесты письмо, испрашивая ее в замужество, причем обозначает год, месяц и день рождения сына. Отец невесты посылает так называемое ответное письмо, с обозначением года, месяца и числа рождения своей дочери. Отправка и получение писем сопровождаются известными церемониями, угощением посланных, коленопреклонениями и пр., и эти письма заменяют сговор и впоследствии служат брачным обязательством. В день, назначенный для свадьбы, при наступающих сумерках, жених становится у крыльца залы отцовского дома, где всё уж приготовлено к свадебному пиру. Отец, в приличном одеянии, выходит из залы и, по совершении возлияний, подзывает к себе сына; один из слуг подает ему кубок, наполненный вином, который жених принимает стоя на коленях и опоражнивает до дна. После чего жених садится на верховую лошадь и отправляется за невестой. Поезжане едут впереди, сопровождаемые фонарями, носилками невесты и парой гусей, которые играют не последнюю роль при свадебных церемониях. В то же время в доме невесты совершается тот [18] же обряд, который мы видели в доме жениха, только возлияние вина совершается матерью; потом отец дает наставление дочери, а мать повторяет его. При входе в дом невесты, жених начинает свое вступление с поднесения пары гусей будущему своему тестю; гуси барахтаются и кричат благим матом, а жених в это время совершает двукратное поклонение. Наконец няня выводит невесту под покрывалом; жених, раскланявшись, подводит её к носилкам, а няня сажает ее; после чего сам жених садится на лошадь и поезд отправляется. По приезде домой, молодые отправляются в спальню, где уж приготовлен ужин; перед ужином жених с невестой опять, прилично случаю, раскланиваются и тут только снимают покрывало с невесты; за ужином они три раза пьют сочетальную чару, и потом начинается общий пир. По окончании пира, горничная торжественно приготовляет постель в спальне, куда и входят новобрачные. На другой день следует пир; далее, кажется, на четвертый день, опять подарки и новые церемонии, описанием которых я не стану утомлять читателей.

В Китае можно иметь только одну законную жену; но не воспрещается взять наложницу, которая считается в семействе побочною женой и подчинена законной. Впрочем, только сыновья императора и князья первых двух степеней могут иметь двух и трех побочных жен; все прочие, до простолюдина, могут брать только одну наложницу, и то при известных условиях. Если от законной жены нет сына, то муж имеет право назначать преемником по себе сына от наложницы; если же и от неё нет детей, то вправе усыновить одного из ближайших родственников; а если и их нет, то может взять сына, прижитого от служанки, или, наконец, совершенно-постороннее лицо сделать полным по себе наследником и передать ему свою фамилию. Но во всяком случае, он не может этого сделать, пока его законной жене не минет 50 лет.

Развод брака дозволяется в некоторых случаях, но вообще он сопряжен с большими затруднениями. Если жена неверна, что, впрочем, по-китайским законам нелегко доказать, то муж может продать ее как невольницу. Если чиновник женится на публичной женщине, и невольник или актёр женится на дочери чиновника или ученого, то брак расторгается и виновные предаются суду.

Наследство делится поровну между сыновьями законной и побочной жены; незаконные сыновья получают вполовину против первых. Если кто умрет, не оставив после себя ни сына, ни приемыша, то имение его переходит дочери; если же [19] нет и дочери, то имение считается выморочным и поступает в казну.

Брак строго воспрещается между семействами, носящими одну фамилию в восходящей и нисходящей линии; не дозволяется также жениться маньчжурам и монголам на китаянках, ни выдавать дочерей своих за китайцев, чтоб воспрепятствовать смешению победителей с побежденными, которые нравственно уж почти слились между собою.

ГЛАВА III.

Пурпуровый город. – Жилище китайского императора: сады, киоски и тронные.

Внутри так называемого Императорского Города, в Пекине, обнесенного высокою стеной, находятся ряды дворцов, садов, прудов и кумирен, вокруг которых также возвышается огромная стена, образуя отдельный городок, имеющий около полуверсты в длину, до трехсот сажен в ширину и более трех верст в окружности; город этот известен под именем Цзы-цзин-чена, Пурпурового Заповедного Города.

Не только во дворцы, но даже мимо дворцов, во внутрь Цзы-цзин-чена воспрещается ходить посторонним. Нам особенно хотелось посмотреть дворцовые сады, и, хотя сверху какой-нибудь вблизи находящейся башни, взглянуть на жилище Сына Неба; для этого нужна была только протекция и, к счастью нашему, она представилась совсем неожиданно. У одного из членов миссии, посвятившего себя по препмуществу изучению буддийского верования, отыскался знакомый лама из монастыря, лежащего у самого дворцового сада. Мы отправились к нему. Поворотив направо от Ву-Мыньских ворот, составляющих главный въезд во дворцы, мы обогнули почти весь Цзы-цзин-чен и прошли позади его между северными башнями и Цзин-шанем, где пускают только одних пешеходов. Цзин-шань, красная гора, один из высших пунктов города, виден отовсюду на низменной равнине Пекина. Цзин-шань называется также каменноугольной горой – Мей-шань, и народ слепо верит, что эта гора вся из каменного угля, запасенного каким-то из китайских императоров, на случай осады города. Покатости горы поросли роскошными деревьями; между ними мелькают крыши кумирен и дворца; самая вершина образует пять холмов, на которых возвышаются пять киосков. Цзинь-шаньский дворец, кажется, преимущественно занят побочными женами покойного императора, где они влачат самую жалкую жизнь; на содержание [20] их отпускается, если не значительная, то достаточная сумма, но служащие при дворце обкрадывают бедных затворниц бессовестным образом, в полной уверенности, что они лишены всякой возможности жаловаться. С моста открывается прекрасный вид на озеро Тхай-ся-чи, покрытое киосками, как будто только что всплывшими на воду, и на лежащие за ним императорские сады. Мы решились, во что бы то ни стало, проникнуть в эти сады. Не без труда отыскали мы между множеством келий богатого монастыря знакомого нам ламу и наговорили ему множество комплиментов и любезностей. Лама, гордый нашим посещением, и еще более тем, что может взять под свое покровительство людей довольно важных в его глазах, заслал вперед просителей к придворным служителям и потом, поручив нас двум другим ламам, отправил в сад.

Мы спустились к ряду киосков, известных под именем Ву-лунь-тхин, пять драконовых беседок; они вдались довольно далеко в озеро, поросшее сплошь ненюфорами, еще кое-где выставлявшими из яркой зелени свои белоснежные запоздалые цветы. Из этих киосков в первый раз Пекин представил нам чудный вид, яркий, блестящий, волшебный, во всей красе и таинственности Востока. Перед нами высились массивные зубчатые стены, окружающие ряд дворцов, в иных местах совсем сокрытые ветвистою ивой, которая, как верный слуга, заслоняла на ней прореху, или темной зеленью кипарисов и белокорых кедров. Из них высоко взбегала к небу башня, распустив в воздухе вычурные крылья, и главы драконов и других небывалых животных, как пучки лент, обвитая, словно кружевами филограмовой работы, стрелками и решетками, и приподнимающая над собою крышку над крышкой бесконечной пирамидой, и каждая крышка в своих загнутых кверху полях представляла бесконечное число едва уловимых взором арабесков, знаков, стрелок, украшений, то золотых, то ярко-синих, или ярко-красных, горевших еще ярче на склонявшемся к горизонту солнце, обдававшем на прощанье всю природу морем света и огня. Как хороши – эта изумрудная зелень ненюфоров, островами лежащая, на голубой, ничем не колеблемой глади озера; эти гигантские, роскошные деревья, свесившиеся над ним, как бы для того, чтобы посмотреться в зеркале вод; эти яркие, фантастические рисунки на щитах, полузакрытых, какой-нибудь чудовищной горой, разумеется, искусственною, мелкою и смешною вблизи, но очень красивою издали; черная тень гротов, шум и блеск водопадов, тоже искусственных и тоже мелочных для размашистой [21] русской природы, и наконец, небо чудное, яркое, синее, прозрачное и рисующиеся по нём шпицы Бай-тхы, и воздух чистый, ароматический, которым бы не надышался, особенно по выходе из вонючих улиц Пекина, и эта тишина, нигде невозмутимая, тишина столь отрадная после оглушительного шума города! Все это было так хорошо, так хорошо, что не вышел бы из этих киосков.

