ПУТЕШЕСТВИЕ В КИТАЙ

В 1847-1850 гг.

VOYAGE EN CHINE PENDANT LES ANNEES 1847-1850

ВОСПОМИНАНИЯ МОРСКОГО ОФИЦЕРА ИНДО-КИТАЙСКОЙ ЭСКАДРЫ

4.

Острова Марианские и Лу-чу.

“Две недели находились мы на рейде в Макао (так продолжает свой рассказ Жюрьень-де-ла-Гравьер), как вдруг получили известие о февральских событиях в Париже. Эго непредвиденное обстоятельство ставило наш корвет в затруднительное положение. Могла произойти война между Франциею и Англиею, и корвет наш был бы окружен в этих морях слишком превосходящими силами неприятеля. Поэтому мы решились тайно уехать к острову Гуаму, единственному из обитаемых Марианских островов, и там, за тройною грядою подводных камней, ожидать дальнейших известий о последствиях переворота во Франции.

Мы запаслись провиантом на семь месяцев, и с первым юго-западным муссоном вышли из Макао. Этот муссон часто изменяется. Сильное атмосферическое течение между тропиком Рака и экватором, беспрестанно нарушает периодичность этого ветра.

Между южным берегом острова Люсона и островами Миндаро и Сомаром есть пролив, усеянный множеством островков и соединяющий Китайское море с Тихим океаном. 13-го мая, благоприятствуемые западным ветром, пустились мы на всех парусах в этот пролив, и направили путь к Зеленому острову. Самый трудный проход находится при острове Капуле. Три островка отделяются в этом месте от Люсона и суживают пролив. У самого западного островка идут коралловые отмели, около которых море покрыто белою пеной.

Ночью, при слабом свете Луны, пустились мы к этим отмелям и успели проникнуть за черту их, где и бросили якорь. 19-го мая вышли мы опять оттуда. Нам оставалось четыреста миль до Гуамского острова. Сорок дней боролись мы с течениями и штилями и, наконец, бросили якорь в порте Саи-Луи д’Апра; но и здесь мы были еще не в безопасности: нам надобно было пробраться за черту скал; но на половине пути нашел, вдруг на нас сильный шквал. Мы принуждены были бросить якорь и остаться в этом положении всю ночь, потому что буря ежеминутно усиливалась. В темноте ночи не знали мы, наверное: не влечет, ли нас к, каким-нибудь подводным, скалам; только поутру удостоверились мы, что якоря выдержали [40] напор бури; но сильные волны обнажали пред нами острия скал, которых мы не видели вокруг себя вчера вечером.

Байонез наш избавился от бури, но самый остров Гуам был опустошен сильным ураганом. Поля, засеянные маисом и игнамом, были совершенно разрушены. С гор полились водопады, вырывавшие кусты и деревья, залившие дороги, уничтожившие мосты и прервавшие все сообщения.

Утвердив корвет в глубине залива Кадера-иска, мы отправились с визитом к губернатору Марианских островов, в город Аганья. Сидя в лодке, с любопытством смотрели мы на огромную площадь, заваленную коралловыми скалами. На грунте белого песку они видны были удивительно хорошо; это был настоящий подводный лес из толстых сучьев, блестевших всеми возможными цветами. Видны были все последовательные изменения этого любопытного царства природы. Невольно изумляешься этим таинственным строителям, сооружения которых тверже и прочнее египетских пирамид.

Наконец мы прибыли в Аганью. Весь главный штаб губернатора ожидал нас у пристани. Туземные офицеры, похожие на негров были очень забавны в своих испанских мундирах. С величайшею важностью проводили они нас до жилища губернатора, дона Хозе Кальво. Этот пост всегда вверяется бедным ветеранам, для успокоения их на старости лет.

Известно, что Гуамский Архипелаг был открыт Магелланом. Мигуэль Легаспи принял их в 1565 году во владение Испании. Иезуиты обратили здешних жителей в христианство, и теперь здешняя колония стоит еще Испании до 80.000 франков в год, не принося метрополии никакой пользы.

