ИСТОРИЯ О КОРАБЛЕКРУШЕНИИ И ПОРАБОЩЕНИИ

бывшего Офицером при управлении Сенегальских колоний;

с Французского перевел

т. е.

МОСКВА, 1795.

В Университетской Типографии,

=================================================================

ОДОБРЕНИЕ.

По приказанию Императорского Московского университета Господ Кураторов, я читал сию книгу, под заглавием: История о Кораблекрушении, и пр. и не нашел в ней ничего противного наставлению, данному мне о рассматривании печатаемых в университетской Типографии книг; почему оная и напечатана быть может. - Логики и Метафизики Профессор и печатаемых в Университетской Типографии книг Ценсор,

=================================================================

Путешествия мои в Африку стоили мне многих беспокойств, досад, огорчений и убытков, как в Июне месяце 1785 года получил я приказание от Г. Маршала Кастри, Министра и Статского Секретаря Морского департамента, чтобы отправиться в Сенегальский остров Св. Лудовика на корабле Св. Екатерины, с Капитаном Летюрком, с тем самым, которой в последнюю войну приобрел себе великую знаменитость, начальствуя Флессингуйцами. [2]

Осмотрев все страны, начиная от Французских берегов даже до Канарских, плыли мы между сими островами и Пальмою 10 Июля в три часа по полудни.

Перед отбытием нашим из Франции, старался я предварить Капитана о той опасности, которой подвергаются в сих водах от сильных морских стремлений. Я упоминал ему, что всякой раз, когда я прежде тут ни проезжал, страшился быть занесенным к Варварийским берегам. Сей совет, внушаемый опытностию, долженствовал бы возбудить все внимание Господина Летюрка; по вторичном возобновлении моих замечаний в ту самую минуту, когда я приметил, что море начинало принимать светлейший цвет, спрашивал я его, не нужно ли бросить в воду лота (Лот, которым измеряют морскую глубину.). “Чего вы опасаетесь, отвечал он мне; разве земли? но мы удалены от ней на двадцать четыре мили”. [3]

Теперь да позволено мне будет воскликнуть против самолюбия и чрезмерной на себя доверчивости Капитанов, командующих купеческими кораблями, а особливо тех, кои несколько раз бывали на море. Сколь бы нужный совет им ни подавали, они никогда не хотят уважить оного, и сколь бы великая опасность им ни угрожала, они столько полагаются на свою способность, что лучше желают поправить после вред и все убытки, нежели предупредить оные.

Второй Капитан дал мне почти такой же ответ: Увы! они ни мало не старались вникнуть, сколько основательны были мои опасения.

В полночь я был разбужен сильным порыванием корабля. Воображая, что мы опускаемся уже на дно, тотчас взбежал я на палубу. Сколь неизъяснимо было мое удивление, когда я увидел пред собою некоторой род зашейка, составляемого каменистыми горами! но между тем все корабельные служители погружены были в [4] глубоком сне. Я с поспешностию разбудил всех людей. Спасайтесь! кричал я им, мы скоро ударимся о землю! Встревоженный Капитан тотчас является на палубе. В ужасе своем, которой разделяли все его Офицеры, повелевает он управлять на мель. Корабль, таким образом направляемый, и притом увлекаемый чрезвычайною силою морских стремлений, ударился три раза о песок, и наконец стал неподвижен.

Вдруг раздается престрашной шум: потрясаются мачты; паруса, с усилием колеблемые, раздираются в мелкие лоскуты, ужас становится всеобщим; вопли Матросов смешиваются с ужасным шумом ревущего моря, которое по видимому раздражалось, видя остановленное свое течение между скалами, и в ярости своей хотело поглотить наш корабль. Уныние является столь велико, что никто не думает о своем спасении. Ах, жена! ах, милые дети! кричат одни и другие поднимая к небу трепещущие руки; между тем [5] срубают топорами мачты, стараясь облегчить корабль. Тщетное и излишнее старание! Каюты наполнились уже водою.

В сем нещастном состоянии подошел я к Капитану, которой в смятении своем не мог ни на что решиться. Тому полтора уже года, как Капитан Карсень претерпел подобное сему злоключение близь Белого мыса; в крайнем отчаянии прострелил он себе голову, и чрез то причинил пагубу многим нещастным. Я опасался, чтоб Господин Летюрк не учинил того же самого, и вместе с собою не погубил бы нас. Я уговаривал его к терпению, старался возбудить в нем бодрость, но напрасно. Мы пропали бы невозвратно, ежели бы первый помощник, Господин Ян, пассажир Г. Сюрет, трое Аглинских матросов и некоторые другие, оживленные моим примером, не помогли мне выставить на море шлюбку и допустили ее разбиться о корабль, или потонуть в воду. Мы принуждены [6] были таким образом сражаться целую ночь против разъяренного моря, дабы на рассвете можно было пристать к берегу, избегая каменистых гор, окружавших нас со всех сторон.

Когда все сии предосторожности были приняты, я закричал, чтобы бросили нам веревки для связания взятых вещей, и в случае, ежели благополучно пристанем к берегу, можно бы было иные отвезти назад к судну. Как Капитан, его помощники и более половины его служителей не отваживались, первые подвергнуть себя опасности, то никто со мною не сел в шлюбку, кроме некоторых служителей.

Едва лишь ударили веслами два раза по воде, как сии весла приливом и отливом влажной стихии вырваны были из рук гребцов; шлюбка опрокинулась, волны нас рассеяли и выбросили почти всех на прибрежие, выключая Господина Девуаза, брата Трипольского Консула в Сирии. Я кинулся в море, и был столько щастлив, что [7] успел его схватить и избавить от смерти.

Нещастные, оставшиеся на корабельном борте, не ожидали уже от нас никакой помощи: но я не умедлил оживить надежду в душах их, и снова бросился в море, сопровождаем будучи Господином Яном, коего ревность всегда мне вспомоществовала. Он умел принудить других товарищей, дабы они, присоединясь к нам, постарались выправить на воде шлюбку: в следствие чего исполнили мы свое предприятие, хотя и с великою трудностию; но сколько нашли мы себя вознагражденными, когда высадили на землю Капитана и оставшихся на корабле служителей! Впрочем, казалось, избегли мы первой сей опасности только для того, дабы сделаться жертвою второй и гораздо ужаснейшей.

Хотя я и спрашивал Капитана, в каком расстоянии, по мнению его, находимся мы от Сенегала; но не был удовольствован его ответом. Почему не зная, по какой [8] надлежало мне следовать дороге, предуведомил я нещастных моих спутников, что я ни мало не могу ласкать себя надеждою, чтобы проводить их до некоторых местечек Тергейского поколения, где бы мог быть узнанным от каких ни есть Арапов, с которыми имел сношения и торговлю в Сенегальском острове Св. Лудовика. “В сем случае порабощение наше, говорил я им, было бы не столь долговременно и жестоко. Я опасаюсь встретиться с поколением Уаделимов и Лабдессебов, которые живут совершенно как дикие, всегда скитаясь по степям, народ зверской, питающийся одним верблюжьим молоком”. Как скоро отправились мы в дорогу, то я принуждал моих товарищей всходить на каменистые горы, дабы осведомиться, в какую землю занесены мы были Провидением. Достигши вершины, приметили мы превеликую долину, покрытую белым песком, по которому извивались некоторые растения, [9] весьма похожие на отрасли коралла. Сии растения приносят небольшое зерно, почти такого же цвету, какого горчица. Арапы называют его Авезуд; они рачительно собирают сии зерна, толкут их и делают из них тесто, коим потчивают своих приятелей. Вдали усматривались холмы, кои покрыты будучи некоторым диким папоротником, подобились большому лесу.

Идучи к сим холмам, увидел я под моими ногами верблюжий кал, и тотчас показалось стадо верблюдов, бродивших туда и сюда. Почему не оставалось более никакого сомнения, чтобы сия страна не была населяема людьми, и сие открытие несколько нас успокоило; ибо не ведая, какой это был народ, среди которого находились, почитали мы за щастие приближиться к какой ни есть селидьбе; уже голод, начинавший нас мучить, мог бы причинить между нами несказанные жестокости. Я знал лучше всякого другого, чего надлежало [10] нам от оного опасаться, а особливо от жажды..

Занимаясь сим печальным размышлением, приметил я вдали ребят, торопившихся собирать в кучу разбежавшихся коз, дабы гнать их пред собою. Из сего заключил я, что мы были уже усмотрены другими, и наше появление наводило им некоторой страх. Крики сих ребят произвели тревогу на соседних полях; немедленно показались к нам навстречу природные жители; они осмотрев нас с головы до ног, сперва разделились, по том начали скакать и прыгать по песку, накрыли лице руками, испустили страшной вопль и ужасное вытье. Сие долженствовало нас довольно вразумить, что поселенцы не знали Европейского обращения; их телодвижения и поступки, учиненные для осаждения нас, не предзнаменовали ничего доброго. Чего для пошел я вперед и сказал нещастным моим сотоварищам, чтоб они не разделялись, и шли бы в [11] порядке до тех пор, пока не услышат моего голоса. Во время прежних моих путешествий в Сенегале, выучил я несколько Арапских слов, коими чаял воспользоваться при сем случае. Я поднял сперва на палке белой мой платок, на подобие флага: может статься, думал я, Арапы возымеют некоторое понятие о сем знаке, особливо, когда между ими находятся торгующие в Сенегале; или ежели видали они когда-нибудь корабли при их берегах, то сочтут нас за нещастных Французов, выброшенных кораблекрушением на сие поморие.

Как скоро приближились мы к диким, то некоторые из наших товарищей, между прочими первый и второй Капитановы Порутчики, пустились бежать; тотчас были они окружены и схвачены за воротник. В сие самое мгновение, когда солнечные лучи отразились от полированной стали их кинжалов, узнали мы, что Арапы были вооружены: ибо до того времени не [12] примечая блеска стали, подавался я к ним на встречу без всякой боязни; но как двое из похищенных наших нещастливцов более не появлялись, то сколько ни старался я удерживать других на месте, но мои усилия были напрасны, ужас овладел ими; они все единогласно испускали крики отчаяния, и по том рассеялись. Арапы, вооруженные большими тесаками и посредственной величины дубинами, бросились на них с невероятною лютостию. Тотчас увидел я одних израненных, а других раздетых до нага и растянувшихся по песку почти без дыхания.