И действительно, лучше и не ходить далее. Сады в запущении; всё, что природа могла поддержать, спасти от истребления времени, то уцелело; но на что нужны были руки, деньги, то разрушается, как всё существующее в Китае. Множество дворцов, устроенных, то для отдыха императрицы после жертвоприношений в Храме Изобретателю Шелководства, или, правильнее, изобретательнице, потому что ею считается супруга одного Хуан-ди, то для чтения книг императору, то для его увеселений – всё это опустело, брошено; некоторые, именно, где часть книг императора, и еще немногие поддерживаются, а прочие стоят настежь, преданные тлению. Мы свободно бродили в их запустелых залах. Краски не подались и на самых развалинах; особенно живописен один огромный щит, по-видимому, поддерживаемый и ныньче, с изображением драконов и других страшилищ из цветной черепицы, покрытой глазурью, которую даже вблизи трудно отличить от стекла. Еще кумирня, некогда великолепная, отчасти сохранила свой прежний вид, хотя со столбов, испещренных киноварью и золотом, висят лохмотья холста, которым они были оклеены. Много здесь способствует к разрушению самый способ постройки. Китайцы, для украшения своих зданий и, особенно для колонн, везде употребляют дерево, как материал чрезвычайно ценный. Огромные столбы составляют роскошь дворцов, и часто два или три из них стоят то, что стоила бы целая колоннада из мраморовидного известняка, находящегося недалеко от Пекина. Правда, здесь употребляют все средства, чтоб сохранить дерево от гниения; его смолят, обклеивают пропитанною маслом клеенкой, красят и покрывают лаком; но против сокрушительного действия периодических дождей, трудно ему долго устоять, особенно при хозяйственных распоряжениях китайского правительства, которое оставляет свои постройки без всякой поддержки, до известных сроков, то есть почти до совершенного разрушения.

Я уж сказал, что вход не только во дворцы, где живет император, его семейство и жены, но даже и приступ к ним воспрещен; итак, пользуясь покровительством ламы, пойдем в монастырь Юнь-ань-сы, то есть вечного покоя, и посмотрим [22] хотя издали на жилище Сына Неба. Не обращайте внимания на жалкие, испитые лица находящихся тут лам, изобличающих их евнушество – это в порядке вещей; внутри азиатской дворцовой стены иначе и быть не может. Монастырь лежит у озера, на крутом и живописном искусственном возвышении, поросшем деревьями и известном в Пекине под поэтическим названием весенних теней. Взойдем на башню, откуда видна большая часть Пекина, и глаза ваши, прежде всего невольно остановятся на живописно-брошенной среди воды беседке, известной также под не менее поэтическим названием осеннего ветерка. Тут, однажды в год, зимою, повелитель Китая смотрит, как солдаты катаются на коньках, и искуснейших сам удостоивает награды. Но обратимся ко дворцу и там, куда не досягнет глаз, будем следовать за известнейшими китайскими описаниями, которые очень подробны во всём, что относится до жилищ императорских, или послушаем очевидцев, являвшихся сюда для поклонов или на страшный для них экзамен.

На юго-западе к Вы-Мыньским Воротам, находится святилище Цзы-цзи-чена. Чиновники входят сюда из-под восточной арки, а принцы крови из-под западной. Император въезжает в средние ворота, и в то время, когда он шествует, бьют с башни в колокол или литавру, смотря по тому, куда едет император: в храм ли, для поклонения, или в Государственный Совет. Когда же повелителю Китая представляют пленных (что ныне нечасто случается), то он принимает их, сидя в башне, что над воротами. Церемония приема, но словам отца Иакинфа, состоит в том, что пленным ломают тисками ножные щиколдки и строгают тело бамбуковыми ножами. При нас не приводили пленных в Пекин. Пройдите двор и вступите во вторые ворота: вам представится здание продолговатое, по-здешнему высокое (потому что в Китае домы и дворцы строятся в один этаж, кроме, разве, надстроек для библиотек), с деревянными раскрашенными полотнами, спускающимися с кровли, покрытой глазурью, и с различными, взбежавшими поверх неё фигурками из черепицы; здание с высоким крыльцом, обведенным мраморными перилами, с бронзовой черепахой и еще каким-то чудищем, на крыльце, предназначенным занимать почетное место во время жертвоприношений: это здание – тронная (одна из многих тронных), которая носит громкое имя совершенной стройности и порядка в природе. Внутренность её проста, если судить по тем понятиям, какие мы имеем о дворцах. Трон возвышается несколькими ступенями от пола; это – довольно широкое кресло [23] из весьма дорогого дерева, украшенное искусною резьбою и инкрустацией.

У нас был приятель Сы, человек от природы кроткий и добрый; но он превращался в льва, стоило только заговорить об этой тронной. Это для него был предмет воспоминаний тяжелых, предмет рассуждений, не совсем оправдывавших ту апатию, которую так ясно выражали его лицо и полузакрытые глаза. Надо сказать, что в этой тронной, между прочим, происходит испытание на высшую ученую степень. Повелитель Китая редко выходит сам в тронную, но поручает испытание одному из своих приближенных, или высылает написанные своею рукою вопросы, и потом разбирает ответы или, правильнее, диссертации экзаменующихся. Сы, в качестве маньчжура, мог проложить себе дорогу высоко к чинам и почестям; ему только нужно было получить высшую ученую степень Дзынь-ши. Не без трепета в сердце явился он на экзамен. Это сердечное замирание происходило от того, что, кроме громкого имени маньчжура, кроме самого знания, нужно еще нечто не менее важное, чтоб выдержать в Китае экзамен. Этого-то нечто, то есть денег, было недостаточно у Сы; но он был твердо убежден в своих знаниях и потому не терял надежды. Действительно, обладая прекрасною памятью, он знал наизусть чуть ли не оба Четыре и Пятикнижия. Ожидая своей очереди экзаменоваться, Сы рассматривал знакомую уже ему тронную, в которой только и было замечательного, что две-три фарфоровые вазы, несколько знаменитых изречений, начертанных золотыми буквами на стенах, или свитками, спускавшихся сверху (одно из них было написано рукою императора и почиталось перлом каллиграфии) и наконец прудок с золотыми рыбками, который приковал всё внимание Сы. Напрасно несчастный силился оторвать от него свои взоры; едва отводил их и опять какая-то невидимая сила притягивала туда же, где его глаза встречались с парою других больших глаз и оставались неподвижными одни против других; эта другая пара глаз принадлежала золотой рыбке, плававшей в пруде; но Сы узнал эти глаза, неподвижно на него устремленные, глаза Кё, одного из своих умерших родственников, с которым, как и со всею роднею своею, был в постоянной вражде. Заметим, что для Кё была также пагубна эта тронная, и он, наверно, как злой дух, прилетел сюда и принял вид рыбы для того, чтоб выместить на своем родственнике и ссору с ним, и свое прежнее посрамление. Откуда Сы всё это так ясно выразумел – не знаю; но, отдавая всю справедливость его проницательности, я должен заметить, что она была для него [24] на этот раз не менее пагубною, как и для вещей Кассандры. Мучимый своими мыслями, он едва понимал предложенный ему вопрос, состоявший в том, чтоб объяснить: “в каких книгах, в каких словах, какими учеными и в каком месте книг говорится об отношении родственников между собою, и какие определения представляют наиболее оснований?” Он видел только, что речь идет о родственниках, и уже несомненно убедился в вмешательстве Кё в дело экзамена. Вопрос сам по себе был нетруден, потому, что ученые преимущественно занимались исследованием отношений сына к отцу и к матери, а на другие родственные связи они почти не обращали внимания; только немногие упоминают о них; но из головы Сы не выходил Кё и, как злая судьба, парил над ним. Он едва мог собраться с силами или, как он выражается, найти в себе середину, и начал чертить ответ. Сы уверяет, что его строки, как зеркало, представили все исследования древних и новых писателей по этому предмету, и мы готовы верить Сы; но экзаменаторы нашли, что в иных буквах не доставало нескольких черточек, нужных для полноты их, вследствие чего некоторые иероглифы выражали не то, что им следовало выражать, а потому отказали Сы в степени Дзынь-ши.

После того наш маньчжур не являлся уж более на экзамены, не решаясь идти против судьбы, и путь к высшим должностям ему закрыт. Только теперь, спустя десять лет после несчастного приключения, получил он белый прозрачный шарик и назначен одним из младших чиновников на кладбище нынешней династии.

В связи с судьбою Сы и с Тронной Совершенного Порядка в Природе надо рассказать происшествие, случившееся здесь с Кё, который так неожиданно предстал мстителем в виде золотой рыбки. Происшествие это случилось при нынешнем императоре и еще на памяти у многих.