Марианский архипелаг отстоит на четыреста миль от Филиппинского и состоит из семнадцати островов разной величины. В 1668 году, когда испанцы овладели Марианскими островами, нравы, язык и законы жителей обнаруживали азиатское происхождение. Тогда их было семьдесят три тысячи; потом число это начало уменьшаться, а на острове Аганье жители совершенно исчезли. На Гуаме было в 1772 году только две тысячи. С тех пор благоразумными мерами народонаселение начало снова усиливаться, и при нашем прибытии простиралось уже до шести тысяч.

Остров Гуам имеет только семьдесят шесть миль в окружности, Сейтан – двадцать две, Рота – тридцать одну. Высота гор, на них не превосходит пятисот метров. Во время дождей на островах много пресной воды; в жаркое время года они страдают от засух; часто были они также опустошаемы землетрясениями.

Эта колония почти совершенно забыта метрополиею. Индийцы Марианских островов по платят никаких податей. Они обязаны в год работать сорок дней для поддержания дорог – и только. Вся судебная и административная власть сосредоточена [41] в лице губернатора. Кроме этой политической власти есть и другая, которой индийцы еще охотнее повинуются: это орден босоногих августинских монахов, наследовавших власть иезуитов. Два священника, падре Виченте и падре Маноэль, любимы и уважаемы всеми. Деревня Агато, где живет последний, отличается чистотою и благосостоянием жителей. Дороги, мосты – всё содержится в исправности. Церковь чиста и прекрасно убрана.

Первый день вашего приезда был посвящен на угощение. Мы видели у него нескольких каролинцев, поселившихся на острове Сейтан с дозволения губернатора. Каким-то подземным переворотом один из Каролинских островов вдруг опустился на несколько футов ниже морского уровня; жители успели спастись на горы, но, умирая с голода, решились переселиться на Марианские острова. Им это было дозволено, и с тех пор они служат цепью, соединяющею эти оба архипелага.

Каролинцы были совершенно нагие, с одним маро от пояса до колен. Волосы их, черные как смоль, рассыпались по плечам в натуральных локонах. Кожа их совершенно темная, отливающаяся в красный цвет; черты лица гораздо правильнее малайцев и китайцев. Женщины чрезвычайно рано стареются.

Каролинцы хорошие моряки; они направляют путь свой по звездам, по направлению ветра и волн. В пять-шесть дней совершают они плавание на лодочках своих из Элате, или Улиэ в Гуам.

Сравнивая этих гибких, красивых и мужественных дикарей с жалкими жителями Марианских островов, невольно удивляешься печальному влиянию европейцев на некоторые племена. И, однако ж, климат Марианских островов гораздо лучше и здоровее Каролинских. Жары не превосходят 30 градусов; холод там неизвестен вовсе. Плодородие почвы неистощимо. Дикарь поскоблит немного землю и из неё вырастают маис, тар, маньйолии и сладкие пататы; если и это трудно, можно лежать растянувшись в праздности. Сама природа снабжает маниоком; кокосовое дерево дает плод для корма домашних птиц и свиней, и масло для освещения; из пальмового дерева добывается сок для составления прекрасного уксуса, а если нужно, то и алкоголя. Гуамский житель совершенно обеспечен природою и счастлив.

Впрочем, это одно из самых ограниченных племен в отношении понятливости. От них нельзя ожидать быстрых успехов в просвещении; они долго еще пробудут на теперешней степени образованности.

Зато растительность здесь так сильна, что по лесам нет никакой возможности пройти. Одно лимонное дерево, привезенное сюда из Манильи в 1780 году, разрослось теперь до того, [42] что овладело всеми сделанными тогда просеками, хотя никто и не думал его рассаживать. Птицы срывали и клевали плоды, оставляя зерна на земле; от этих зерен ежегодно вырастали кустарники, потом деревья, и теперь от них нет прохода по лесам острова.

8 августа получили мы через северо-американского консула в Макао известие и газеты из Парижа от 24 апреля. Опасения наши исчезли и мы, пользуясь попутным ветром, вышли из залива Кадерачики, чтоб за последнею оградою рифов ожидать счетов наших поставщиков припасов. Поутру, при туманной погоде и переменившемся ветре, пустились мы чрез последний проход рифов и счастливо избежали всякой опасности. Барометр чрезвычайно упал и предсказывал сильный ураган, который вскоре разразился.