В продолжение ужасного сего побоища, приметил я одного Арапа без ружья. По его платью, счел я его за одного из провожатых Принца Алликури, сделавшего мне некогда посещение на острове Св. Лудовика, и я немедленно кинулся в его объятия; но он, по некотором рассматривании, бросил на меня, на Господина Девуаза и на [13] пятерых других товарищей, никогда со мною не разлучавшихся, презрительной взор, которой слишком предвещал нам о наших нещастиях. Он взял меня за руку, и посмотрев на нее со вниманием, пересчитал пальцы, по том вложив в премежутки оных свои персты, качал много раз головою, и наконец меня спросил: Кто ты? за чем сюда пришел? как ты сюда заехал? Я начертил на песке изображение корабля и с помощию некоторых известных мне Арапских слов и телодвижений, дал ему уразуметь, что я прошу его покровительства и помощи, дабы он проводил нас к определенному судьбою месту; я примолвил, что за все хлопоты и утруждения не премину его вознаградить; и он понял по-видимому сии последние речения лучше первых; ибо тотчас переплел пальцы мои своими пальцами, изъявляя чрез то, что с сего времени будем мы тесно между собою связаны, и в то самое мгновение потребовал от меня [14] обещанной ему награды. И так отдал я ему двое прекрасных часов с дорогими цепочками, одни с репетициею; золотое кольцо, пару серебреных колечек, перстень, осыпанный бралиянтами, стакан и прибор серебряной, и наконец двести двадцать ливров наличными деньгами. Мне хотелось заметить, галантерейные ли вещи произведут в нем более удовольствия, или серебро; но он, немедля ни мало, засунул свое сокровище с великим рачением и скрытностию за синюю рубашку, и обещался никогда меня не покидать. Взятая мною предосторожность для сбережения сих галантерейных вещей, посредством коих надеялся я приобрести благосклонность будущего моего Господина, сделалась для меня почти неисчерпаемым источником печалей и огорчения.

Как скоро мой Арап привел в безопасность небольшую свою добычу, то спросил меня, в которой стороне претерпели мы кораблекрушение? Я указал ему на западе, и он [15] тотчас призвав к себе своих сообщников, сказал им, чтоб они за ним следовали. Из учтивости, с которою они к нему подходили, заключал я, что ему надлежало быть человеком очень уважаемым: в самом деле, он был из числа их жрецов, коих называют они Талбами.

По прибытии к морскому берегу, начали они издавать великие радостные крики; но зависть, которую можно было читать на их лицах, не укоснила возмутить их умы. Они хотели послать нас вплавь, для извлечения из корабля уцелевших припасов. Но мы все от того отрекаясь говорили, что не умеем плавать; почему они принуждены были плыть туда сами. Вообразить не можно, сколько стоявшие на берегу изъявляли страх свой, что им менее достанется добычи, нежели пустившимся вплавь! женщины особливо доходили до крайности.

Между тем слух о нашем кораблекрушении разнесся в округе. [16] Со всех сторон бежали алчные дикие, коих многочисленность необходимо долженствовала произвести в них зависть. Тотчас дошло у них до драки, и многие лишились жизни. Бешеные женщины, не могшие расхищать корабля, бросились на нас и вырвали у нас последнее платье. Они приставали наипаче к моему кафтану, которой был не замаран и казался заслуживающим некоторое предпочтение.

Господин мой был самой худой воин; приметив, что число Арапов умножалось отчасу более, призвал он к себе двух своих сообщников, и польстил им весьма искусно добычею двенатцати рабов, доставшихся ему во владение. Это было наилучшее средство подобрать себе партию и сохранить предоставленной себе участок. Сделав с ними надлежащие распоряжения в дележе унесенных с корабля вещей, равно как и захваченных им рабов, удалился он от многолюдной толпы, дабы обезопасить нас от всякого нападения и обиды. В [17] следствие чего заперли нас в одну покрытую мохом хижину, которая отстояла от моря более мили.

Первое попечение нашего покровителя состояло в частом осматривании невольников, ибо он опасался, чтобы мы чего нибудь от него не скрыли. По нещастию товарищи мои не могли ничего ему сберечь, и он во гневе своем поступал с ними без всякого снисхождения. Он снял с них даже рубашки и галстуки, говоря, что ежели они сам сего не сделает, то непременно сделают другие. Он хотел довести и меня до такой же самой крайности, но я подтвердил ему, что от меня отобрано уже слишком много, и для сего оставил он меня в покое.

Я еще не знал, в каком находились мы поколении: желая о том осведомиться, подошел я к моему Господину и зачал с ним то знаками, то словами следующий разговоре: “Как тебя зовут и твое “поколение, и для чего ты убегал [18] от ратников, подходивших к морскому берегу?” - “Меня зовут Сиди Магамметом Дель-Зумом, я происхожу от Лабдессебского поколения, а убегал Уаделимов для того, что мы живем с ними очень не согласно. Теперь скажи ты мне о своем имени? Ты не брат ли сим людям?” (указывая на моих товарищей). Хотя я и отвечал на его вопросы, но весьма опечалился узнав, что попался в руки самых бесчеловечных жителей, скитающихся по Арабским степям. С сего времени предвидел я, что мы будем претерпевать мучения и досады до самого нашего освобождения... Ах! можно ли этому когда нибудь сбыться? увы! я не мог уже надеяться свободы.

Мои опасения были весьма основательны. Господин наше, по зарытии в песок не большого полученного от меня сокровища, возвратился на морской берег, желая достать себе участок от расхищения корабля. Во время отсутствия его, [19] толпа Уаделимов осадила наше убежище. Они расхищают, грабят, все разрушают, схватывают нас, иных за горло, других за волосы; двое из них приближались ко мне, взяли меня за руки и влекли то в ту, то в другую сторону. Небольшой остальной мой убор становится предметом бешеной их зависти.. Кроме сих прибегают еще другие, окружают меня, рвут, тащат в разные стороны; и по снятии с меня рубашки и галстука, отталкивают меня к песчаным кучам; тут производят надо мною всякие ругательства; я думал, что уже наступает роковый мой час, и я издохну под их ударами; веревки, приуготовленные ими для связания меня, казалось, возвещали последнюю мою минуту. Но когда находился я в сем жестоком смятенье, то один из сообщников моего Господина прибежал к нам почти без дыхания. “Остановитесь! кричал они сим варварам, вы учинили в хижине Сиди Магаммета нашего Тальбы неслыханные [20] жестокости. Не довольны будучи тем, чтобы присвоить себе чужого невольника, вы в бешенстве своем потоптали ногами священные книги религии, жрец вознегодовав на бесчинной и хульной ваш поступок, требовал себе удовлетворения у стариков обеих поколений, кои собрались уже судить виноватых в полном совете. Поверьте мне, ежели вы возвратите ему одного невольника, то это будете единое средство к укрощению гнева его и к предупреждению всех нещастных следствий”. (Я не знал еще столь хорошо по Арабски; чтобы мог разуметь сей разговор, равно как и многие другие, кои буду ниже приводить; но когда довольно научился сему языку, то заставлял моего Господина все сие повторять.) “Сии угрозы произвели желанное действие, которого ожидал посланный Магамметов. Я отдан был опять в его руки безжалостно поступившими со мною варварами, но меня разлучили с моими товарищами. Сей посланный [21] тотчас повел меня с собою, дабы предать меня новым мучениям.

Нуегем (так назывался мой освободитель) немедленно привел меня к тому месту, где собран был совет степных Стариков; как скоро он меня представил сему сонмищу, то начале говорить: “Вот невольник Сиди Магоммета; я ходил за ним целой день, дабы не потерять его из виду; по многих утруждениях и опасностях, я вырвал его из рук похитителей. Теперь требую его себе в замену моих попечений, дабы он составлял число принадлежащих мне невольников. Я тем более имею над ним притязания, что видел его вручающего своему Господину имение в великом количестве, которое мне казалось весьма драгоценным”. В ту самую минуту начало подходить ко мне множество женщин и детей; они осматривали меня со вниманием и кричали все вместе ес рей!

Сиди Магаммет, взбесясь на Нуегема, осмелившегося объявить о его [22] сокровище и намерениях, бросил на него презрительной взор, взор воспламененный яростию и тотчас сказал: “Хотя бы сей Христианин был рей или нет, но он мне принадлежит по праву; он сам кинулся в мои объятия, я обещался ему покровительствовать и проводить его к Принцу Алликури. Я дал ему в том мое слово, и надеюсь, что собрание умеет в пользу прав моих различить человека с такими достоинствами, каков я с негодным Нуегемом, заслуживающим жестокое наказание”. По сим словам пусть всякой судит о гордости Арабских жрецов!

“Когда ты его домогаешься усильным образом, отвечал ему другой Арап, то невольник твой сей час погибнет от руки моей”. Оканчивая сии слова, вынимает он кинжал свой и хочет оным меня поразить. Я вострепетал под угрожающим мечом сего варвара, но Господин мой не теряя времени, бросает на меня некоторого роду [23] весьма длинные четки (Тальбы носят долгую веревку, на которую нанизывают 115 маленьких черных шариков. Они употребляют их также, как Католики свои четки.); по том берет не большую книгу, висящую при его поясе: в ту самую минуту устремляются ко мне женщины, вырывают меня из руке Нуегема и передают раздраженному жрецу: столько-то они страшились того, чтобы он не произнес анафемы на своего сопротивника! весь совет одобрил законное действие Тальба.

В некоторых шагах от того места, где происходила сия сцена, обрел я опять моих товарищей, коих совсем не надеялся когда-либо увидеть. Но, великий Боже! в каком состоянии нашел я их! уже они начинали чувствовать первые ужасы голода. Они не ели сряду двое суток. Хотя и я не менее был истощен силами, но перелом страсти, в которой я находился почти без памяти, столько возмутил жизненные мои духи, что я [24] потерял от того способность чувствовать угнетавшую меня нужду.