В этой тронной повелитель Китая принимает также чиновников, назначаемых к новым должностям и повышаемых в чинах. На этот предмет перед дворцом, на площадке поставлено девять медных столбиков, с обозначением, какие чины где должны стоять при совершении коленопреклонений, начиная с 1-й до 9-й степени включительно; по одну сторону становятся статские, по другую военные, по десяти человек в линию; больше едва ли может и поместиться. Кё представлялся по случаю отъезда своего в провинцию, и находился в числе десяти других у столбика 4-й степени. Ему ли, дослужившемуся до такой важной степени, не знать было обряда коленопреклонения [25] с земными поклонами трижды по трижды, когда это составляет в Китае предмет первоначального образования для всякого благовоспитанного юноши; но обомлели ль у него колени, или просто по рассеянности, только он хотел уж подняться, когда другие только что прильнули лбами к плите помоста. Не говорю уж, что в таком несвоевременном исполнении обряда нарушен был порядок церемонии и, следовательно, гармония и стройность природы, несчастный Кё при этом оступился назад, потому что полу его кафтана прищемил лоб следующего за ним чиновника, и толкнул чиновника; тот, занятый своим делом и вовсе не ожидавший толчка, подался назад и чуть не повалил следующего за ним; таким образом целая линия китайских чинов пришла в совершенное расстройство. Впрочем, несмотря на всю трудность положения, ни один из чинов не упал, но всё-таки был нарушен порядок церемониала, за что Кё был разжалован и сослан в Или, а прочие девять человек понижены чинами.

За тронной в следующем дворе опять тронная четырехугольная, с круглою кровлею; за ней на другом дворе еще тронная, а за следующими за тем воротами, Цян-цин-мынь, двор, на противоположном конце которого стоит императорский дворец. Кровля из черепицы, покрытой ярко-желтою глазурью, в солнечный день горит над ним как золотая. Внутренность дворца мало отличается от частных жилищ богатых людей; перегородки из черного дерева, украшенные искусною резьбой; фонари, живописно спускающиеся с потолков; картины, между которыми несколько европейской работы Кастельйоны; множество нефритовых ваньиров, вещиц, которым и названия нет по-русски, несколько бронзовых часов, между которыми замечательны двои, представляющие слона и дракона чрезвычайно дорогой европейской работы; есть даже одно или два зеркала; окна в иных комнатах еще заклеены бумагой, не потому, чтоб нельзя было достать стекол, а потому, что находят это удобнее. Многие Китайцы очень серьёзно уверяют, что стекла, пропуская в комнаты много света, не защищают их и от холода. Далее еще тронная; наконец в особом же дворе, обнесенном стеной, дворец императрицы, из которого, через крепостные ворота, вход в Бай-ха-сы, о которых мы уж говорили. Тем оканчивается этот ряд зданий на север; но по бокам его находится бесчисленное множество отдельных зданий и дворов, дворцов различных членов императорского семейства, храмов, тронных, из которых каждая имеет свое особенное предназначение для приема в известных случаях известных лиц, различных училищ, [26] начиная от высшего, где оканчивают учение дети первых сановников, до того, впрочем, не менее важного, где приготовляются девицы в прислужницы при китайском дворе; несколько библиотек, типографий, экипажных заведений, кладовых неисчислимых названий; домов, где приготовляются и где хранятся императорские одежды и проч. Словом, тут целый город, предназначенный для нужд, или польз, или удовольствий повелителя Китая и его многочисленного семейства.

ГЛАВА IV.

Хуан-ди император. Название его правления и династии; его отличительныя качества; его дряхлость и болезни.

Правление нынешнего императора носит название Дао-гуань, Светлый Закон или Свет Закона. Правление династии (маньчжурской) – Цин; ясный – имя императора, но в Китае большая невежливость назвать кого-нибудь по имени; что же касается до императора, то, по восшествии его на престол, особенным указом запрещается употреблять иероглиф, изображающий его имя. Хуан-ди, император, один над вселенной, и без имени всем известен. По смерти же ему определяют наименование, сообразное с его делами и качествами, и под этим наименованием он заносится в историю. Покойный император царствования Цзя-цин (Киа-Кинг, по южному и, следовательно европейскому выговору) по смерти наименован Жуй-ди. Западные европейцы именем правления обыкновенно называют самих государей китайских. Чтоб не перепутать в уме читателей еще более названия государей, которые до вступления на престол носят одно имя, после вступления не имеют никакого и известны по имени своего правления, а по смерти, наконец, получают еще новое название, мы находимся почти в необходимости следовать системе прочих европейцев. Действительно, кто из читателей, не совсем посвященных в тайны китайской истории, догадается о ком идет речь, когда мы произнесем имя Жен-ди, а между тем это посмертное, настоящее имя всем известного, знаменитейшего из государей, Кан-си, то есть правление Кан-си.

Нынешний Хуан-ди не славится большою ученостью, а ученость составляет одно из главных достоинств повелителя и гражданина в Китае. Правда, он издал свои стихотворения, написал несколько предисловий к известнейшим ученым сочинениям своего времени, что, по словам китайцев, придало [27] им и жизнь и свет; но вообще говорят, что и стихи и прозу писали за него так называемые члены академии, а он только выставлял свое имя. Отец его, покойный император и братья-принцы гораздо образованнее его; а дед, известный Цянь-лун, был одним из знаменитейших поэтов и ученых своего времени. Цянь-лун любил роскошь, был слишком щедр и в его время искусства, художества и мануфактуры, упадавшие с каждым годом более и более, процветали. Дао-гуан славится, или, правильнее сказать, славился, как искусный стрелок, особенно из лука. Теперь, под старость лет, он не в состоянии натянуть тугой лук, а то бывало, на ученье своего отборного отряда, часто сам показывал солдатам как должно стрелять; всякий удар его, говорят, считался мастерским; никто не смел соперничать с ним. Он хорошо стреляет и из ружья; сам выдумал какое-то ружье-чудище; на войне его несут два человека спереди на жерди и один, который стреляет, сзади, за приклад. Нечто подобное известно было в Германии вскоре после изобретения пороха.

Повелитель Китая, живущий в самом Пекине или в 12 верстах от него, в Хайдане, по крайней мере, за девятью стенами, никогда не видит своего народа и народ не видит его. Когда Хуань-шань (так называют китайцы императора в разговоре между собою), проезжает по улицам Пекина, что, впрочем, редко случается, с них всё сметают: народ прежде всего, потом грязь и всякий мусор, убирают балаганы и лавчонки со всяким хламом, прогоняют собак и свиней. Все переулки занавешиваются. Дороги посыпают желтым песком. Прежде Хуан-ди всегда ездил верхом, теперь иногда показывается в носилках. Сидит он неподвижно, ровно, не поведет глазом, не повернет головою во всю дорогу, и потому-то любопытные иногда решаются взглянуть сквозь щель ворот или окна на Сына Неба, в полной уверенности, что он их не заметит. В числе этих любопытных были и мы; забравшись в лавку знакомого нам столяра-христианина, в которой перебывало с тою же целью столько русских миссий, мы успели рассмотреть Хуан-ди довольно ясно, тем более, что против самой лавки сменяли носильщиков. Император на лицо еще старее лет своих; он очень дряхл и смугл; жидкие усы и еще жиже борода прикрывают большую часть маленького съёжившегося лица; лоб невысок и сливается с линиею носа; губы сжаты; рот мал; зубов он лишился на тридцатипятилетнем возрасте; щеки ввалились. Толпа солдат, слуг и всякого рода чиновников, всего человек до 1000 сопровождало его и оживляло широкую улицу, на которой воцарилась было тишина [28] могильная, после всегдашнего гама и шуму, господствующих в улицах Пекина.

Нынешний богдыхан не любит своей мачихи, но по наружности отдает ей все почести; через каждые три дня он является в её дворец, для коленопреклонений и Хуан-Хоу только из почтения к его летам и сану, подкладывает ему в это время своими руками подстилку. Свидание должно продолжаться известное время: время для обоих довольно тягостное. Говорят, что он мало-помалу стал уклоняться от выполнения своих обязанностей в отношении к Хуан-хоу. Но это едва ли правда, потому что, в случае её жалобы в Обрядную палату, такое несоблюдение сыновнего почтения представится как самое ужасное преступление перед целым Китаем. В определенные законом дни, как-то: в день её рождения, в новый год и другие – Хуан-ди является к ней для коленопреклонения со всеми первыми чинами государства.

Хуан-хоу, жена императора, скончалась; но ни она, ни тем менее младшие жены не могут иметь влияние на дела.

Хуан-ди стар (он родился в 1781 году) и в последнее время стал довольно часто хворать; его одолевает пуще всего расстройство желудка. Говорили даже, что он в нынешнее лето (1850 г.) откажется от китайского престола. Он вытребовал из архива Обрядной палаты дело об отречении от престола его прадеда Цян-Луна, и из этого заключили, что оно понадобилось на случай учреждения по такому же поводу церемониала.

ГЛАВА V.

Поездка в Фей-чен. – Смотр артиллерии; стрельба в цель, число людей в артиллерии и состояние её. – Войска в Китае. – Знаменитый мост через Хуан-хе и берега её.