Несколько дней боролись мы с ним и с туманами; наконец очутились пред островами Лу-чу.

Когда адмирал Сесиль посещал эти острова, он оставил на них двух католических миссионеров, взяв торжественное обещание с китайских властей, что они будут защищать этих проповедников. Первое лицо, встретившее нас у острова Уки-нва, был один из тех миссионеров (другой от болезни умер). С величайшим прискорбием услышали мы рассказ этого почтенного патера о всех притеснениях, гонениях и даже побоях, перенесенных им от китайцев. Когда ж они узнали о прибытии нашего корвета, то просили у патера прощения и умоляли, чтоб он не жаловался на них.

Христианский священник никогда не мстит! – отвечал он.

Не имея поэтому права мстить за нашего миссионера, мы решились, однако ж, обходиться с китайскими властями самым холодным образом и поскорее уехать.

Вскоре явились мандарины. Мы приняли их в зале совета, уставленной оружием. Они представили нам визитную карточку градоначальника Нафы; это была целая книжечка из красных листов. Посланники сняли, при входе в залу, свои башмаки, или, лучше сказать, подошвы, потому что обувь их состоит из одних подошв, прикрепленных к большому пальцу. Физиономии этих посланников были приятные и откровенные. Вообще, здесь совсем другая порода людей. Цвет кожи темнее, лицо не так плоско, скулы не выдались, глаза большие и черные, брови правильно очерченные (чего у настоящего китайца никогда не бывает: у него брови всегда вздернуты ко лбу).

Когда Китайцы уселись, мы объявили им наши намерения. Мы хотели осмотреть остров, но с тем, чтоб за нами не было присмотра; желали увеличить свои съестные припасы, купить для экипажа несколько быков, овощей, плодов и живности. Странно, что, соглашаясь на всё, китайцы долго протестовали против того, что мы хотели за всё платить наличными [43] деньгами. Главное наше мщение состояло в том, что отпустили их, не угостив ни чашкою чая, ни рюмкою сака.

В девятом часу утра мы сошли на берег. Все жители ждали нас с любопытством, усевшись на свои цыновки. Женщин между ними не было. Благородные (самурайсы) носили серебряную шпильку в волосах; плебеи (гиаукушосы) – медную. Большая дорога к городу Шу-и была обсажена деревьями и устроена как самое лучшее европейское шоссе; было даже странно видеть подобную дорогу там, где употребляются одни носилки.

Город был совершенно пуст. Немногие жители, которых мы встречали, еще издали бежали от нас. Устав от ходьбы, уселись мы у дворца лу-чуйского владетеля. Дворец этот похож на цитадель и имеет около мили в окружности. Стены так толсты, что кажутся пеласгической или циклопической постройкой. Во внутренности дворца существовало совершенное безмолвие.

От дворца отправились мы в священную рощу, где стоит великая пагода в честь Шаки. Впрочем, мы узнали, что на островах немного поклонников Будды. Здешние жители не имеют никакой официальной религии; они только поклоняются предкам своим. В каждом семействе выставлены таблички с именами умерших предков. Им приносят жертвы и совершают возлияния.

Высшее сословие держится деизма Конфуция, плебеи поклоняются обоготворяемым ими людям.

К вечеру возвратились мы на берег, где миссионер наш приготовил завтрак. В то время, как мы сидели за столом, явился к нам с поклоном деревенский мэр, при звуке гонгов. Это был старик с седою бородой и самою приятною физиономией. Застав нас врасплох, он просил выслушать его, и мы согласились на эту конференцию. Но как день уж склонялся к вечеру, то нам и хотелось поскорее узнать, в чём было дело. Слово поскорее, однако ж, непонятно для китайцев; они начали вопросами о нашем здоровье, о благополучном плавании, о прогулке нашей и т. п. Это надоело нам, и мы коротко и ясно описали их вероломство и низкие поступки с миссионерами. Депутаты смирились и начали извиняться; они были уверены, что великие люди не унизятся до мщения над маленькими.

Мы охотно приняли эти извинения, и после банкета, данного нам Шуи-Куаном, отправились тотчас же на корвет.