Став спокойнее, размышлял я об опасности, которой имело щастие избежать; душа моя была столько растрогана, что я не мог удержать слез моих. Я старался сокрыть опт неприязненных взоров изъявление моей чувствительности и болезни. Но некоторые женщины приметив сие и нимало не чувствуя сострадания, бросали песок в глаза мои, дабы осушить, говорили они, орошенные мои века. По щастию ночь сокрыла меня от бешенства сих чудовищ и от их взора.

Уже прошло трое суток, как мы сделались невольниками, и не употребляли еще никакой пищи опричь горсти негодной муки, попортившейся не столько от морской воды, сколько от примеси молотого ячменя, сохраняемого чрез долгое время в козьих кожах; сверх того сей невкусной стол прерван был смятенными криками, раздавшимися в некотором от нас расстоянии. [25]

Один из приятелей Сиди Магаммета прибежав туда советовал ему скрыться наискорее потому, что Уаделимы ехали со всех сторон для отнятия их добычи. “Удались отселе с твоими невольниками, сказал он ему, между тем как я соберу некоторых наших сообщников, и на рассвете отправимся к нашему селению”. С сего времени узнал я, что Арапы Лабдессебского поколения приходили на морской берег за три дни до нашего кораблекрушения и собирали там дикие зерна, служащие к пропитанию их семейства. И так сперва условленось было о месте нашего сходбища; по том скрылись мы за песчаные пригорки, где пробыли до тех пор, пока созванные Арапы другого поколения, столь же рачительные о сохранении награбленного, соединились с нами и подкрепили нашу партию. - Один упреждавший нас проводник, ставил от места до места не большие из камней пирамидки; - чрез сие означал он дорогу, которой надлежало [26] нам держаться, и предостерегал нас, дабы мы не попали на средину какого ни есть неприятельского местечка, особенно Уаделимского. Впрочем сии народы столь корыстолюбивы, что не взирая на взаимную привязанность друг к другу, столько же опасаются своих приятелей как и своих врагов. На рассвете все Господа, имевшие Христианских невольников, с нами соединились, и мы вступив в дорогу пробирались во внутренность земель, где обитали семейства наших Господ.

Я не могу довольно изобразить, сколько мы во время нашего путешествия страдали жаждою. Мы не могли почти двигать языком, и не отваживаясь никому сделать ни малейшего вопроса, принуждены были следовать за верблюдами, коих ход ускоряли палками: а Господа наши опасаясь, чтобы нас не похитили Арапы другого поколения, делали столь много различных оборотов, что мы проводили целые две недели в перехождении до их [27] селидьб, между тем, как следуя по прямой дороге, могли бы мы туда прибыть с не большим в пять дней.

Вспалзывая с горы на гору преужасной высоты, из коих каждая покрыта была сероватыми кремнистыми камнями столь же острыми, как и ружейные кремни, сошли мы наконец в песчаную ровнину, усеянную чертополохом с колючими спицами. Здесь поубавили мы нашего ходу: у меня из одной пяты лилась кровь, и следовательно я не мог далее итти. Чего ради хозяин мой велел мне сесть позади себя на верблюда, но сие со стороны его попечение, не только не доставило мне облегчения, но причинило напротив того несказанную боль. Ибо как я сидел нагой, то не мог ни коим образом предохраниться от трения шерсти сего животного, так что в короткое время содрало со всего меня кожу. Кровь моя текла ручьями по бокам верблюда, и сие зрелище вместо того, что бы возбудить [28] чувствительность и подвигнуть на жалость сих варваров, служило к их увеселению. Мои мучения почитали они для себя забавною игрою. Я бы довершил сие тем, что мои раны сделались бы неисцелимыми, ежели бы не принял насильственных, но нужных мер, то есть, я через мочь пошел опять по песку. Упав однажды с верблюда, исколот я был по всему телу колючим чертополохом, которым, как я упоминал, укрыта была вся земля. Здесь представляю я Читателю вообразить всю тяжесть моих страданий!

При настижении ночи приметили мы весьма густой дым. Я представлял себе, что мы приближаемся к какой нибудь селидьбе, где можно будет утолить жажду и голод; но тотчас появились кучи хворосту, подле которого проводник наше расположился ночевать: я протянулся позади одного куста ожидая смерти; но едва лишь лег на землю, как один Арап из нашей свиты велел мне встать и [29] послал Меня развьючить верблюда. Я столько рассердился на повелительной голос сего человека, что отвечал ему без малейшей осторожности; вдруг сорвал он с моей головы дурную матроскую шляпу, которая дана была мне в замену хорошей; он плевал на меня в знак презрения и схватив сильно за руку, тащил меня к верблюдам. Как скоро уцепился он руками за мое тело, то я позабыв самого себя, ударил его сперва кулаком по лицу, по том вырвавшись из его рук, схватил дубину, на которую насажено было железное копье и бросился на него с великим неистовством, но он пустился в бег и таким образом скрылся от моего гнева.

В ту самую минуту увидел я приближающегося ко мне моего Господина, и хотя намерения его были мне не известны, однако же я ему кричал, что естьли хочет он мстить за своего товарища, то скорее найдете меня готовым к предприятию всякой крайности, [30] нежели чтоб допустил я себя бить. Моя решимость и угрозы приводили его в смех; впрочем он обнадежил меня, что я не должен ничего опасаться. Сие приключение уверяет, что с неустрашимостию можно избежать многих побоев, которым бы непременно надлежало подвергнуться изъявляющему дух робости, и я не однократно после испытал, что сие мнение было очень основательно. Сии Арапы тогда только показывают бешеную храбрость, когда им никто не сопротивляется.

Между тем смотрел я на чинимые приуготовления, которые меня чрезвычайно беспокоили. Арапы разваливали кремни на горячих угольях; тотчас подле одного кустарника подняли они пребольшой камень, начали рыть землю и повторяя часто мое имя, производили великую хохотню: наконец призвав меня к себе, велели они мне подойти к вырытой яме. Тот, которого я ударил, делал мне разные знаки. Он водил рукою по [31] своей шее, как бы хотел оную перерезать, или давал мне разуметь, что мне самому скоро оную перережут. Сколько я ни был отважен и решим для защищения себя, однако же такие телодвижения мне весьма не нравились. Но в какое пришел я удивление, когда увидел, что они начали вытаскивать из помянутой ямы козий мех, наполненный водою, также не большой кожаной мешок с ячменною мукою и недавно заколотую козу! Вид сих припасов возвратил мне все мое спокойствие, хотя еще и не знал, к чему служили раскаленные в огне кремни. Напоследок наполнив водою большой деревянной сосуд, всыпали в него несколько ячменной муки; а раскаленные кремни, будучи брошены в воду, служили к ее вскипетению. Таким-то образом Господа наши сделали себе некоторого роду кашу, которую мешали они своими руками и не разжевав поглощали. Я и прочие невольники поели только не много сей разболтанной муки. Она брошена [32] была к нам на цыновку, которая обыкновенно служила милостивцу нашему подстилкою к ногам во время молитвы, а ночью вместо тюфяка. По весьма долгом замешивании его теста, подал он мне не большой участок оного с тем условием, что бы я поделился с моими товарищами. Не льзя вообразить, сколько сия опара была неприятна вкусу. Вода, на которой ее взболтали, почерпнута была близ морского берега, потом перелита в козлиную внедавне содранную кожу: а для воспрепятствования ее повреждению, смешивали ее с некоторою смолою, придававшею ей пренесносной и заразительной запах. Сию самую воду раздавали нам для питья, и при всем том имели ее очень малое количество.

Ударенный мною Арап, услыша произносимые мною на него жалобы, отдал мне остатки своей каши и изъяснялся помощию знаков, что завтре будем мы есть зарезанную для нас козу. Я свидетельствовал ему отчасти словами, отчасти [33] телодвижениями, сколько я удивляюсь обретению сих припасов, он употребил в ответ тот же самой язык уведомляя меня, что упреждавший нас проводник достал оные в одном селении и сокрыл их в землю от взора проходящих Мавров. Хотя сии подробности довольно меня удивляли, но признаюсь, гораздо меньше, нежели злость сего Арапа, превратившаяся в благосклонность и ласку. По окончании нашего ужина каждой пошел спать за кусты.

На рассвете услышали мы голос наших Господ, которые приказывали нам собрать и навьючить верблюдов. Исполнив волю их, продолжали мы путешествие наше с небольшим оставшимся у нас запасом. Почти наступил уже полдень, как мы остановились для роздыху в некоторой долин, где не нашли ни одного дерева, под тению которого можно бы было укрыться от солнечных лучей, ударявших прямо над нашими головами. Тут принуждены мы были [34] развьючать верблюдов и вырывать из земли корни для разведения огня; работы тем несноснее, что в сей стороне все дерева, корни и травы ростут колючие. Как скоро разожжен был от огня песок, то обсыпали им козу, и мы продолжали беспрестанно хранить огонь в то время, как наши Господа потчивали друг друга сырым жиром, и по-видимому весьма уважали сие кушанье. Арапы вынув из песку зажаренное мясо, и не успев сдунуть прильнувшую к нему пыль, пожирали его с невероятною алчностию. Оглодав начисто кости, оскребали еще их своими ногтями, дабы лучше отодрать приставшее к ним мясо; потом бросили их нам как собакам, повелевая скорее есть и опять навьючат верблюдов для походу.

Солнце было уже на закате, как при сиянии багровых его лучей (ибо в сей стране солнце почти всегда заходит на красноватом небосклоне) увидели мы палатки, разбросанные туда и сюда [35] на небольшом возвышении и возвращающиеся с паствы стада. Жители сего местечка, к которому мы приближались, шли на встречу к нам толпами. В рассуждении же обхождения не только не соблюли они кротких законов гостеприимства, но поносили нас ругательными словами и начали бесчеловечно бить палками. Двое из моих товарищей приведены были в жалостное состояние. Наипаче женщины, несравненно лютейшие мущин, поставляли для себя удовольствием их мучить. Наши Господа не отваживались говорить им вопреки, ниже противиться силою, да и радовались тому, что жители более занимались нами, нежели грузом их верблюдов.