Смотр артиллерии обыкновенно бывает однажды в год; на этот раз он был назначен 7 октября. Недели за две до смотра, свалили все пушки, пушчонки, фалконеты и разного рода старые пищали, на наемные повозки и торжественно повезли к Хун-цзи-шену, известному более под именем Фей-чена, то есть заштатного города, и отстоящему ли за 30 от стен Пекина, ли за 40 от нашего подворья. Тут, у Лу-гоу-цянь, знаменитого каменного моста через речку Хунь-хе, едва-ли не лучшего во всем Китае, на обширной равнине раскинули лагерь, расставили пушки, что, как увидим, нелегко было сделать, [29] и началась пальба. Мы отправились в Хуан-цзи-шен накануне назначенного для смотра дня, боясь опоздать, потому, что в Китае все дела начинаются спозаранку и никогда не кончаются; только, разве, дела подобного рода, как смотр артиллерии, оканчиваются очень скоро; дела же более важные, как, например, назначение, какое носить платье в известное время года, требуют гораздо более времени для обсуждения.

Мы выехали из так называемого южного или купеческого города Цянь-Мыньскими воротами, где опять не обошлось без остановки. Половина ворот была заперта, потому что в ней всё еще поправляли оборвавшуюся пластинку, и толпы народа, в течение дня не могли протиснуться в оставленный для него проход; и прежде тут была давка, а теперь ворота были совершенно запружены народом; к счастью, мы узнали издали одного китайского полицейского служителя; мы кинули ему связку чохов – и плеть загудела в воздухе: толпы раздались и мы проехали. Цянь-Мыньскими воротами оканчивается купеческий город; но только эти ворота, оставшиеся позади нас и показывали, что мы очутились за городом. Домы, люди, крик, шум, разнощики, собаки, свиньи, словом, здесь всё то же, что и в городе; а как стены и ворота сплошь да рядом, особенно ворота, стоявшие совсем в стороне, ни к чему не ведущие и Бог знает зачем торчащие, и Бог знает зачем иные называющиеся триумфальными, хотя самое слово триумф должно бы быть забыто нынешними китайцами, то надо хорошо знать местность, чтоб безошибочно определить, где город, где форштадт.

От города до самого Хун-цзи-шена идет мостовая, из огромных каменных плит, скрепленных железными скобками, подобная той, что мы видели на пути из Кингана в Пекин. Дорога построена еще при миньской династии. Теперь она избита, изрыта ямами, где не достает целой плиты, где торчит другая, приподнятая. Чтоб избавиться пытки проезжать по ней в китайской одноколке, а эта одноколка, в которой сидишь в положении ребенка, находящегося во чреве матери, сама по себе составляет орудие страшной пытки, и чтоб сохранить невредимыми хотя часть своих костей, мы ехали проселками, через поля и огороды, уже снятые. Обгибая кладбища, уклоняясь от развалин, живописно разбросанных повсюду, от кумирен, утопающих в зелени ив и кипарисов, мы оставили вправо триумфальные ворота, неизвестно для чего построенные, и уж у самого Хун-цзи-шена взъехали на мостовую. На этой мостовой толкали и трясли нас около часа, и, наконец, выпустили порасправить сколько-нибудь измятые кости [30] на знаменитом Лу-гау-Цяоском мосту. Хуан-цзи-шен, большое местечко, на некоторых картах назначен под именем Фей-чен, как мы заметили, значит, собственно заштатный город, а не название местечка. Несмотря на множество трактиров, мы не могли найти в них места – так всё наполнилось военными чинами, по случаю предстоявшего смотра; а потому мы должны были переехать мост и, обогнув лагерь, потолкаться в своем ящике еще ли четыре до деревни Чин-син-дян. Здесь первая почтовая станция от Пекина по дороге на юго-запад и в Кантон.

От деревни Чин-син-дян до лагеря версты три расстояния. Боясь опоздать, мы поднялись с полуночи, тем более, что раздававшиеся ночью выстрелы то и дело тревожили нас опасениями, что смотр начался. Уж зачем Китайцы стреляют по ночам – не знаю; вероятно, для собственного удовольствия.

Мы приехали в лагерь за час до рассвета; народ толькочто начал подыматься; огоньки мелькали сквозь полотно палаток; явились разнощики пирогов и блинов; в предутренней темноте только и маячил на горизонте целый лес знамен. Наконец мы дождались рассвета. Обнаженная равнина была покрыта небольшими палатками о двух скатах; впереди возвышались пять-шесть киосков из синего холста с открытою переднею полою. Перед ними красовался ряд орудий различного калибра, медных и чугунных; у каждого орудия развевалось богатое, шитое шелками знамя; орудий было до двухсот, но что за орудия!

Надо знать, в чём состоит этот главный смотр артиллерии, который, как мы сказали, бывает раз в год, и на который богдыхан посылает приближеннейших к себе и надежнейших генералов, так как, по старости лет, он не может сам присутствовать при этих смотрах. Привезенные на поле пушки увязываются веревками; иные, просто, к брусьям, положенным плашмя, иные к лафетам, если только можно назвать лафетами эти уродливые одноколки, которых колеса врываются до половины в рыхлую землю, чтоб отбой не был очень силен; потом начинается пальба, продолжающаяся в течение нескольких дней с тою целью, чтоб пригнать орудия против установленных в нескольких саженях мишенях; всё это делают без диоптра, на глаз, подбивая клинья спереди, или осаживая орудие сзади, притягивая веревкой вправо, или ослабляя влево. Само собою разумеется, что подобные связи не могут удержать орудие на месте и при всяком выстреле оно скачет и рвется, разрушая путы, которыми связало [31] его остроумие китайских артиллеристов. Наконец, после многих опытов, наводят орудия, увязывают их окончательно, заряжают и ждут смотра. Тут уж, в присутствия целого ученого комитета, выстреливают по разу из каждого орудия в цель.

Тихо было в лагере. При орудиях не было ни часовых, ни прислуги; они стояли под охраною своих знамен. Солдаты – кто сидел беспечно в палатке, покуривая маленькую трубку, а кто завтракал, ведя беседу с продавцами съедомого; иной чинил свой старый халат, который он наденет завтра; а о предстоящем смотре, кажется, никто и не думал. Только скрип телег, запряженных в пять и шесть скотин различного рода (ослов, мулов, лошадей), телег, захваченных, может быть, где-нибудь на базаре и притащенных сюда, возвещал о том, что скоро уберут с поля смертоносные орудия. Наконец, из главного лагеря показалась толпа людей пеших и конных; за ними, на белой лошади, ехал маньчжур с красным резным шариком на шапке, обозначавшим его высокий сан. Визг раковинных труб встретил их. Приезжий и четверо других, ожидавших его, заняли места в главной палатке за столом, на котором лежали кисти, тушь и бумага: это было, что называется здесь, суд орудий. Приговор суда представится богдыхану и уже низойдет в народ от имени Сына Неба. Затем приехал в таком же порядке другой важный чиновник и поместился с своим штабом в следующей палатке: тот же визг раковин встретил его. После этого произошло небольшое замедление. Музыкантам, вероятно, наскучило ожидать; один из них продул раковину, положил ее в мешок и хладнокровно пошел себе по дороге в Пекин; его примеру последовали другие, и когда, наконец, принесли в носилках одного господина, торжественная встреча последовала без писку раковин, за неимением музыкантов. Приехал еще один генерал верхом, и таким образом составилось четыре судилища, долженствовавших произнести свой непреложный приговор.