В тот же вечера, вступили мы под паруса и, после бурного переезда, прибыли в Маниллу. Здесь мы получили приказания нового морского министра, по которым должны были пробыть еще около трех месяцев у Филиппинских островов. Не прежде 21-го января 1819 года бросили мы якорь у устья реки Шанг-Гаи. [44]

Таким образом в девять месяцев осмотрели мы все последние испанские владения в индо-китайских морях и все острова, принадлежащие Серединной Империи.

5.

Порт Шанг-Гаи и северные китайцы.

Байонез бросил якорь в Янг-Тсе-Кианге, при входе в реку Вампу, которая в пяти милях от своего устья омывает стены города Шанг-Гаи. Остров Цунг-Минг, близь которого остановился наш корвет, разделяет широкое устье реки на два истока. Но как самый остров, так и отмели, около которых мы плыли и которые ежегодно расширяются, образовались новейшими наносами реки.

На рассвете хотели мы воспользоваться приливами, чтоб войти в устье Вампу, глубокой и быстрой реки, которая у деревни Воссунг впадает в Янг-Тсе-Кианг. Природа избаловала китайских мореходцев. Ветер в этих странах два раза в год постоянно переменяет свое направление, как бы нарочно для выгод китайской торговли, а в приморских реках прилив и отлив два раза в день помогают их судоходству. Подражая им, и мы стали в линию прилива и на полных парусах полетели вверх по реке. На берегах Китая приливы и отливы чрезвычайно сильны. В 1840 году один английский пароход, несмотря на попутный ветер, и всю силу паров, едва не разбился в заливе Ганг-чу-Фу. Капитан Коллинсон определил силу этого прилива в одиннадцать миль в час.

Против деревни Воссунг бросили мы якорь между английскими и американскими клипперами. После Кум-синг-муна здесь важнейшее место продажи опиума. Лу-Конг, На-моа-Шиммо, Фу-чу-Фу и Амои – только второстепенные конторы.

О приезде нашем уж заранее знали в Шанг-Гаи. В тот же вечер, несмотря на дождь, ветер и град, французский консул Монтинье прибыл к нам с переводчиком, которого и оставил нам для наших официальных и частных сношений. Поутру пошли мы опять с приливом далее вверх по реке, и он был так силен, что мы только приподняли немного наш якорь, который часто принуждены были опускать при беспрестанной встрече с китайскими джонками.

Солнце уж село, когда мы бросили окончательно якорь в нескольких метрах от набережной города Шанг-Гаи. Площадь у пристани представляла вид европейского города. Домы английского и американского консулов и негоциантов всех наций украшали ее; но далее по реке целый лес китайских джонок доказывал, что мы на берегах Поднебесной Империи.

С утра мы уж хотели обегать Шанг-Гаи, где, не так [45] как в Кантоне, ничто не скрыто от любопытства европейца; но законы этикета не пускали нас еще на берег. Английский консул Рутсфорд-Алькок хотел первый сделать визит новому французскому посланнику. В полдень прибыл он, и мы с удовольствием спешили познакомиться с человеком, который недавно перед тем обнаружил столько хладнокровия и твердости, что всякий бы воин позавидовал ему.

Пользуясь свободою, данною нанкинским трактатом в Шанг-Гаи, несколько английских миссионеров явились в деревню Цинг-пу и стали раздавать китайцам Библии. Сперва китайцы брали книги; но когда явились матросы с джонок, произошла ссора и даже драка, в которой англичане пострадали, хотя деревенский староста с милициею и освободил их, с почестями отправя в Шан-Гаи.

Английский консул потребовал удовлетворения; и как оно замедлилось, то объявил город в блокаде и задержал триста джонок, нагруженных рисом для дворца богдыхана. Один английский бриг с 16-ю пушками поддерживал эту угрозу.

Как ни робки китайцы, но губернатор Шан-Гаи не верил, чтоб красноволосые варвары осмелились остановить провизию богдыхана. Он приказал джонкам идти вперед; но при первом выстреле все они бросили якоря. Губернатор видел, что надобно повиноваться. В это время прибыл другой английский бриг, и консул объявил, что он поплывет в Нанкин требовать там правосудия. Тогда губернатор спешил исполнить всё, чего хотел консул.