Я удалился несколько от моего Арапа, и вдруг представился мне один человек, которой метил в меня двузарядным ружьем (С нескольких лет пропали при сих берегах многие суда, плывшие для вывозу Негров. Арапы вынимали из них груз и всякие вещи: и так неудивительно, что у них находятся ружья.). Я обратив к нему грудь [36] свою, говорил, что бы он в меня выстрелил. Сей неустрашимой поступок, к которому без сомнения злодей сей был не привычен, весьма удивил его, и такое изумление споспешествовало мне утвердиться в моем мнении, что сих людей всегда обмануть можно, ежели только в присутствии их не показывать ни малейшей робости. Я подошел было к сему человеку, как в ту самую минуту брошенный камень неизвестною рукою, (думаю женскою) ударил меня в голову. Я лишился на минуту памяти, но пришед опять в чувство, обнаружил презельный свой гнев и требовал мщения с пронзительным воплем. Сего было довольно для произведения в детях страха и ужаса. Дикие, шедшие к нам на встречу, не зная случившегося происшествия, пустились бежать. Впрочем один из них [37] отступя на некоторое расстояние, выстрелил из ружья в мою грудь, от чего начало меня рвать кровью. Естьли бы я мог распознать поразившего меня таким образом, то непременно отплатил бы ему займы. Будучи принужден от досады жаловаться, исполнил я сие предприятие с таким ревнованием, что возбудил любопытство многих сих чудовищ. Они спрашивали моего Господина, кто я таков? Это, отвечал он им, очень богатой Христианин, имеющий великое количество товаров, ружей, пуль, огнив и алого сукна (Он воображал, что находившиеся в Королевских анбарах запасы и товары принадлежали только мне одному.). А что бы узнать, сколько он превосходнее других, то стоит только на него посмотреть; ибо он одет пышнее всех невольников, и рубашка его напрыскана весьма приятными духами (Сии духи были Лодилован, коего запах был еще слышен от моего белья.). Сверх [38] того он угощал у себя Принца Алликури, его жену и всю свиту.

Надеясь избежать многих обид, и огорчений, говорил я им, что сей Принц приежал в Сенегал нарочно для посещения меня, и дабы более их в том удостоверить, подражал я их шутам, называемым Егеумсами. Сей род комедии столько понравился моему Господину, что он заставлял меня повторять ее всякой раз, когда находил удобной к тому случай. Он употреблял небольшую сию, хитрость для развеселения жадных сих корыстолюбцов, коих опасался, чтоб они его не ограбили, и сим искусным образом развлек он все их внимание. Едва лишь объявил он об моей способности, состоящей в подражании Егеумсам, как был я окружен мущинами, женщинами и детьми, кои все твердили мне беспрестанно гань т. е. пой же (Степные жители очень любят петь, и обыкновенно становятся рядом вокруг доставляющего им сие увеселение.). Как скоро оканчивал я [39] песню, то заставляли опять ее начинать, и я принужден был делать сие, как для их забавы, так и для доставления себе (надобно в том признаться) нескольких капель верблюжьего молока, единой награды за сие презренное ремесло.

Мы пробыли только одни сутки в сем округе. Жители здешние сколь ни были злонамеренны по причине своего корыстолюбия, однако ж снабдили нас на три или четыре дни съестными запасами. Долины, кои проходили мы подвигаясь далее к восточной стороне, покрыты были небольшими кремнями, белыми как снег, а круглыми и гладкими как зрительное стекло. Идучи дорогою, услышали мы под ногами нашими глухой шум так как бы боронил кто нибудь землю. Сия страна не представляет никакого разнообразия. Земля здесь совершенно гладкая, и не производит ни малейшего растения. Атмосфера всегда наполнена красноватыми испарениями. Кажется, что со [40] всех сторон представляются разженые огнедышущие жерла. Меленькие камушки стрекочут ногу так же, как огненные искры. В воздухе не видно ни птиц, ни насекомых. Тут царствует глубокое молчание, имеющее нечто ужасного. Ежели когда внезапно повеет небольшой ветерок, то путешественник тотчас почувствует чрезмерную усталость, уста его трескаются, кожа сохнет и все тело покрывается небольшими шишками, причиняющими жесточайшую и чувствительнейшую боль. Наши проводники, зашедшие очень далеко во внутренность сих земель, для избежания некоторых орд, коих они весьма боялись, не были так же изъяты от общих болезней, претерпеваемых в сей степи, куда не смеют забрести самые лютейшие звери. Солнечные лучи ударяли на кремни, и я опасался каждую минуту, что бы отражение их не погубило моего зрения.

Их сей наипространнейшей ровнины перешли мы в другую, в [41] которую ветры заносили от расстояния до расстояния борозды крепкого, красноватого песку. Некоторые пахучие растения, выходящие из борозд, немедленно были пожраны верблюдами, почти столь же голодными, как и мы. Оставляя сию песчаную лощину, имели мы щастие найти грунт, окруженной горами. Земля на нем была бела и меловата. В сей долине, при подошве некоторых дерев, коих переплетшиеся с искуством ветви составляли беседку, обрели мы воду, в которой до сего времени терпели крайнюю нужду. Мы все напились ее с неизреченным удовольствием, хотя она была горька, покрыта зеленым мохом, и пахла заразительною вонью.

За все претерпенные трудности вознаграждены были мы ввечеру встречею с нами одной орды, стоявшей лагерем в нескольких оттоле милях. Тут приняли нас очень снисходительно и указали нам другие селидьбы, или становища, где по извещению жителей, могли бы мы достать себе все [42] пособия для достижения к жилищу наших покровителей. Сие приключение тем было для нас полезнее, что проводники наши заблудились.

Двоюродный брат моего Господина, которой был так же начальником селидьбы, прилагал особенное попечение о всех невольниках. Он приказал дать нам верблюжьего молока и изрубленного на мелко струсового мяса, которое высушено было на солнце. Я не помню, каким образом успел я склонить его к себе милость; ибо он подошед ко мне сказал: “Нещастный Христианин! Брат мой должен мне с давнего времени; ежели ты хочешь мне служить и быть ко мне приверженным, то я сделаю с ним договор”. Сие предложение привело меня в трепет; оно казалось предвещающим мне долгое порабощение. Я уверен был столь твердо о непродолжительности моего рабства, что поспешно побежал уведомить моего Господина о учиненном мне двоюродным братом его [43] предложении. Я просил его усильно, что бы он не склонялся ни на какое условие и убеждал его, что он более приобретет от моею выкупа, нежели сколько может получить от своего брата. “Будь спокоен, отвечал он мне, я не расстанусь с тобою до тех пор, пока не будешь ты отправлен в Сенегал или Марок, и это сбудется очень скоро”. Сия надежда поселила в сердце моем несказанную радость. Но однако ж, не смотря на всю признательность, внушаемую мне сим поступком Сиди Селлема (т. е. Двоюродного брата моего Господина.), намерение его оставило меня в беспокойстве. Он приметя сие смятение, сказал мне, что я буду раскаяваться, ежели не приниму его представлений. Такое намерение приписывал я желанию его, удержать меня на всегда в своей селидьбе, но после узнал, что он говорил мне правду, и я бы не был им обманут. [44]

По трехдневном отдохновении у Арапов Ларуссийского поколения, вступили мы опять в путь наш, подаваясь от часу далее во внутренность степей, где надлежало нам увидеть семейства наших провожателей. Наконец по шестнадцатидневном пути, по перенесении тягчайших трудностей и ужасной бедности, прибыли мы туда совершенно обессиленными и иссохшими.

При первых солнечных лучах, увидели мы деревушку, которая возвещала по видимому веселое пребывание. Многие палатки, расставленные под ветвистыми деревами, бесчисленные стада, пасущиеся на холмах, заставили бы почесть сие место убежищем благополучия и тишины; но вблизи показалося оно мне совсем иначе. Дерева, коих зеленым листьям удивлялся я издали, были стары и смолисты, ветви их, обремененные спицами, делали неприступною тень, распространяемую ими во круге себя. Вскоре с отлогости одного пригорка [45] усмотрены мы были семействами наших Господ.

Многие черные невольники, обязанные всегда стеречь верблюдов, шли к ним на встречу, дабы поцеловать ноги их и осведомиться об их здоровье. Не много подалее дети наполняли воздух радостными криками, а жены стоя из почтения при входе палаток ожидали своих мужей. Как скоро они сближились между собою, то жены начали подходить к ним с покорным видом, клали правую свою руку на их голову, по том повергшись перед их ногами, целовали землю. По окончании сего обряда, бросили они на нас первый любопытной взор, и немедленно стали ругать нас язвительными словами. Не удовольствуясь сим, стали они плевать нам в лице и кидать в нас камнями. Дети по примеру их щипали наше тело, рвали волосы и царапали нас ногтями. Бесчеловечные матери подсылали их то к тому, то к другому невольнику и увеселялись, видя удручаемых нас [46] мучением. Сколько были мы тогда нещастливы! Будучи истощены усталостию, изнурены голодом и жаждою, ожидали мы с нетерпеливостию минуты нашего прибытия. Могли ли мы предвидеть новые муки, на которые будем преданы?

Между тем Господа наши разделили по себе своих невольников. Как скоро хозяин мой принял ласки от всего своего семейства, то спросил я его, которая из окружавших его жен есть первая его наперстница. Он указал мне ее, и я подарил ей две горсти гвоздики, рачительно сбереженной Мугаммедом для того наипаче, что бы я свидетельствуя чрез сие рабское почтение и подданнический долг, мог получить от нее благоприятнейший прием. Она взяла мой подарок с наглою надменностию, и с презрением прогнала меня из своей палатки. Спустя минуту, сия женщина, злейшая всех мною виденных и ненавидимая даже всеми себе подобными, по причине мерзкого своего характера, начала нам [47] приказывать Гг. Девуазу, Бодрею и мне, доставшимся во владение ее мужу, чтоб мы развьючили верблюдов, вычистили некоторого роду котлик и натаскали бы корней для разведения огня. Между тем, как она означала свою волю, любезной муж ее заснул очень спокойно на коленях одной наложницы.