Затем начался смотр. У первого ряда пушек, числом до 25, стало человек с десяток с одними горящими фитилями; в числе солдат был мальчик лет 14. На середину, между судьями и пушками, вышел человек в военной макуазе, с тесаком у бока и с красным знаменем в руке. Это был полковник. Приняв весьма странную позу, он взмахнул красным знаменем – и выстрел раздался. Полковник опустил знамя, чтоб освидетельствовать верность выстрела, и дать время импровизированному фейерверкеру перейти к другому орудию: выстрел оказался очень неверен; ядро упало у [32] самого края пушки, взбурив землю и обдав пылью предстоявший ареопаг. Фейерверкер, не обращая на это никакого внимания, отправился, протирая глаза, к другому орудию. Секретарь отметил что-то на бумаге; судьи оставались неподвижными. Полковник опять взмахнул знаменцем, опять раздался выстрел; на этот раз ядро далеко перенеслось через мишень. Равнодушно смотрел на это зрелище народ, еще равнодушнее солдаты; всё шло тихо и в порядке; только пушки, из которых вылетали ядра, скакали, разметывая осколки и клинья своих quasi-лафетов и рвались как дикий конь, попавшийся в неловкие руки, да эхо возвещало Пекину о громкой доблести его воинов. Стрельба продолжалась около часа, до последней заряженной пушки. Я забыл сказать, что когда десяток-другой пушек выстреливал, то к ним подходило несколько человек банщиков и чистили их; эта мера не была упущена; справедливость требует еще сказать, что два-три удара попали в цель (хотя не в красное пятно) – еще бы! две недели наводили орудия, да не одним бы не попали в цель! После этого, по принятому правилу, оставшийся порох сложили в кучу и сожгли, а потом солдаты принялись выпутывать из обрывков веревок орудия и складывать на телеги. Генералы разъехались в том же порядке, но уж не напутствуемые музыкой; мы отправились своею дорогой, опять переехали знаменитый Лу-го-цяоский мост, украшенный изображением львов, которых, по выражению китайцев, так много, что и перечесть нельзя. Львы из такого же песчаника, как и самый мост. Они невелики, с посадкой довольно жалкой на передних лапках и с поджатым хвостом – положение, которое они принимают в клетках, а не на воле; иные, по-видимому, что-то держали в когтях, но теперь немногие сохранили свои когти. До окончательного покорения Китая, маньчжуры несколько раз переходили этот мост, перевозя через него по целым дням награбленное добро; китайцы тогда запирались в стенах Пекина и только молили Небо, чтоб гроза пронеслась мимо. Тогда-то, вероятно, досталось и китайским львам, из которых многие сидят теперь не только без когтей, но и без голов. В настоящее время вся надежда китайцев на тигров, то есть отборных солдат, одетых в тигровую кожу, и на грозного дракона. Мост, построенный еще в 1192 году, находится в небрежении, как все здешние мосты и дороги; только памятники по бокам его, в виде киосков, поновлены и разрисованы. О памятниках и пышных надписях в Китае очень заботятся; а удобства сообщения, охрана, благо народа – это уж само собою устраивается, как может. [33]

Некогда берега Хунь-хе были покрыты пажитями и цветущими фермами; но в начале нынешнего столетия река, по-видимому, ничтожная, чувствуя себя совершенно на свободе, вздумала и с своей стороны сколько-нибудь помочь разрушению в Китае: выступила из берегов, снесла и смыла всё, находившееся на них, потом отхлынула и улеглась опять спокойно в свое ложе. С тех пор здешние жители никак не могут оправиться, и берега реки довольно-пустынны.

Само собою разумеется, что никто и не подумает сравнивать китайскую артиллерию с европейской; между ними общего один только гром выстрелов. Но несправедливо было бы сравнивать ее даже и с артиллериею некоторых восточных держав, например, с турецкой, с лагорской, когда еще Лагор не принадлежал Англии, или египетской; у этих видно стремление к совершенствованию, много хороших заимствований и применений. В китайской же артиллерии, при всём желании отыскать хорошую сторону, вы не найдете её; можно, разве, указать на несколько орудий голландских и американских, которые, однако, уж отслужили свой век; прочие орудия отлиты на пекинском литейном дворе первоначально под руководством иезуитов, а потом собственных мастеров, и сызнова не были хорошими. Китайскую артиллерию, если не по количеству, то по качеству, можно, разве, сравнить с артиллерией среднеазийских ханств, Кокана, Бухары, Хивы; и то, во время управления артиллерией в Хиве астраханским мужичком, там стреляли вернее, чем в Китае.

Неужели же, спросите вы, в Китае, где образованность так распространена, в Китае, где есть высшие ученые степени, нечто в роде кандидатов и магистров военных наук, эти люди не знают первых оснований артиллерии? Они ровно ничего не знают в военном искусстве. Но как же сообразить невежество их с тем живым участием, которое принимает сам богдохан в военно-ученых экзаменах, с трудностями выдержать их, предосторожностями, чтоб не было и малейшего подлога при этом, наконец, торжество увенчанных ученой степенью, которых имена вывешиваются во всеувидение на городских стенах, а сами они в процессии разъезжают по главным улицам столицы? Разгадка заключается в существе самого экзамена, который состоит в испытании в стрелянии из лука и потом в силе и ловкости, то есть, в том, что экзаменующийся должен приподнять тяжелый камень на фут от земли и сделать несколько взмахов тяжелым мечом. К этому еще, в виде прибавления, его заставляют написать под диктовку несколько строк из столь известной книги Ву-узин, [34] военные правила – вот и весь экзамен для получения ученой военной степени, которая открывает дорогу к высшим званиям. Военно-учебных заведений здесь нет; даже не числится таковых и по официальным отчетам; познания в стрельбе приобретаются у частных учителей; о науках военных здесь и не знают. Иезуиты-миссионеры пытались было ввести математические пауки в применении их к астрономии; но теперь об этом уж и забыли.

Трудно понять несообразности китайцев: с одной стороны, глубокое уважение к ученым людям и, особенно, к ученым книгам, которое заставляет их чтить всякий исписанный лоскуток бумаги; самый ветошник, промышляющий добычей всякой дряни, не осмелится поднять его для своего употребления; с другой стороны, совершенное равнодушие к развитию науки, которое отражается во всех, классах народа. Причина этому, кажется, заключается в безусловной преданности старине и вере в одни старые классические книги и мудрость предков. Китайцы никак не хотят понять, что мы старее своих предков, что человечество приобретает опытность с каждым, поколением, слагая ее в запас общей мудрости и знаний. Ни к кому приличнее нельзя отнести слов, бессмертного Бэкона, как к китайцам: “Слепая доверенность к ученым писателям, облекающимся в своих сочинениях диктаторской властью, приносит величайший вред для науки... Она покоряет себе одной умы многих людей, и наука остается без всякого движения ²”. У китайцев, впрочем, есть военные книги; но это уж сочинения по части высшей тактики, где описаны разные марши и контрмарши, чтоб обмануть неприятеля, или заманить его в засаду. Любимый способ построения войск и атаки известен под именем коровьих рогов. Китайские полководцы стараются обойти неприятеля с двух флангов и занять все окрестные высоты, на которых устраивают батареи; но при этом принимают столько разных предосторожностей, что, разве, какой-нибудь Татарин-неприятель не заметит их намерений. Доказательством не совсем успешной тактики китайцев может служить то, что во время похода в Кашгар против знаменитого Джангера, этот Татарин несколько раз разбивал порознь их правое и левое крыло, прежде чем они успевали соединить свои коровьи рога.

В описании ученого о. Иакинфа, заимствованном из известного описания Китайской монархии Да-цин-и-Тун-Чжин, показан артиллерийский корпус, Хо-ци-ин, в 228 офицеров и [35] 6.195 рядовых; но, как отдельный корпус, он не существует; артиллерийских орудий, правда, очень много, но они постоянно в арсенале, а не в поле; люди также есть, но не у своих батарей, а в дивизиях маньчжурской и монгольской, и командируются из них, когда потребуется нужда.

Заговорив об артиллерии, скажем здесь заодно и о войсках других оружий в Китае.

Войско состоит из двух частей, довольно резко отличающихся одна от другой: к первой принадлежат маньчжуры, монголы и китайцы, бежавшие в Маньчжурию при падении предшествовавшей династии и потом явившиеся в Китае вместе с завоевателями; ко второй – собственно внутренние китайцы. Первые делятся на восемь знамен, которые называются по цветам: желтое, белое, желтое с каймой и т. д.; каждое знамя разделяется на три дивизии, по племенам: маньчжурскую, монгольскую и китайскую; дивизия – на полки, которых неодинаковое число в дивизии, полки на роты, в роте 150 человек. Из людей этих восьми знамен составлены роты телохранителей императора, ши-вей, гвардии, цинь-цзюнь, отборные и другие, пользующиеся особенными правами. Всего считается в восьми корпусах 330.000 человек, но из них тысяч 25 должно считать в откомандировках к различным военным канцеляриям и даже к гражданскому ведомству, а около 275.000 под оружием. Внутренние китайцы составляют одно знамя – зеленое; они по преимуществу занимают гарнизоны в провинциях. Число их до 650.000 человек; сюда причисляются и матросы. Разница в содержании людей тех и других знамен значительная. Солдат первых восьми знамен получает: гвардейский – 4 лана сер. (8 р. с.) в месяц; артиллерийский 3 лана; рядовой 1 1/2; унтер-офицер 2; кроме того, по 22 мешка риса в год каждый. Офицеры получают от 80 до 45 лан, смотря по чину и соответственно гражданским чинам, несмотря на то, что гражданская служба в Китае стоит выше военной; кроме того офицеры получают рис. Солдат зеленого знамени получает от 1 до 1 1/2 лана и всего по 3 1/2 мешка рису в год. По отчетам 1812 года (после этого не было обнародовано отчетов), содержание армии в Китае стоило 250.200.275 лан (около 51 мил. руб. сер.) и 5.608.676 мешков рису. Особенная Военная палата наведывает делами армии. Изданное для неё уложение называется Бин-бу-цзы-ли.