За это губернатора сменили. Мы прибыли уж при новом Тау-тай. Он был татарского происхождения, и как скоро узнал о прибытии нашем, послал нам сказать, что на другой же день посетит нас. Действительно, час спустя после английского консула, прибыл и он при звуках гонга и завываниях литавров, сопровождавших его поезд.

Лин-ку-эй, мандарин третьего класса, с синею прозрачною пуговицею, принят был на палубе нашей со всеми военными почестями, которые видимо пробудили в нём воинственные чувства.

Только два мандарина вошли с ним вместе в комнату капитана корвета; прочая свита почтительно остановилась у дверей. С нашей стороны было уж приобретено довольно опытности, чтоб сообразоваться с китайским церемониалом. Мы не снимали шляп, не сажали гостей по правую руку, но подали сперва чай, а потом несколько рюмок шампанского и водки – любимые напитки китайцев. Это уничтожило вскоре всякий этикет, и мы вступили в самый дружеский разговор, частью через переводчика, а частью и пантомимою.

Тау-тай был видимо сообщителен и доверчив. Он просил осмотреть все подробности корабля, и мы спешили удовлетворить [46] его желание. Трюм, нижняя палуба, батарея, пороховая камера, аппарат дистиллирования воды – всё было предметом его изумления. Но чувство это еще более усилилось, когда, по барабанному бою, артиллеристы бросились к орудиям и залпы двенадцати пушек большего калибра начали производиться, как ружейный огонь. К довершению его удовольствия, зарядили перед ним двухпудовую мортиру и пригласили его выстрелить из неё. Вся свита отступила от ужаса, но Лин-ку-эй с мужеством принял предложение и не дрогнул при ужасном выстреле, тогда как товарищи его готовы были бежать. Верно, Александр Македонский не так доволен был собою после битвы при Арбеллах, как мандарин после этого выстрела.

В этих занятиях быстро протекли часы посещения, и уж при захождении солнца Лин-ку-эй отправился домой, выразив нам сердечную благодарность заученным Французским словом: merci!

На другой день навестил нас американский консул и множество негоциантов. После этого настала наша очередь делать визиты, и первый, по праву, принадлежал английскому консулу. Он жил во внутреннем городе, куда вел целый лабиринт узких улиц. Дом консульства представил чудную смесь китайских редкостей и трудолюбия англо-саксонского племени. Дерево покрыто было прекраснейшим лаком из Нинг-По; мебель резная из Ше-Кианга; бронзы из Нанкина, фарфор из Су-чу-Фу. На этажерках расставлены были все безделки китайской роскоши; одним словом, это был целый музей, какого в Европе никогда нельзя составить.

Но как наш первый визит был официальный, то мы могли только несколько минут посвятить на обзор этих редкостей. В два часа ждал нас Тау-тай, и мы должны были явиться к нему в назначенный час.

На этот раз нас встретили не гонгом, а пушечными выстрелами. Китайский артиллерист, затыкая уши, стрелял из девяти чугунных мортирок, которые всякий раз, после выстрела, кувыркались по песку. Залпы Китайцев никогда не состоят более как из трех выстрелов; но Тау-Тай хотел нам отплатить за нашу учтивость на корвете и приказал стрелять без счета.

Он встретил нас в сенях и повел через судилище, где четырехугольный стол и стулья с красными подушками составляли всю мебель залы. На столе стояла роковая урна, из которой судья вынимает бамбуковые палки и, передавая их палачу, назначает число ударов подсудимому. Перейдя на второй двор, мы под навесом нашли приготовленную закуску из осахаренных плодов, миндаля, пирожков, татарского сыра и прекрасного зеленого чая ю-цин. Но это драгоценное питье показалось нам ниже смеси пе-кое и су-шонга, которою мы часто [47] угощали мандаринов. Ю-цин составляет ещё не распустившиеся листья чайного дерева и для грубого вкуса европейцев кажется слабым.