Надежда, получить в скором времени свободу, придавала нужную бодрость к перенесению жестокостей злой женщины. И так я отошел вязать пучки хвороста; но по возвращении моем приведен я был в крайнее отчаяние увидев обеих моих товарищей, изувеченных ударами и растянувшихся по песку. Их били немилосердо за то, что они по причине совершенно истощенных сил своих не могли исполнить заданной им работы. Я разбудил моего Господина усугубленным криком; и хотя не хорошо еще говорил Арапским языком, однако же зачал с ним следующий разговор. “Разве ты за [48] тем нас сюда привел, чтоб мы были все перебиты бесчеловечною твоею женою? Вспомни о учиненном мне обещании; проводи меня немедленно в Сенегал или в Марок: иначе я объявляю тебе, что не боюсь погибели, и ежели мне не удастся захватить тебя самого, то по крайней мере велю отобрать от тебя все врученные мною тебе дорогие вещи. Я легко найду себе другого Господина, которой будет обходиться со мною гораздо человеколюбивее и лучше нежели ты”.

Я рассердился до крайности. Многие соседи, быв свидетелями моей запальчивости, приближались ко мне и причиняли великое беспокойство моему Господину, которой чрезвычайно опасался, чтоб я не упомянул о числе врученных ему вещей. Он подошед ко мне, взял меня за руку и поспешно повел в свою палатку умоляя меня не делать никакого шуму. Как он поднес было мне стакане молока, то я [49] сказал ему: “отнеси это моим товарищам, издыхающим от голода и жажды”. Он отвечал мне, что тотчас же исполнит, и просил меня успокоиться на минуту. Я показал ему ободранные и запекшиеся кровию мои руки. “Вспомни, сказал я ему худым моим наречием, как ты во время моего кораблекрушения осматривая мой руки кричал, они не привыкли к тягостным трудам; а теперь требуешь от меня самой жестокой работы! В нашей стороне обходятся с подобными тебе совсем иначе”. Он удивился, как скоро услышал, что и во Франции есть Мавры. “Мы поговорим с тобою об этом в другое время, прервал он; между тем не печалься, я буду прилагать о тебе старание, как о собственном моем сыне. А тебе запрещаю, примолвил он оборотись к своей жене, требовать от него малейшей трудной услуги, равно как и ему приказываю тебя не слушать. Для чего не вскипятили ячменной муки для [50] сих невольников? Я посмотрю, как будут исполнены мои приказания”. С сего времени возлюбленная его поклялась питать ко мне непримиримую ненависть.

Между тем проходил месяц Август, и я не видал еще никаких к путешествию приуготовлений. Я уже спрашивал Сиди Магаммета, для чего медлил он проводить меня в Сенегал. На сие отвечал он мне, что он ищете двух крепких и здоровых верблюдов, кои бы в состоянии были противостоять дорожным трудностям; и как скоро их достанет, то мы немедленно отправимся в дорогу. Мне не нравилось его отсрочивание потому паче, что ночи становились очень холодны. Весьма изобильные росы мочили нас за кустами, служившими нам убежищем. Правда, мы находили целительное средство и в сей самой росе: ибо собирая ее руками по нагому нашему телу, утоляли ею жажду, которая ни мало не уменьшалась от ночного [51] холода, и всегда предпочитали ее урине, единому питью, по необходимости употребляемому. Я напоминал в другой раз моему Господину о путешествии, но он всегда убеждал меня своими причинами. “Разве ты думаешь, говорил он мне, что при чрезвычайных настоящих жарах можно путешествовать по знойным степям без съестных припасов, а особливо без воды? Мы понесем много труда и беспокойства приближаясь к Сенегалу потому, что окружающая его река наводнила теперь все долины, и мы должны опасаться нападения от Арапов Таргейского поколения, наших неприятелей. Я говорю тебе правду, примолвил он, нам должно дожидаться до Октября. В сие время дожди оросят наши степи и доставят хорошую паству верблюдам. Впрочем мы никак не можем прокормить их во время столь долгого путешествия”. Я понимал всю справедливость сего умозаключения и решился взять терпение. [52]

Голодные стада не находили более травы; овцы и козы возвращались ввечеру почти с спустыми сосцами; а для пропитания многочисленного семейства употреблялось только козье да верблюжье молоко. Пусть всякой судит по сему, сколько долженствовала уменьшиться наша порция. Нам, поколику Христианам, самые сабаки были предпочитаемы, и мы всегда получили участки свои в их чашах.

В один день верблюжий пастух весьма разжаловался, что для него стыдно служить такому слабому Господину, которой не может принудить своих невольников к сей должности. Арапка не преминула подтвердить сей жалобы; чего ради муж ее, которого проводил я долгое время как простяка, начал мне говорить, что для предупреждения ропота других, надлежит Бодрею, яко младшему из всех, непременно приняться за сию работу. Господин Девуаз по причине своего возраста и худого здоровья был освобожден от всякого [53] рабского служения, но тем достойно было большого сожаления; ибо он беспрестанно подвержен был ругательству сих жестоких Арапов, а я напротив того радовался удалившись от них по новой моей должности.

Ввечеру, как я возвращался домой с моим стадом, одна овца объягнилась на скате пригорка. Я взяв ягненка на руки, понес его бережно и усердно к любовнице моего Господина, воображая, что она примет его с таким же удовольствием, каковое всегда показывала в подобных случаях. Я спросил ее тогда, даст ли она мне первому молока от объягнившейся овцы, так как у них в обыкновении давать сперва оное пасущему стадо. Вместо всякого ответа, бросила она в мои ноги пребольшой нож и выгнала меня из палатки с презрением, понося язвительными словами. Муж ее, бывший свидетелем сей суровости, подошед ко мне сказал, что он вознаградит меня за сию услугу большей порциею [54] молока. Я всегда полагался на искренность его обещаний; но сколь велико было мое удивление, как однажды сев позади палатки, услышал я сего лукавца смеющегося с своею женою о жестоком ее со мною поступке. Я рассердился; но мой гневе дошел до высочайшего степени в вечеру, ибо я не получил тогда обещанного мне молока, которого целую половину отняла у меня злобная Арапка и отдала оную своим собакам.

Месяц Октябрь, приближался уже к концу, но с неба не упало еще ни одной дождевой капли. Состояние мое становилось со дня на день гораздо несноснее. Все мое платье заключалось в мерзкой парусине, обтянутой вокруг пояса, и я оставлен был от всей природы... Чувствительные диши! пренеситесь на минуту в мою пустыню, и вы не будете сумневаться, чтоб там можно было проливать кровавые слезы.

Долины, низкие места, все погорело, и для прокормления нашего [55] скота ничего не оставалось. Наступил уже Декабрь, в котором обыкновенно перестают так лить начавшиеся в Октябре дожди. Небо не удостоевало степных жителей сей милости. Ежели бы засуха продолжилась еще на четвертой год, то мы были бы непременно подвержены ужасной бедности и неизбежимой смерти. Уныние было всеобщее, как один Арап пришел из отдаленных стран нас уведомить, что изобильные дожди оросили там многие уезды. Тотчас после страха и печали последовала радость. Всякой сбирает свою палатку и все поступают в поход, дабы переселиться в новоорошенные земли. Это уже в тридцатой раз переменяли мы жилище и возобновляли свои беспокойства, ибо сии орды никогда не проживают более двенатцати дней в одном стану. Мне всегда приказывано было снимать и ставить палатки, равно как навьючивать всякие мелочи. Часто принуждали меня нести весьма тяжелую поклажу для облегчения [56] верблюдов, и я почитал себя очень щастливым, когда стада были в добром порядке и никуда не разбродились.

Нещастные мои товарищи столько были изнурены, что не могли ничего делать; почему вся тягость пала на одного меня. Я разделял ее ними остатки доставаемой мною пищи, стараясь всемерно учиниться полезным, ибо им ничего не давали.

Наконец прибыли мы к желаемому месту, из которого надеялся я вскоре выйти и воспользоваться свободою. Но Господин мой, умевший до сего времени соединять с уверительным тоном самое злобное коварство, перестал притворяться и заставил меня испытать ужаснейшее его тиранство.

Мы расположились лагерем по столь мокрому песку, что от одного давления нашего тела, натекло бы вокруг нас не малое количество воды. И так мы почли бы себя весьма щастливыми, ежели бы имели для подстилки ивовую [57] цыновку, и еще толстой шерстяной ковер вместо покрывала; но сии вещи едва достают себе самые богатые Арапы. Во время ночи одним ковром покрывается целое семейство. “Сиди Магаммет, сказал я моему Господину, посмотри, возможно ли мне на сих местах сносить нужду долгое время? позволь мне жить в твоей палатке. Земля, на которой велишь ты мне спать, очень мокра, и я терплю по ночам чрезмерной холод. Я составил твое щастие; ты обещался поступать со мною, как с сыном, а теперь со всем меня покидаешь! Правда, отвечал он мне, я обещался поступать с тобою дружески, и в сию минуту покажу особенный опыт моей приязни. Твое положение, говоришь ты, очень несносно; но оно будет несравненно хуже, нежели ты думаешь. Знаешь ли ты предоставленную тебе участь? Тебя ожидают в вечности огонь и пламя, для всегдашнего твоего мучения. Хорошо ли ты разумеешь свою веру?” Тотчас [58] начал я говорить, желая изъяснить ему все превосходство Христианской религии. Слушав мои слова несколько времени, отошел он прочь и говорил мне, что он предпочитает чашу густого молока всем моим вздорам. Увы! нет почти никакого мучения, которого бы не претерпел я от сего умоисступленного жреца, принуждавшего меня принять его исповедание.