На обратном пути в Пекин, мы опять плутали между нивами, избами, прудами, канавами, кучами навоза, купленного дорогою ценою, и всякими нечистотами, всё для того, чтоб только избежать мостовой. [36]

ГЛАВА VI.

Государственное управление. – Шубины, ценсора или прокуроры.

В Китае издревле существует систематическое разделение государственной администрации по предметам, подобное тому, какое впоследствии принято во всей Европе. Главнейшие управления следующие: финансовое, военное, публичных работ, юстиции, заведывания чинов и должностей, церемонийместерское или обрядовое, дворцовое, Государственного кабинета, Государственной канцелярии, Трибунала Внешних или Иностранных Дел и наконец особенное управление, сообразное с духом завоевателей, которое заведывает исключительно маньчжурскими князьями, не подчиненными обыкновенному в государстве порядку суда и расправы. Все эти управления, существующие под различными названиями палат, трибуналов или приказов, соответствуют европейским министерствам.

Между тем, как на мухаммеданском востоке Коран составляет полный свод гражданских, уголовных и духовных законов, в Китае, собрание уложений, изданное при нынешней династии, состоит из 48 огромных томов. Трудно придумать случай, на который бы не нашлось объяснения, постановления, закона или временем освященного обычая.

И это-то излишество, эта дробность разделений, подразделений системы государственного управления, основанного на равновесии властей китайских и маньчжурских, туземцев и завоевателей, служит источником злоупотреблений. Прибавьте к этому, что дух языка, из которого, исковеркав его в три погибели, всегда можно получить тот смысл, которого добивается толкователь; самая буква, самый иероглиф, нередко отличающийся от другого едва заметною чертою, иногда совершенно сходный, но только поставленный в другом месте; наконец страсть китайцев к вечным пояснениям – чрезвычайно способствует лжетолкованию. Не недостаток законов, и неполнота их причиною той нравственной болезни, которою страдает Китай, но злоупотребление законов. Многие постановления, относящиеся к глубокой древности, той древности, когда в Европе один меч разрешал все споры и недоумения, многие постановления в Китае поражают и теперь ясностью взгляда, предусмотрительностью и заботливостью законодателя о пользе народной.

Всякий чиновник, всякий ученый должен знать дух, законов; но мы уж говорили, мы часто будем говорить, к чему [37] направлена ученость китайцев, какое предназначение чиновника высшего. Мертвую же букву закона изучает, толкует, подводит под нужные обстоятельства известный класс людей, называемый шубанами, которые передают свое звание от отца к сыну, из рода в род – звание, всеми одинаково презираемое. Шубан не может повышаться, не может переходить по ступеням гражданских должностей и остается всегда на одном месте, у подножия этой лестницы. Гнездо этого племени – Пекин. Отсюда отправляются шубаны в провинции с правителями различного рода, в руках которых и вместе с которыми они-то и составляют государственную язву, источившую все силы Китая. Напрасно Хуан-ди разражается казнями и новыми постановлениями противу взяток: он не может сразить этой гидры, поглощающей вместе с разливами Желтой реки и потреблением опиума, все государственные доходы. Можно сказать, что эти именно бедствия довели китайскую казну, казавшуюся неистощимою, до того безысходного положения, в каком она теперь находится, несмотря на то, что в последнее время не только не было никаких важных публичных построек, но и старые не исправлялись, и что нынешнее столетие Китая было довольно мирное, сравнительно с предшествовавшим. Только война с англичанами да с Джан-гером в Туркестане, стоившая, впрочем, если не больше денег, то уж гораздо больше крови, чем первая, ознаменовали продолжительное правление Дао-Гуана, между тем, как в прежние века война в Китае не умолкала, то с монголами, то с маньчжурами, то с внутренними возмущавшимися народами.

Класс чиновников составляет правительство, аристократию, ученых.

Покойный Хуан-ди, особенно ратовавший против взяточничества, решился ограничить число чиновников в провинциях; но система управления, очень сложная, осталась всё та же: правители провинций, округов, уездов и городов набирали шубанов на свой счет, то есть на счет жителей. Хуан-ди, правда, напал на этих своекоштных секретарей, строжайше запретив представлять их к каким-либо наградам; но это ни к чему не повело: шубаны еще с большим ожесточением стали вымогать от народа деньги, видя в них единственный способ улучшения свой участи, свою славу, свою будущность, потому что в Китае всё-таки деньги окончательно определяют будущность человека.

Одно из прекрасных учреждений, имеющих, между прочим, своею целью уничтожение взяточничества, это – ду-ча-юань, в роде государственной надзирательной палаты, с её юй-цзы и дао, [38] государственными ценсорами и прокурорами, если можно так перевести эти слова на европейский язык. Их ближе всего можно сравнить с тем, чем были ценсоры в древнем Риме.

Ду-ча-юань имеет право обнаруживать не только нарушение законов, но и проступков, противных нравственности, или поведение частного лица, угрожающее общественному порядку и спокойствию. Блюстители законов и общественных нравов, принимая это последнее слово не в том тесном смысле, какой мы ему большею частыо придаем, но в смысле обширном, какой придавали древние слову mores, включая в круг его значения и нравственность, и общественное мнение, и дух, направление народа, блюстители законов и нравов, юй-цзы-дао, восстают открыто против всякого нарушителя государственных постановлений.

Ду-ча-юань может даже остановить доклады других палат, если найдет, что они противоречат существующим законам, и отправить их обратно, откуда они поступили, для поверки и более тщательного обсуждения; то же самое делают дао, прокуроры в провинциях в отношении местных властей, но этим еще не ограничивается власть их.

Особенно во времена китайских династий ценсоры имели большую силу. Нынешняя династия несколько ограничила этих блюстителей нравов, которым, впрочем, должность дает до 150 тысяч руб. асс. доходу в провинции. Но, повторяем, не смотря на учреждение ду-ча-юань против системы взяточничества в Китае, по-видимому, никакая сила не достаточна. Впрочем, несообразность между постановлениями и злоупотреблениями встречается здесь на каждом шагу. Вот почему Китай, судимый по одним его письменным данным, и видимый в натуре, во всей его существенности, представляет два совершенно различные предмета, так точно, как, и самый язык его, язык живой, которым говорят, совершенно не похож на тот, каким пишут.

ГЛАВА VII.

Театры. – Жонглеры. – Обеды и разные пекинские увеселения. – Наемные защитники чести. – Публичные вестовщики. – Пекинская газета.

Театр составляет главнейшее, если не единственное увеселение китайцев. Он сделался потребностью народа, всосался в его нравы, проник в самый низкий слой общества. В деревнях, после уборки хлеба, устраивают в поле, под открытым [39] небом, возвышение, на котором бродячая труппа актёров, за самую ничтожную цену, разыгрывает по несколько дней сряду всевозможные трагедии и комедии; народ с жадностью слушает, толпами окружая со всех сторон подвижную сцену. Сколько раз, сидя где-нибудь на возвышении, под ясным, прозрачным небом, любовались мы этою пестрою толпою актёров и зрителей, ярко облитою последними лучами заходящего солнца, и самые раздирающие звуки музыки, неизбежно сопровождающей все представления, если не услаждали слуха, то, доходя до нас издали, наносили отрадные, успокаивающие мысли, разумеется, при чудной обстановке окружающей природы.

В Пекине тринадцать театров, кроме балаганов, где так-же разыгрываются разные пьесы; но было бы несравненно больше, если б правительство не запретило постройки новых. Все они содержатся частными людьми. Сценических трупп наберется до ста; они играют попеременно на разных театрах, платя хозяину здания с представления. Главных трупп девять, из которых в иных более ста человек актёров. Все тринадцать театров каждый день, с 10 часов утра до 5 вечера, бывают полны народа; тут китайцы и закусывают, и пьют чай, только на время уходят обедать в ближайшие трактиры. Антрактов не бывает; играют беспрестанно, перемешивая трагедии с водевилями, заимствованными из семейного быта или из уличной жизни. Народ слушает охотно первые, но ничего в них не понимает, кроме разве некоторых условных движений актёров, да того, что люди, духи и звери беспрестанно сражаются и бьют друг друга напропалую, точно, как и у нас в трагедиях, только с прибавлением оглушительной музыки. Сами ученые, мало понимают язык, каким писаны многие классические трагедии, но зато знают как нельзя лучше содержание их, заимствованное из истории Китая. Известное событие троецарствования разъигрывается на сцене беспрестанно. Зато представление семейных сцен вполне понятно народу; язык, поговорки, остроты и самое действие близки его повседневной жизни, и тут он тешится вдоволь.