Тау-Тай был чрезвычайно любезен и с искренностью, не сродною китайцу, отвечал на все наши вопросы. Когда мы заговорили о последней войне китайцев с англичанами, он тотчас же сознался, что провинциальная милиция их никуда не годится и что все береговые войска Поднебесной Империи не в состоянии противостать четырем европейским полкам. Но зато он с гордостью отзывался о татарских войсках, стоящих около Пекина.

Если б император решился расстаться с этими охранителями его особы, сказал Тау-тай, – победа была бы на нашей стороне.

Лин-Ку-Эй рассказывала. нам о военных законах своего войска. Смертная казнь определена каждому солдату, который нейдет вперед по барабанному бою, или не остановится при звуке гонга; тому кто пугает своих товарищей рассказами о привидениях и мертвецах; кто бродит около ставки военачальника, для узнания его тайн; кто не убьет врага, а похвастает, что поразил его; кто делает донесение о том, чего сам не видал; кто хвалится заслугами, которых не оказал.

Лин-Ку-Эй представлял нам свою десятилетнюю дочь, весьма миловидную девушку, вовсе не похожую на китайских красавиц. Отец с некоторою гордостью дал нам заметить, что ноги её не изуродованы по китайскому обычаю. Китайцы и татары совершенно уж слились в одну нацию; но женщины татарского племени никак не хотят покориться варварскому обычаю китайцев и не сжимают ног своим дочерям с малолетства.

Мы воспользовались этим случаем, чтоб спросить у Лин-Ку-Эя о причине этого странного обычая, но он ничего не знал о нём: недоступная древность скрывает его происхождение. Вместе с нами Тау-Тай полагал, что ревность породила этот обычай, принудя женщин к сидячей и домашней жизни.

При закате солнца мы возвратились на Байонез.

Исполнив все требования этикета, мы могли, наконец, воспользоваться свободою. Китайский город был нам открыт. Тигры не караулили ворот, как в Кантоне; чернь не грозила враждою на всяком шагу. В Шан-гаи европеец владычествует. Здесь скорее китайцы у него в гостях.

В этом городе более 300.000 жителей. В Китае тысяча двести семьдесят девять таких городов. В окружности город имеет до шести миль. Он окружен бастионами и валами, но ров только со стороны твердой земли. На валах, кажется, никогда не бывало пушек; многие домы совершению прилегают к стене. Подобная ограда слишком ничтожна для европейского войска. [48]

Кто видел один китайский город, тот видел их все. Везде узкие, грязные улицы, богатые домы подле развалившихся хижин; улицы без тротуаров, без мостовой.

Шан-гаи принадлежит к деятельнейшим городам Китая. Во всяком доме лавка, или мастерская. Все изделия продаются там дешевле, нежели в Кантоне, и мы бы верно опустошили свои кошельки, если бы их не спасли праздники. Новая луна возвестила двадцать девятую годовщину царствования Тао-Куанга. Жители Шан-гаи бросили все свои дела и занялись угощением друзей и отогнанием злых духов от своих домов.

Китайцы приписывают все болезни нечистой силе. У них пять злых демонов (лаом-цен), которые более всего нападают на новобрачных. По счастью, все эти духи очень трусливы; они боятся фейерверочных шуток и звука гонга; а потому китаец в день нового года, очистив и окрасив внутренность своего дома, обставя алтарь домашних богов фарфоровыми вазами с разноцветными нарциссами, тотчас же потом вооружается гонгом или цимбалами, и стучит в них, чтоб прогнать от дома злых духов. Если в это время иностранец попадется в улицах Шан-гаи, он подумает, что все жители с ума сошли. Он бы не поверил, что весь этот ужасный шум производят самые миролюбивые люди, и что они исполняют религиозный обряд.

Оставляя поутру корвет, мы без определенной цели отправились на берег; смотрели на каждое происшествие как ротозеи; резкие звуки гобоя привлекали нас в пагоды, где, против жертвенника, устроен был на возвышении целый оркестр. Металлические струны йон-ками мешались с густыми звуками та-тонга и хриплым сам-сиу в то время, как несчастный ребенок, побагровевший от усилий, выкрикивал строфы, которые, по-видимому, должны были убить его. За всю эту музыку платил честный купец, который сидел тут очень спокойно, принося жертвы своим предкам и устанавливая блюда вкусного обеда пред кумиром Будды.