Гг. Девуаз и Бодрей, слышавшие сей разговор, (которой я очень сократил) свидетельствовали мне взорами своими, что они были тем чрезвычайно довольны. Они находили в оном некоторое услаждение своей горькой участи. Как скоро наступил час доения верблюдов, то кликнули меня для получения моей и товарищей моих порции, усмотрев, что стали давать нам молока более обыкновенного, подумал я, что мое нравоучение в самом деле много подействовало; но отведав его узнали мы, что сия прибавка сделана от дождевой воды, которою всякой день столько [59] разбавляли чашу, что вскоре начали мы получать одну убеленную воду. Сие привело нас в крайнюю слабость и побудило по жестокой необходимости искать корму вместе со скотами. Дикие, потоптанные ногами их травы и сырые улитки были с того времени и до самого освобождения единою нашею пищею. Между тем надлежало приуготовляться к новым трудностям. Мне велено было запрягать в плуг верблюдов, пахать и засевать землю, а хозяин мой не довольствуясь тем, что посылал меня на свою работу, отдавал еще в наем другим Арапам за порцию молока. Я непременно бы изнемог под сею тяжестию, ежели бы от времени до времени не крал по нескольку горстей ячменной муки, и сей, как я думаю, позволенной краже одолжен я моим сохранением.

“Ты видишь, говорил я моему Господину, с какою послушностию я все работаю: вяжу пучки, мешаю масло, пасу стада, вырываю корни, приготовляю верблюжью [60] шерсть, которую должна прясть твоя жена, пашу землю, наконец делаю все, чего ты от меня ни требуешь; я служу тебе набогатив тебя имением, а ты не хочешь дать мне рубища, которым бы мог я прикрыться!..” Другие Арапы, будучи гораздо сострадательнее его, и желая всегда проведать о находящихся во владении его галантерейных вещах, коим поставляли они самую высокую цену, делали ему иногда такие же упреки. Сие побудило его призвать меня в один день к себе и спросить в их присутствии, дадут ли в Магадоре, называемом ими Сайрою за каждого невольника хороший выкуп? Я отвечал ему, что он будет очень доволен. “В таком случае, прервал он, приготовь бумаги, и как завтре поедет мимо нашего места Жидовской купец, то я позволяю тебе писать к тем, от которых ожидаешь ты себе помощи”. В самом деле Жид (Жиды, родившиеся в Африканских степях, скитаются и ведут себя почти таким же образом, как Арапы. Но живущие в городах, суть самые строгие наблюдатели Моисеева закона.) приехал туда на [61] другой день и я написал письмо адресовав его в Сойре Консулу, или в небытность его, представляющему сие лице. Я просил его, что бы он тронулся нашими бедствиями и подал оным скорейшее пособие. Я означил ему самое лучшее и надежнейшее средство к отысканию нас и к доставлению нам свободы (Господин Сорет, один из моих Коммиссионеров; Пинжон, корабельной Лекарь, оба приятели; Бриссиер и Иван матросы того же самого корабля претерпели от сего лютого начальника неслыханные наглости. Их били иногда палками, иногда терзали кинжалом; горящие уголья и раскаленное железо не однократно употреблялись для их мучения. В доказательство сего можно еще и ныне видеть в Нанте Г. Сорета, коего рубцы и раны засвидетельствуют предлагаемую мною истинну.). Как скоро сие письмо вручено было Израильтянину, то мне казалось, что я был уже со всем свободен: самая лестная надежда!

Молодая Арапка, коей стада часто сходились вместе с моими, [62] приметив мои заблуждения, известила меня о нравах Сиди Магаммеда: “ежели бы он был не труслив, говорила она мне, то бы не лучше стал поступать с тобою, как и с твоими товарищами. Может быть отведши тебя на сторону давно бы уже удавил; столько-то он поставляет маловажным учинить злодеяние! но он боится тебя почти так же как и своих братьев, имеющих к тебе живейшую привязанность. Он никогда не отважится отлучиться от своей селидьбы, опасаясь, чтобы не захватил его Мулем Адарам и не лишил бы всех данных ему тобою вещей, может быть и самой его жизнй”.

Сей Мулем Адарам (Ежели бы когда нибудь Французское правительство или другое какое сведало, что корабль претерпел сокрушение в Африканских водах, то Агентам сего правительства, пребывающим в Могадоре или в Тангере, следовало бы только отнестись к одному Жиду в Гдаднум, по имени Аарону. Ибо сей Жид посылает лазутчиков в разные Африканские страны, для истребования бедных полоненников. Таковой совет, внушаемый мне человеколюбием, есть самый лучший, которому бы всегда надлежало следовать.) есть сын Марокского Императора, услышав пустые слухи о принесенных [63] мною вещах, подумал он, что весьма богатой Христианин, и в следствие сего проехал он более ста миль ища меня купить, но однако ж я был столько щастлив, что никогда не принадлежал сему бесчеловечному Принцу, бунтующему против своего отца.

Между тем я не встречался более на полях с нещастными моими товарищами. Наипаче сожалел я о собеседовании с Капитаном; ибо я к нему привык, рассуждал с ним о наших бедствиях, и о надежде увидеть вскоре наше отечество, и в сем находил некоторое утешение. В один вечер, как прохладная погода заманила моих верблюдов в окрестные паствы, и они забрели далее обыкновенного, я принужден был следовать за [64] ними даже до соседней деревушки. Боже мой! какое ужасное зрелище поразило глаза мои! Нещастный Капитан, которого почти не можно бы было узнать без белого цвету его тела, лежал протянувшись по песку. Он засунул в рот одну свою руку, которую без сомнения воспрепятствовала ему пожрать чрезвычайная его слабость. Он столько изменился от голоду, что более походил на страшный труп, нежели на живого человека. Все черты его были совершенно изглажены.

Спустя несколько дней после того, второй Капитан упав от изнеможения под гуммовым деревом, едва не достался в добычу ужасной змее. Голодные вороны устрашили карканьем своим ядовитое животное и налетели на умирающего, что бы растерзать его на части. Четверо диких, чудовища гораздо лютейшие пресмыкающейся яростной змеи, будучи самовидцами сей сцены, оставили нещастного бедняка биться понапрасну. Я хочу бежать к нему на помощь [65] стараясь его спасти, ежели только не прошло еще время. Варвары останавливают меня и ругаясь надо мною, говорят: “сей Христианин будет гореть во пламени”. Я удалился от сего страшного места, не зная, в которую сторону направить мои шаги. Меня вели за собою мои верблюды и бараны, и я не в состоянии был загнать их в хлевы. Не возможно представить себе тех чувствований, коими волновалась тогда душа моя. Слезы текли обильно из глаз моих и мрачные предчувствия умножали мою горесть. Дошед до палатки не знал я, что делать. Мне беспрестанно воображались плотоядные птицы, терзающие и уносящие на воздух члены нещастного моего товарища. Хозяин мой, будучи тронут моим замешательством, спросил меня, что со мною сделалось, и для чего перемелил я пяты у верблюдов. “Пройди, отвечал я ему несколько шагов, поди и посмотри следствие твоего и жены твоей бесчеловечия. Ты оставил на смерть моего [66] товарища; и как худое его здоровье не позволяло более ему трудиться, то ты не послал ему молока, нужного для поддержания его существования. Но в сем-то самом положении надлежало бы тебе ускорить к нему на помощь”. Говоря таким образом, скрывал я мои слезы, кои в сих чудовищах ничего бы иного не возбудили, кроме смеха. Они посылали меня отыскать обагренный кровию пояс нещастной жертвы их варварства. Я был поражен досадным сим предложением. Нечаянная перемена и папоротник, которой я ел для утоления голода, причинили мне жестокую рвоту, приведшую меня в совершенное изнеможение. Между тем собрав последние мои силы, удалился я за куст, где нашел другого нещастливца. Он спрашивал меня о причине моего крика, спрашивал, не видал ли я Бодрея? Не подалеку отсюда, отвечал я ему, не желая и не могши более с ним говорить: - но сестра нашего Господина, принесши ему молока, [67] закричала во весь голос: “знаешь ли ты, что в сию минуту вороны пожирают внутренность Бодрея; скоро и с тобою случится тоже самое: ты ничем его не лучше”.

Не смотря на крайнее мое бессилие, мне очень хотелось отвечать сей тигрице, но сберегая товарища моего от всякого вреда, почел я за нужное молчать. Ежели бы я первой начал с ним говорить, то пересказывая ему о сем приключении, мог бы смягчить жестокость оного, но тогда было уже поздно, меня предупредили и мне оставалось только с ним плакать.

Здоровье мое, которое до сего времени было лучше сохраняемо, стало ослабевать. Кожа на теле моем двоекратно переменялась. В третий раз тело с несказанною болью начало покрываться (ежели можно употребить сие выражение) чешуею, подобною чешуе Арапов. Терновник, колючие спицы, по которым я ходил, ободрали ноги мои до костей, и я не мог почти на них стоять; наконец борзые [68] собаки, которыми травили меня беспрестанно, и от коих не мог я оборониться без того, чтоб они жестоко меня не ранили, все сие привело меня в несостояние пасти верблюдов. К пущему нещастию, в конце Апреля и Марта чрезмерные жары высушили воду во всем округе, да и не упало ни одной дождевой капли на засеянную мною землю. Скот наш не находя нигде корму, едва не помер на кануне того дня, в которой два поколения Лабдессебов и Уделимов, по учинении долгих рассуждений, решились наконец искать земель, обработываемых трудолюбивейшими руками.

Уаделимы распространили опустошение даже до Гуаднума на триста миль от того места, где мы кочевали. Некоторые Лабдессебские орды, будучи не столько бродливы, как первые, остались позади; они были не очень многолюдны, и следственно нашли в соседних округах довольно травы для прокормления стад своих. Перерезав [69] несколько овец, дожили они без всякого неудобства до конца следующего месяца, эпохи, в которую отправились они в поход выбираясь вон из степей, где всем жителям угрожала ужасная бедность.

Я находился в самом жалком описанном мною положении, как случай допустил нам встретиться с одним Арапом, ведущим с собою Христианского невольника, которого я тотчас признал. Это был хлебник нашего корабля. Незнакомой Арап соглашался уступить его моему Господину за сходную цену; а сей ни мало не беспокоясь, чем бы можно было нас прокормить, с поспешностию отдал верблюда за нового невольника, которому поручил он обыкновенную мою работу. Почему я улучил время поправить несколько мое здоровье. Бедной хлебник платил очень дорого за то пропитание, которое умел он себе доставить... Но я не буду упоминать о делах прежде времени. [70]

Переев всех улиток, находившихся в нашем округе, питались мы овцами, умиравшими с голоду или от болезни. Сие возродило в нас идею душить по ночам молодых козлят; ибо мы уверены были, что наши Господа их бросят по тому, что закон их не позволяет им есть никакой мертвечины.