К чему нельзя привыкнуть! Смешно сказать, а некоторые из нас находили удовольствие в театре. Правда, нас столько же тешили зрители, сколько и самое представление, столько же простой народ с его наивным, всегда тихим выражением веселья, сколько и важное чиновничество с его угрюмою физиономией, которая, однако, подчас дурно скрывала удерживаемые из приличия порывы удовольствия. Мы иной раз часа по три засиживались в театре, и только музыка, к которой никогда не привыкнет ухо европейца, выживала нас оттуда. Но если хотите, [40] и эта музыка нужна, за неимением другой. В местах патетических, где битва идет напропалую, а это всегда сопровождается самыми отчаянными скачками, кувырканьем, метаньем копий, фехтованьем, словом, всевозможною кутерьмой, как воспламенить эту неподвижную толпу жонглеров? чем придать ей нужный жар действия, как не оглушительными звуками, гиканьем всякого рода, подзадориваньем? То же самое бывает при плясках альм и баядерок; альмы обыкновенно сначала выступают тихо, плавно, лениво, но, воспламеняемые мало-помалу звуком инструментов, криком и другими средствами, доходят до той исступленной пляски, которая в высшей степени выражает пыл страсти. По самому применению музыки можно уж видеть, что она особенно расточает свой гром в трагедиях; а как этого рода пьесы преимущественно играются до полудня, то мы всегда старались приходить после обеда, когда начинались водевили, и уходили, когда, к вечеру, как бы на сон грядущий, а может, pour la bonne bouche, опять давалась заключительная трагедия.

Не стану рассказывать содержания китайских трагедий; многие прежде меня рассказали знаменитейшие из них; а в Китае не скоро меняются вкусы, и те же пьесы, которые 500 лет тому считались превосходными, признаются и нынче лучшими. Здесь вещи, как и идеи, чем древнее, тем лучше; первые ценятся дороже, последние изучаются прилежнее, и рассматривая Китай в отношении его одного и самого к себе, едва ли он в этом случае не прав. Водевили, подобно этого рода произведениям в Италии, суть дети минуты, затеянные вчера и приведенные в исполнение сегодня; в них не ищите какой-нибудь завязки; часто не доищетесь смысла: это сцены из частной или уличной жизни, почти никогда не оскорбляющие чьей-нибудь личности; приличия Китая этого не допустят.

Вот, например, содержание одного водевиля. Дженгойда, хозяин, пригласил к себе гостей. Встав поутру, он призывает повара, заказывает обед, и повар отправляется на рынок за провизией. На дороге попадается ему деревенская девушка, с ведрами, полными одних черепах; повар ухаживает за ней; они поют, острятся, к чему особенно подает повод название черепахи. Слово черепаха самая большая брань в Китае; девушка, между прочим, предлагает купить черепах; повар решается взять пару; Китаянка настоятельно требует, чтоб он купил всё; сцена продолжается довольно долго. Наконец хозяин, соскучившийся ожиданием, является сам и, увидев хорошенькую поселянку, в свою очередь принимается волочиться за ней: покупает все черепахи и отправляет повара готовить [41] обед, из одних черепах! Зрители хохочут. Между тем волокитство хозяина идет успешно; он уж готов обнять поселянку, как вдруг является повар, который вспомнил, что черепах ни сам хозяин и никто из гостей его не станет есть; девушка убегает, хозяин вместо неё обнимает подвернувшегося к нему повара и, в досаде выталкивает его вон. Тем пьеса и кончается. Театр в восторге!

Содержание драмы бывает позамысловатее нашей, а обстановка и мимика так хитры, что Европейцу и не понять их, знай он китайский язык в совершенстве. Вот, например: оборванный мужик вышел на сцену и поставил стол, на который каждое из являющихся лиц взбирается и потом спускается с него – чтоб, вы думали, это значит? Переезд через горы; стол в этом случае изображает горы. Нужно представить едущего верхом – актёр берет в руки плетку и, помахивая ею, расхаживает журавлем по сцене. Правда, однажды явилась на сцене лошадь, по выражению китайцев, лучше настоящей: её представляли два человека, согнутые в дугу и прикрытые разрисованною бумагой: один из них держал бумажную лошадиную голову, другой – хвост; на спинах их лежала доска, на которой важно восседал герой драмы; за ним с плетками неслись его всадники, представляя из себя и людей и лошадей вместе, словно дети, игравшие в лошадки. Нужно изобразить переправу через реку – актёр садится на пол и начинает работать руками, словно веслами; зрители понимают, что это значит, не надо и пояснений. Китайцы употребляют и другие подобные ухищрения, совершенно заменяющие наши декорации. Забавно, когда какой-нибудь дух, в страшной маске, пробирается по стульям и столам на небо, между тем, как мужичок стоит внизу и жжет ему под нос серу или лекоподийское семя, отчего несчастный дух сильно чихает и кашляет, а все-таки лезет через все установленные китайским сценическим искусством преграды на небо, и еще по пути мажет свою маску сажей, чтоб казаться обгорелым от адского огня.

Зато костюмы превосходные, из самых дорогих материй и всегда соответствуют веку, в котором происходит действие. Странное дело! Китаец очень обиделся бы если б открыл в материи бумагу вместо шелку, или другую фальшь в костюмировке; а между тем, находит совершенно сообразным с порядком вещей, если ему показывают стол и говорят, что это гора, и остается очень доволен клочком сожженной бумаги, заменяющим для него самый страшный пожар.

Впрочем, и для китайцев не так-то легко постигнуть все сценические условия театра, и только записные театралы (а их [42] здесь больше чем у нас) могут похвалиться, что знают их вполне. Раз случилось мне видеть, что актёр тянется руками вверх, как будто хочет достать потолок; ну это ещё понятно: он верно лезет на крышу или в окно; но последовавшая затем сцена поставила меня совершенно в недоумение. Тот же актёр, окончив свою манипуляцию, уселся на полу, на самой сцене, за стулом; ему принесли трубку и чай, и он преспокойно пил и курил, между тем как возле него происходила плачевная история. – “Это что такое?” подумал я: “неужели и это в связи с трагедией?” – “Нет”, отвечали мне, “актёр в другой комнате”; по-нашему, было бы всего естественнее уйти со сцены, по-покитайски выходит иначе: актёр остается в том же доме, под тою же кровлею и потому должен быть на сцене; “погодите, его скоро вытащат из-за стула”. Действительно, едва он поставил свою чашку и положил трубку, как его потащили на казнь. – “Ну, хитро!” подумал я.

Жонглёрство п разного рода фокусничество, входящее в состав классической драмы, доведено в Китае до высокой степени, и Бель, бывший при посольстве Измайлова в Китае, имел полный повод приходить в изумление при виде разных выкидываемых китайцами штук³. Теперь-то наметались порядочно и в Европе на фокусы; а в то время, я воображаю, как это должно было поразить европейца! Вы помните, в прошлом кажется году была в петербургском цирке труппа арабов-бедуинов, кувыркавшихся необыкновенным образом и выделывавших разные штуки ножами во время кувырканья: в Китае это дело обыкновенное, и самый дюжинный акробат сумеет прокатиться колесом с ножами в руках не хуже прославленных арабов. Как вам покажется, например, эта штука: фокусник, с целою пирамидою чашек и блюд на голове, принимает различные положения: ложится, встает, делает цин-ань, поклоны и проч. и это такой фокусник, который за пять рублей ассигнациями будет целый день показывать штуки у вас дома!

У китайцев есть свои любимые актёры и, конечно, по преимуществу, из трагических, так как трагедия или драма у них высшее и настоящее выражение изящного вкуса; водевиль – шалость, искаженность вкуса, против которого восстают настоящие ценители и знатоки драматического искусства. В наше время в Пекине славился знаменитый Джан-нен-гой; почти [43] при каждом слове, при каждом жесте, движении его, зрители вскрикивали хао! хорошо! и действительно, каждый шаг этого актёра заучен по строгим правилам китайского драматического курса, который чрезвычайно обширен. Джан-нен-гой вполне классический актёр; в нём ничего нет натурального; каждое слово нараспев, каждое движение – живописная поза в китайском вкусе; пение его подчинено строгим правилам. Кстати о пении; к нему, как и к музыке, надобно приладить европейское ухо, иначе вам послышится рев какого-нибудь особенного рода животного, а не пение человека. Надо заранее убедить себя, что “оно там так и следует”, потом уж стараться отыскать что-нибудь человеческое в этом голосе и мало-помалу вы дойдете до того убеждения, что это действительно человеческий голос; а с некоторым усилием отыщете даже лад в его пении, но едва-ли гармонию. Так как мне с дороги все еще отдавался рев верблюдов, который, заметим мимоходом, нескоро по приезде перестает слышаться, то, при посещении театра в первый раз в Пекине, я невольно встал, когда раздалось несколько голосов трагического пения, вообразив себе, что я в Монголии, и что уж навьючивают караван. Содержание китайских трагедий, говорю не шутя, очень мало отличается от содержания европейских: та же вечная любовь, те же герои, те же убийства и, наконец, те же исступленные поэты со своими стихами. Только любовь здесь как-то робче, подобострастнее, герои храбрее, убийства разнообразнее, по самому духу восточных казней; а стихи почти всё такие же: набор слов и рифм без мысли и даже часто без смысла.