Китайцы – самый нерелигиозный народ в свете. Они не имеют почти никакого понятия о будущей жизни и с равнодушием встречают смерть. “Жить и умереть (говорят они) “два общие закона природы, точно так же, как смена дня ночью, осени зимою”. Китайцы несколько лет иногда сохраняют тела умерших, и это часто делается не из уважения к памяти умершего, а потому, что погребение стоит дорого.

В Шан-гаи наиболее видны гибельные последствия безнравственности и нерелигиозности. Здесь на каждом шагу толпы нищих, умирающих в грязи. При виде этого страдающего и униженного человечества, невольно возрождается у китайцев презрение к жизни.

Жрецы Будды построили на правом берегу Вампу, в шести милях от Шан-гаи, богатую пагоду, населенную всеми полубогами [49] китайской мифологии. Сюда приезжают все иностранцы. Алькок сам повел нас туда и повел на восьмиугольную башню, увешанную тысячью колокольчиков, издающих серебристые звуки при каждом порыве ветра. На самой верхней галерее этой башни открылся великолепный ландшафт с каналами, реками и флотилиями. Почти все сельские жилища стоят отдельно, окруженные высокими валами. Нигде не видно ни клочка необработанной земли. Все эти поля, покрываемые в июле месяце водою, служат для разведения риса. На пространстве вдвое менее всей Франции, плодородие земли кормит семьдесят два миллиона жителей.

Законы, утвердившие, двадцать веков тому назад, поземельную собственность в Китае, установили и правила об искусственном орошении полей. Из всех исторических преданий видно, что Китай был прежде на степени просвещения высшей против нынешнего, и что начало падения его считается со вторжения индийских суеверий.

Возвратившись на корвет, мы нашли приглашение одного почтенного китайца, предки которого, уж двести лет тому назад, приняли христианство. Пригласительное письмо красного цвета обвязано было полоскою того же цвета, усеянною иероглифами китайской каллиграфии, перевод которой затруднил бы всякого, кто незнаком с пышными формулами этого народа. Письмо было адресовано “к великому начальнику Французских морских сил, великому человеку”. Буква та была дважды употреблена. Китайские христиане, уважающие наших миссионеров наравне с кумирами, не иначе называются их, как та-та (великий-великий).

Сорвав полоску с письма, мы нашли целую книжечку из десяти листков. На первом была одна буква, значащая “с прямодушным сердцем”. На втором приглашение было написано на двух столбцах следующим образом “вас ждут к скромному обеду в двенадцатый день первой луны (4 февраля) к десятому удару часов. Вы озарите своим присутствием Ло-Цуэна, всенижайше вас приглашающего”.

Все мы отправились на приглашение. Семидесятилетний старик с двумя сыновьями и несколькими внуками встретил нас с величайшим радушием. Дела этого негоцианта постоянно процветали с тех пор, как вампоайским трактатом прекратились гонения на христиан. Джонки его не попадались в руки морских разбойников; шелковые товары выгодно продавались в Тиен-Цине; должники аккуратно платили ему; сыновья его не играли в кости и не курили опиума: изобилие и мир царствовали в его доме.

В нижнем этаже дома его накрыт был для нас стол. Мандарин первого класса не угостил бы лучше. Конечно, блюда его были вовсе не по нашему вкусу, и мы к большей части их не прикасались. Это видимо огорчало хозяина; но наша [50] веселость и любезность вполне успокоили его. Мы расстались с ними совершенными друзьями.

Три драгоценности существуют в Китае: Джин-сенг, соболи и трава гула. Корень джин-сенг давно известен в Европе. Он продается на вес золота и может только служить для богатых. Зато трава гула принадлежит беднякам. Никакие меховые сапоги не сообщают ноге такой приятной теплоты, как китайские башмаки, выложенные травою гула. Джин-сенг возбуждает жизненные силы в старости и разогревает кровь. Очень жаль, что ни корня, ни травы этого растения не попробовали разводить в Европе.

Лин-Ку-эй дал нам 8-го февраля вторичный обед, написав, что “всенижайший, юнейший брат, с прямодушным сердцем ожидает нас в 16-й день первой луны и что присутствие наше озарит его обед”.