Сия небольшая уловка причиняла весьма частые смерти, но скоро догадались, что козлы, казавшиеся ввечеру (когда собирают стадо) очень здоровыми, были на другой день по утру обыкновенно задушены. Наши нужды произвели подозрения и нас застали на самом действии: но мы отделались от сего побоями и ругательством; в случае же вторичного поползновения хозяева хотели нам перерезать горло. Между тем надлежало помышлять о новых способах пропитания. По доброму моему сложению тотчас возвратил я прежние мои силы, и мог вязать на продажу пуки хвороста, коего здесь расходится на [71] топку очень много. Ибо в сих странах не можно по ночам пробыть без огня ни в какое годовое время, а женщины, присматривающие за хозяйством, весьма ленивы и сами дров никогда не рубят. Небольшая моя торговля доставляла мне довольно молока, коим я питался и снабжал еще оным бедного и больного Г. Девуаза.

Как в одно утро приуготовлялся я итти вязать фашинник, то сей друг обращая ко мне речь томным голосом, сказал: “Уже все мое воображение исчезло: до сего времени я всегда надеялся увидеть мое отечество, но теперь чувствую, что силы меня оставляют. Сего вечера, да, сего вечера, мой друг, ибо я могу приписать вам сие название за ваши попечения, найдете вы здесь оледеневшее и мертвое тело. Бегите, любезный мой Бриссон, бегите из сего проклятого жилища. Покушайтесь и предпринимайте все возможные средства, лишь бы только скорее отселе вырваться: вам [72] назначено жить в благополучнейших местах. Ежели Бог услышит мои молитвы в ту минуту, когда я предам ему мою душу, то он возвратит вас к супруге и ко удаленному вашему семейству. Прощай, мой друг; слезы, которые стараетесь вы от меня сокрыть, служат новым знаком вашей ко мне привязанности. Отпишите к моему брату, уведомьте его, что последние мои слова произносились на испрошение ему благословения, и что я умираю с чувствиями истинного Христианина. - Прощай, последний мой час приближится ко мне скорее, нежели я о том думаю, я преставляюсь”. В самом деле в сие самое мгновение испустил он свой дух.

Некоторые дети, бывшие очевидцами моей горести и его кончины, разнесли о сем слух по всей селидьбе. Сестра моего Господина прибегает и тотчас опять скрывается производя великой смех. Некоторые соседи тронувшись, как [73] думал я, моими вздохами, оттащили меня от сего бездыханного тела. Они подавали мне молока и между тем обращали в смех мое прискорбие. “Для чего, говорил я им, порицать слезы, посвящаемые моему другу? Я многократно примечал, что вы сами в таковых случаях катаетесь по песку и камням; я видал ваши глаза омоченные слезами. Не уже ли вы себе воображаете, что наша душа не чувствует тех сожалений, какие ощущает ваша? выдьте из своего заблуждения. В нещастиях мы все братья и други”. Но я не в состоянии был говорить им более. Мне не можно было долго стоять в присутствии сих тварей, имевших только один человеческий образ и гораздо лютейших, нежели самые свирепые и страшные звери.

Хотя я не прежде познакомился с Г. Девуазом, как со времени отъезда нашего из Франции, однако ж я был весьма чувствителен к лишению его жизни. Тихой его [74] характер, постоянной нрав, привычка, а всего более, может быть, одинакое наше положение, все сие содействовало к сопряжению нас теснейшим дружеством. Я сожалел об нем очень живо, ходил в поля, искал единого оставшегося у меня товарища, и мы часто удалялись в луга с нашими стадами, коих стережение становилось от часу многотруднее по причине редкости пажитей.

По прибытии нашем приказали нам отнести труп и вырыть преглубокую могилу, дабы говорили нам Арапы, сокрыть сего Христианина от взора их детей. Мы отдали ему последний долг с великим неудобством: ибо мы столько ослабели, что не могши его на себе нести, принуждены были тащить его за ноги почти целую милю; и как земля набросанная по краям могилы подо мною обрушилась, то я первой туда упал и мне представлялось, что я издохну под тяжестию мертвого тела. [75]

Спустя несколько дней, оставили мы сии места и искали плодоноснейших. Мы стояли лагерем в соседстве различных поколений. Там встретился я однажды с одним из наших матросов, по имени Дену, которой также как и я был невольником. - Я спросил у него известий о его товарищах. “Шестеро из них, говорил он мне, были увезены сыном Императора вскоре после нашего кораблекрушения: они отправились обратно во Францию. Г. Лекарь Таффаро умер от палочных ударов, полученных им в голову. Господин Подпорутчик Рабуань умер также от жестоких мучений. Другие, желая избежать ужасов голода, отреклись от своей веры. Что ж касается до меня, милостивый Государь, то я скоро, думаю, соединюсь с первыми. Посмотрите, в каком я нахожусь состоянии. Нет, кажется, никаких мучительных пыток, которых бы я не вытерпел во время моего порабощения. Ах! [76] бедной мой соотчичь, отвечал я ему, не предавайся твоей печали. Ежели то правда, что шестеро из твоих товарищей возвратились во Францию, то Министр немедленно узнает о нашем положении; его приказания последующие вскоре за первыми движениями его сердца: он велит учинить изыскания, и я не сумневаюсь, чтоб наши бедствия не окончились в скором времени”.

По истинне я угадал. - Ибо Г. Маршал Кастри, при получении первого известия о нашем кораблекрушении, отдал сам действительной приказ, чтобы нас скорее выкупить. Но его милость Вицеконсул Мюр, к которому адресованы были сии приказания, ни мало не сообразовался с намерениями Министра, а занимался единственно оказыванием прислуг Марокскому Императору и его чиновникам, коих осыпал он весьма знатными подарками на щот Французского двора. [77]

Сей Агенте мог бы удобно доставить нам свободу, отправив в Гуаднум какого-нибудь Арапа, или жидовского купца, которой с помощию ста пиастров (не с большим сто рублей) проехал бы все степные места, и следовательно издержал бы в дороге очень не большую сумму до окрестностей Марокка. Как скоро повестил бы он там привозить на продажу Христианских невольников в Могадор: то Арапы съехались бы туда с ними со всех сторон для получения выкупа; они бы с радостию употребляли там вырученные деньги на покупку пшеницы и ячменю, которой продается в Сент-Круа, что в Варварии, в великом количестве. - Но Вицеконсул по нерадению своему продолжил наши нещастия. Арапы, наши Господа, весьма остерегались предпринять долгое, многотрудное и опасное путешествие, не надеясь получить за то никакой прибыли. И так Господин Мюр почел за должность отозваться Министру только в [78] том, что он для отыскания нас приложит все свои попечения. Поступок сего Мюра столько достоин порицания, что я не только почитаю его подлым донощиком, но и за честь себе вменяю предъявить на него моим начальникам. Сие должен я сделать единственно для блага человечества.

Какую на против того похвалу обязан я приписать Гг. Депрату и Кабанню, торгующим в Магадоре! Их патриотической любви одолжена возвращением своим наибольшая часть нещастных людей, претерпевших кораблекрушение. Производимая ими во внутренности земель знатная торговля сделала их почтенными как в городах, так и в столице. Ежели бы Агенты всегда следовали их советам, то сколь бы многие проступки и нещастия были предупреждены! Надобно надеяться что ныне возложено будет сие попечение на Генерал Консула, дабы он ревностно требовал выдачи всех нещастных, [79] кои попадутся в полон при сих берегах.

Я возвращаюсь к моему повествованию. Мне беспрестанно представлялся в памяти разговор матроса и я не понимал, почему были мы оставлены и забыты, когда столько находилось средств к нашему освобождению. Размышляя о причинах сего совершенного забытия и отходя за мои кусты, весьма я удивился, увидев верблюдов моего хозяина, возвращающихся без пастуха: уже было очень поздно, а он еще не приходил. Меня позвали для получения порции молока, и я не видал бедного сего сторожа. Я спрашивал, где бы он по сие время мог замедлить? Мне отвечали очень холодно да и выгнали меня вон из палатки. Смущенной вид моего хозяина и жены его заставили меня подозревать в рассуждении хлебника. Ночная темнота не позволяла осведомиться о его жребии. По утру весьма рано один молодой пастух уведомил меня, что Сиди Магаммет, подозревавший хлебника в [80] сосании у верблюдов молока, пошел за ним в след и застав его в самом деле сосущим, схватил его за горло и удавил. “Берегись и ты Христианин, примолвил мне молодой пастух; прикасающийся к сосцам нашего скота их оскверняет. Хозяин или всякой другой Арап, властен за сей проступок наказать невольника смертию; я о сем тебя предупреждаю. Берегись же учинить такое святотатство”.

Я едва мог поверить сему бесчестному делу; бегу в палатку и требую изъяснения на сказанное мне молодым Арапом. Всеобщее молчание подтвердило слышанное мною, и я предался всей моей досаде. Всякой ко мне бежит. Но один только двоюродной брат моего Господина обнаружил некоторые чувствия сострадательности. “Для чего, говорил он ему, не продал ты мне сих невольников, когда я намерен был у тебя их купить? Какое удовольствие и какую получаешь ты прибыль, умерщвляя [81] их бедственным образом? Для чего поступать так бесчеловечно с последним и одним твоим рабом? Ты сам признаешь его заслуживающим почтение и подозреваешь за Короля. Доставленное им тебе богатство, долженствовало бы, кажется, побудить тебя к милостивому и великодушному с ним обхождению”.