Впрочем, и в драме китайской есть положения актеров, не чуждые некоторой грации: так, например, сцена испуга, повторяемая довольно часто. Женщина, большею частью героиня, пораженная видимым или воображаемым предметом ужаса, вдруг останавливается, потом, вся трепещущая как лист, отступает назад; голова её вытянута, глаза устремлены, как бы всматриваются в предмет, поразивший их, лицо выражает ужас; самый беспорядок одежды, распущенные волосы, взвевающееся покрывало, словом – вся её фигура довольно живописна. Наша Бурбье любила прибегать к этому эффектному положению; но китайская актриса в подобный момент едва-ли не лучше.

Когда я говорю актриса, не должно полагать, чтоб это была в самом деле женщина; я уже имел случай заметить, что женщины с некоторого времени согнаны с подмостков театра; они заменены хорошенькими мальчиками, которые, по выражению китайцев, лучше настоящих женщин. Действительно, [44] когда они на сцене, нельзя не ошибиться; даже ножка, маленькая китайская ножка так искусно подделана под их пяты, что нельзя разглядеть обмана. В углублении театра есть ложи, занимаемые записными театралами; там увидите вы их, окруженных этими мальчиками-актрисами, которые обращаются не менее деспотически со своими поклонниками, как настоящие актрисы в других странах.

Театр составляет продолговатое здание, в роде наших манежей, со сценою, выступающею вперед таким образом, что можно видеть се с трех сторон, потому что боковых кулис нет. В партере скамьи и перед ними столы, у которых закусывают; вверху галерея, разделенная перегородками на ложи. Все вместе взятое – грязно и гадко. Женщины никогда не бывают в театре; чиновникам также запрещено посещать все зрелища, куда стекается народ; но они приходят переодетые, без шариков, обозначающих их достоинства. Впрочем, для них есть театральные представления в других местах, куда они являются не только открыто, но в полной форме, то есть в курме, в круглой шляпе, и даже с четками на шее; это представления в ресторанах; тут обедает избранная аристократия Пекина; во время обеда лучшие труппы дают свои представления; таких ресторанов немного – четыре или пять. Иногда в них являются дамы, жены и дети большею частью маньчжурских чиновников. Китаянки очень редко показываются; тогда об этом печатается в объявлениях ресторанов и уже никто из мужчин не смеет идти в галерею , которая в таком случае исключительно предназначается для женщин.

Мы обедывали в таких ресторанах. Тут-то мы видели весь пекинский большой свет. Надобно было прожить четыре тысячи лет и надеяться прожить еще столько же, чтоб так беспощадно тратить время на одни церемонии. Всякого гостя встречает кто-нибудь из пригласивших его у подъезда; потом вновь прибывший обходит всех знакомых; иным кланяется в пояс, другим делает легкий цин-ань, род книксена; потрясыванию кулаками у груди конца нет; проходит час, а он все еще не занял своего места, о котором идет долго спор между гостем и пригласившим его, пока, наконец, один другого не усадит силою на старшее место. Надо, однако, сказать правду, что всё это происходит так чинно, мерно, плавно, можно сказать, в такт; всё сопровождается такими нежными улыбками, такими сладкими взглядами, что не только никого не обеспокоивает, но невольно располагает в их пользу постороннего посетителя; в знании-то этих всех тонкостей, [45] в умении располагать ими и состоят приличия китайца, по которым сейчас отличите настоящего аристократа от выскочки. Когда галерея наполнилась дамами, наше внимание невольно обратилось на них. Надо вам сказать, что мы около года почти не видали порядочно одетой женщины, потому что на улице пешком показываются почти одни нищие, и эти группы женщин, занимавших всю галерею, в богатых широких платьях, в головных уборах, гораздо красивейших наших, европейских, с черными, огненными глазами, с удивительною белизною лица, которой искусственность исчезала вдали – всё это невольно поражало нас и заставляло часто подымать вверх глаза. Приглашенный нами к обеду китайский чиновник, наш приятель, сидел как на иголках. “Ради моей жизни, повторял он беспрестанно, не смотрите на женщин: нас непременно побьют у выхода”. Китайцы, действительно, как будто и не замечали присутствия женщин, что должно бы им показаться очень обидным, потому что между ними были красавицы, вполне удовлетворявшие более изысканному вкусу, чем китайский. Женщины почти тоже не глядели вниз; они сидели тихо, чинно, но свободно, без жеманства; иные обедали, иные смотрели на сцену, и надо сказать, что, во время представления, в лицах их было гораздо более движения, игры, страсти, чем в лицах мужчин.

Мы едва дождались конца обеда, который продолжался с 11 часов утра до 4 вечера, и ушли, оставив других дослушивать пьесу и наслаждаться беседой. К большему удовольствию нашего гостя-китайца, нас никто не остановил у выхода и пропустили с уважением, как иностранцев, как русских. В Пекине, однако, нетрудно поколотить кого-нибудь; стоит нанять людей, собственно этим ремеслом занимающихся, и вашего врага изобьют сколько душе угодно. Обыкновенно платят во два рубля ассигнациями такому ремесленнику, не столько за работу, скажет вам китаец, сколько за риск: ему самому часто порядком достается. Если хотят кого поколотить на славу, то нанимают трех и даже четырех человек. Но и в самых этих побоях проявляется человеколюбие китайцев, как очень хорошо изъясняют эту мудрую меру китайцы. Наемные люди, говорят они, не возбуждены чувством мщения или другою страстью, и потому исполняют свое дело хладнокровно, систематически, не доводя его до крайности; притом же, порядочному человеку предосудительно предаваться гневу или другой страсти. Рассуждение, как видите, клонится к тому, что гораздо лучше нанять другого поколотить своего врага, чем самому драться с ним; во всяком случае, эго безопаснее. [46] Бедный человек, конечно, отвечает сам за себя. Иногда китайцы наклеивают на стенах нечто в роде пасквилей, и, несмотря на бдительность китайской полиции, эти пасквили, между множеством афиш и объявлений, которыми покрыты стены, остаются довольно долго незамеченными. Но вот самый необыкновенный и едва-ли не одним китайцам свойственный способ наказать своего неприятеля. Нанимают мальчишек, еще не достигших того возраста, в котором отвечают перед судом за нанесенную обиду. Мальчишки бегают по городу в течение всего дня, п бранят того, кого им поручено обработать. Иногда рассказывают о нём целые истории, вымышленные или справедливые – кто их знает! Разумеется, если кто из них попадется в руки будочников, или тех, кого он бранит, то его порядком прибьют; но тем и кончится, а для китайца это нипочем. Есть другого рода вестовщики в Пекине: часто, проходя по улицам, мы встречали людей до того оборванных, что тело их, казалось, служило вешалкою для просушки различного рода лохмотьев, а уж вовсе нельзя было подумать, чтоб лохмотья предназначались для какой-нибудь цели их телу. Люди эти что-то распевали, и мы сначала принимали их за нищих, но вскоре заметили разницу в напеве, а главное, увидели пучки бумаги у них в руках: оказалось, что это продавцы всяких историй, случающихся в Пекине. Сами ль они пишут, или разносят писанное другими – не знаю; только дорогою они рассказывают все эти истории довольно заманчиво и умеют остановиться на интересном месте, чтоб завлечь покупщика купить листок, который стоит не дороже трех или четырех коп. Таким образом воровство, любовные похождения, наказание палками, делаются в тот же день известными всему городу. Эти листки в некоторой степени заменяют газеты, которых нет в Китае; официальная же Пекинская газета, разумеется, не занимается ничем, кроме издания указов, докладов, пли печатания объявлений, о представлении ко двору.

Комментарии

1. Автор приготовляет полное издание двух поездок своих в Китай: первой в 1849-1850, и второй в 1851-1852 годах.

2. De augmentis scientiarum, t. I, р. 15.

3. “Белевы путешествия чрез Россию и проч., перев. с франц. Михайло Попов. Ч. II, 1776 г.

Текст воспроизведен по изданию: Китай в 1849 и 1850 годах. (Из путевых записок Е. П. Ковалевского) // Отечественные записки, № 3. 1853

© текст - Ковалевский Е. П. 1853
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Бабичев М. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1853

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info