О самом обеде говорить, конечно, нечего; но после обеда дано было для нас театральное представление. В той же комнате, где мы обедали, явились актёры и сыграли пять пьес, следующего содержания:

Выходит оборванный бедняк и хвастает с довольным видом, что он убил человека. Прохожий подходит к нему; предлагает ему чаю и саш-шу; возбуждает его самолюбие и выманивает признание в убийстве. Это был переодетый мандарин. Убийца, узнав его, старается отпереться, но его схватывают и ведут на казнь.

Вторая пьеса. К неверной жене приходит возлюбленный. Она угощает его. Вдруг стучится муж. Гость прячется под кровать, а муж бросается па постель и засыпает. В эту самую минуту влезает вор в окно и неприметно прячется за кровать. Тогда жена вызывает своего гостя и, подавая ему саблю, велит умертвить мужа. Тот долго не соглашается, но жена хочет разбудить мужа и предать его мщению любовника; любовник решается на злодеяние. Муж убит и убийцы спасаются бегством. Один вор остается в комнате, но он уж не думает о воровстве, а спешит уйти; едва он начинает вылезать из окна, как дозор его схватывает. Входят в комнату, видят убитого человека и ведут вора на казнь. Напрасно он рассказывает, как всё дело было, ему не верят. Жена является в это время со слезами, бросается на тело мужа и рыдает. Это принимают за доказательство её невинности, и вор осужден. Но является мандарин, разбирает дело, уличает виновных и предает их казни.

Третья пьеса состояла из балета, в котором молодая чета выражала свою радость и любовь в присутствии своего деда.

Четвертая пьеса. Ученый китаец пошел в Маньчжурию искать счастья. Маньчжурский король хочет его сделать первым министром, но тоска по родине мучит ученого, и он просится обратно в отечество. Его ласкают – он холоден. Ему [51] предлагают горы богатств – он отворачивается. На него пускают двух тигров – он побеждает их. Тогда его отпускают на родину.

Пятою пьесою был опять пантомимный балет, представлявший сражение китайцев с маньчжурами; первые, разумеется, побеждали.

Уж поздно ночью возвратились мы домой и нашли на корвете приказание отправиться тотчас же в путь. Жизнь моряков всегда такова: они везде дома, и в то же время везде самые непостоянные гости. Но мы сохранили об этом путешествии много приятных воспоминаний, приобрели много любопытных сведений, узнали внутреннюю жизнь Китая, его нравы и обычаи – всё, кроме его языка, который составляет камень преткновения для европейца. Известно, что письменный язык китайцев содержит в себе до ста тысяч знаков, из которых каждый выражает какую-нибудь мысль. Для выражения этих ста тысяч мыслей, на разговорном языке существует всего до четырехсот односложных звуков, выговор которых, изменяемый несколько повышением, или понижением голоса, позволяет китайцу различать до миллиона двухсот тысяч звуков. Один и тот же звук, произносимый только с небольшими оттенками и изменениями в голосе означает часто предметы, не имеющие между собою ни малейшего отношения. Так слово по значит, смотря по выговору: стекло, варить, молотить, благоразумный, щедрый, приготовить, старуха, разбить, наклонный, немного, поливать, раб. Европейское ухо никогда не различит столько оттенков в выговоре одного слова. От этой бедности языка словесного в сравнении с языком письменным, произошел обычай, порожденный, впрочем, необходимостью соединять в разговоре два синонима для обозначения одного и того же понятия. Так, чтоб сказать: отец китаец употребит выражение: фу-цин, что собственно значит отец-родственник, для того, чтоб слову фу не придали значения топора, потому что в обоих значениях слово фу выговаривается почти одинаково, хотя и пишется совершенно различным образом. Можно вообразить себе поэтому, как трудно европейцу изучить такой язык. Надо иметь очень тонкий музыкальной слух, чтоб различать оттенки этих однозвучных и односложных слов.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания морского офицера индо-китайской эскадры // Отечественные записки, № 7. 1852

© текст - ??. 1852
© сетевая версия - Тhietmar. 2025
© OCR - Бабичев М. 2025
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1852

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info