Сей последний выговор произвел зависть во всех предстоявших свидетелях. Они единогласно склонялись на мою сторону. Но при всем томе один только Сиди Селлем говорил духом доброжелательства. Прочие зачинали говорить после него из уважения к его пожилым летам и к его богатству. Это был тот самой Сиди Силлем из Ларруссийского поколения, которой поступил с нами по кораблекрушении весьма снисходительно, которой мне предсказал, что я со временем буду раскаяваться и сожалеть не согласившись быть его рабом. [82]

И так я остался во всей селидьбе один только невольник. Мне не можно уже было ни с кем разговаривать о моей скорби и печалях. Положение мое становилось от часу плачевнее, но между тем я решился более себя не принуждать. “Пойдем с упованием противу всех опасностей, говорил я сам себе. Я противостоял до сего времени чрезвычайным утомлениям. Мое здоровье обещает мне преодолеть новые; перенесем их мужественно, может быть Провидение скоро престанет меня испытывать”.

Сия решимость и показанный мною поступок перед уничижавшими меня, привлек мне от диких некоторое уважение, так что от времени до времени начал я жить позади их палаток. Я пил иногда из одного с ними сосуда. Хозяин мой оставил меня в покое и не заставлял более стеречь скота. Правда, он не говорил уже мне ничего о вольности, но и я не стал бы уже верить его словам. [83] Вероломство его столько было мне известно, что я не имел к нему ни малейшей доверенности.

При всем том надлежало мне вязать по прежнему пуки хвороста, дабы чрез сие ремесло достать себе пропитание. Часто жажда приводила меня в несказанное бешенство. Надобно прежде узнать все ее мучения, чтоб справедливо судить о крайностях, коим она может подвергнуть человека. Я видал некоторых Арапов, кои сами были отчаянны. Многие из них умирали с голоду и жажды. Годовое время не обещавало им никакого облегчения. Засуха снедала жатвы в четвертый раз. Сие жестокое состояние столько раздражило умы жителей разных поколений, что они вступили между собою в войну. Они отнимали друг у друга скотов, и убитых верблюдов сушили мясо: - молока почти совсем не стало. Воды было и того меньше потому, что ее ни в каких степных сторонах, выключая смежных с морем, отыскать не можно, да и сия [84] самая вода бывает также соляна, черновата и заразительна. Такое худое питье вместе с оскудением паств всегда удаляет Арапов от морских берегов. При всеобщем лишении съестных запасов, никто не смеет пуститься в поход. В сих-то крайних обстоятельствах, усмотрел я все, что нужда может внушить человеку, убитые верблюды доставляют неимущим молока питье, хотя впрочем и весьма отвратительное. Они рачительно сохраняют воду, обретаемую в желудке сих животных, отделяют ее от кала, и когда жмут ее очень долго, то выходит из нее зеленая жидкость, с которою не редко жарят мясо. Но вода, доставаемая из внутренности коз, пахнет довольно приятным укропом. Сделанная на ней похлебка не всегда казалась мне противною; бульион же из верблюжьей воды столько невкусен, что почти не льзя его поднести ко рту. Всего более удивило меня то, что сии животные, кои пьют только [85] по два или по три раза в год и едят весьма иссохшие растения, имеют в желудке превеликое количество воды, особливо верблюды.

Бдящее обо мне Провидение пеклось также о сохранении дней моих, которые хотел я сократить, подвергая себя воинским опасностям. Жизнь моя учинилась для меня тягостною. В надежде увидеть скончевающимся ее течение, просил я у моего Господина позволения итти на те места, где паслись его стада и соединиться там с жителями, для защищения их от разбойников. Предложение мое было принято; он уступил мне своего бегуна, пистолет, единое, бывшее во владении его огнестрельное оружие. Он начал молиться для испрошения у небес целости своему верблюду и щастия союзному оружию. И так имея в руке пистолет, отправился я в поход вместе с одним родственником моего Господина. Я дошел с сим провожатым до средины ратников, не наблюдавших никакого порядка. Не [86] льзя никак распознать, ретируются ли они, или нападают одни на других; я видел только тучу людей и пыль; но непонял, как они могли различать каждой свою партию. Верблюд мой, не привыкший конечно к таковым походам, шел на неприятельской огонь очень тихо. Провожатой вскоре от меня удалился, и тотчас упал мертвым от одного удара, прострелившего ему голову. Испуганный мой верблюд начал делать страшные прыжки и сбросил меня на песчаную кучу. За десять от себя шагов тотчас настижен я был одним пешим Арапом; он выстрелил в меня из пистолета, и сделав промах вдруг повалился пред моими ногами. Другой Арап набежал на меня с кинжалом в руке; он готовился уже пронзить мою грудь, как в то самое мгновение, по содействию некоторого чуда, рука его поднявшись выше головы, запуталась в распущенной по плечам его чалме. Пользуясь сею минутою, выстрелил я в него из пистолета, и в ту же [87] секунду дал ему сильной толчок, от чего упал он без памяти. Это было единая польза, которую мог я получить от моего оружия. Мне нечем было его заряжать, хотя на сражение обыкновенно выступают с четырью или пятью запасными зарядами. Пистолет мой два раза осекся и не произвел огня. Сия неудача случается очень часто, когда оружия и порох бывают негодные: таким образом сражения Арапов решатся очень скоро. Самый величайший порок сих диких состоит в том, что они дерут лице свое ногтями и бьют себя кинжалом. Верблюды, вообще привыкшие к сим сшибкам, мешаются в толпе поднимая великой рев. Они кусают и рассевают неприятелей гораздо скорее, нежели вооруженные их всадники.

По окончании сражения, многие из наших Арапов подходя ко мне говорили: что я храбр и проворен. Они уверены были, что я убил трех человек, хотя я не более оказал подвигов, как только [88] поранил одного Арапа. Я оставил их в сем заблуждении, и старался стрелять из пистолета, дабы обезопасить мою славу.

Поелику судьба меня щадит, говорил я тогда сам себе, то могу на все покуситься. Я вознамерился убежать и унести у моего Господина все данные мной ему галантерейные вещи. С сим имением вздумал я перейти к другому поколению. Вот мое умозаключение. Ежели встретится со мною какой нибудь Арап, то он взяв мои вещи, не будет меня допрашивать, но за нужное почтет укрываться, дабы привести в безопасность сбою добычу, и я скорее принужу его ехать в Марок. Сие предприятие казалось мне превосходным. Я не знал, по какой надлежало мне итти дороге, не знал и того, каким подвержен буду опасностям. И так спешил я исполнить мое предприятие: по щастию оно мне очень удалось. Я схоронил все вещи в одну яму до другого дня, в намерении присоединить к моему имению какое ни [89] есть покрывало, дабы предохранить себя от холода.

Сиди Магаммет вскоре приметил покражу своего сокровища. Тотчас прибегает он ко мне за кусты. Прозьбы, угрозы, ласки, словом, он все употребил для вынуждения от меня его пожитков, а особливо усильно просил, чтоб я об них никому не сказывал. “Я заклинаю тебя Магомедом и всем священным, говорил он мне, что неотменно провожу тебя в Могадор и обещаю возвратить тебе свободу при первом случае. Отдай мне подаренные тобою вещи, я о том тебя прошу и умоляю. Ежели жена моя, которая уже на сносех, узнает о моем нещастии, то ей сделается припадок. Она выкинет младенца и, может быть, лишится жизни. Разбери все сии нещастия, коих ты будешь причиною”.

Сие предостережение Сиди Магаммета не много бы меня тронуло, ежели бы я не размышлял во время ночи, что могу попасть в руки [90] какого нибудь бедняка, которой за скудостию своею не может предпринять долгого путешествия, или по алчности к прибытку, наверно умертвит меня своим кинжалом. И так уступил я обстоятельствам, притворяясь склоняющимся на его прозьбу. Впрочем я сохранил все преимущество, которое придавала мне над ним моя бодрость и сказал ему, что ежели он не сдержит своего слова, то не премину унести у него вторично все возвращенные ему вещи. Сиди Магаммет возобновил опять свои клятвы, и обещал давать мне впредь точную порцию молока ввечеру и поутру. В сем последнем устоял он твердо; но более уже не отлучался от палатки. Он боялся, чтоб соседи его, с которыми всегда я обращался, а особливо родственники его не услышали о учиненном мною похищении, и чтоб дорогая его шкатулка не была у него вторично и навсегда украдена. Я думал тогда, что ему хотелось искренно отпустить меня на волю. [91] Наконец небо назначило ему столько ожиданный мною случай.

Сиди Магаммет, Шериф Таргейского поколения, по случаю наехал на то место, которое обливал я моими слезами. Он увидел меня и спрашивал, кто я таков. Ему рассказана была моя история, а наипаче прихвастано было, что я обладаю в Сенегале необъятным количеством пороху, ружей и проч. Шериф тотчас подозвал меня к себе, спросил, какое имею я состояние на острове Св. Людовика? Я удовлетворил его требованиям. По долгом рассматривании меня закричал они, не ты ли Бриссон? - Ах! конечно, это я самой. - Вдруг пришел он в удивление; не уже ли вы не знаете сего Христианина, примолвил он. Все, что ни находится в Сенегале, принадлежит одному ему. Сей человек воображал, что все товары, лежащие в Королевских магазинах, по освобождении моем, учинятся моею собственностию. - Двоюродный брат моего Господина, ободрясь сими не [92] многими словами, тотчас купил меня за пять верблюдов.

Я не знал еще заключения сего торга, как в один день вдруг поражен был удивлением и радостию. Я возвращался с моим хозяином с верблюжья водопоя (в третий раз во время трех месяцов), и Арапка приказала мне отнести в соседнюю палатку медные ножницы, которыми ее ссудили. Тут находился на сей раз, часто мною упоминаемый Сиди Селлем. Он подозвав меня к себе говорил, что я могу с ним приуготовляться на другой день к отъезду в Могадор. Я столь часто ласкался сею надеждою и столь многократно был обманут в моем ожидании, что не мог принять сказанного им за сущую правду. Но некоторые Арапы, слышавшие сей разговор Селлема, удостоверили меня, что это не ложное известие. Сам старик подтвердил мне оное вторично. И так я бросаюсь к ногам его, плачу, воздыхаю, радуюсь, и не знаю, куда восхищено? Ах! сколько [93] надобно знать цену вольности, чтобы чувствовать и представить себе радостные мои ощущения, которыми преисполнено тогда было мое сердце. Одно воображение, что мои узы скоро будут разорваны, приводило меня в несказанный восторг.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info