-

СТАНЮКОВИЧ К. В.

МАДЕРА И ОСТРОВА ЗЕЛЕНОГО МЫСА

(еще глава из очерков морской жизни).

Посвящается А. П. Леману.

17-го декабря 1860 года, когда только что солнышко выглянуло из-под горизонта, мы проходили группу высоких, красивых мадерских островов, по обыкновению живописно укутанных туманом. Прошли Порто-Санте, прошли — точно маяк, выдвинутый из океана, высокий, голый камень, — и взяли курс на Мадеру... День был жаркий прекрасный. Голубое, без малейшего облачка, небо... Океан словно вымер, не шелохнется, только глухо шумит он и пенится у берегов... А виды... Что за виды!.. Наверное, любой из петербургских поэтов посвятил бы страниц пять описанию вида Мадеры с моря, где б заметил даже, как волна с волной говорит, и что именно говорит, какую повесть красивые рыбы, виднеющиеся сквозь прозрачную воду — рассказывают... словом, не опустил бы им малейшей подробности и восхитил бы тех из читательниц, которые любят спрашивать, закатив свои глазки к небесам: «какое это чувство быть в апельсинной роще...» По крайней мере, подобный вопрос мне задала однажды барыня и была крайне удивлена, что я сконфузился и не мог дать подробного отчета о моих чувствах во время пребывания в роще апельсинной...

Мадера чернелась вдали. Вот ближе, ближе, и уж мы разглядели на покатости горы что-то белеющееся. Это — Фунчаль... Маленькие белые его домишки точно пчелы ленятся друг к другу, имея за собой высокие горы, на которых там и сям разбросаны английские котеджи, купающиеся в зелени. А на одной из гор высокий, белый монастырь стоит. И все это окаймляется густыми кудрявыми тропическими деревьями. Не правда ли хорошо?..

Мы бросили якорь недалеко от города. Жаль только, что [136] природа, наделив острова всевозможными благами, не дала ему изрядной бухты, так что стоянка для судов здесь довольно опасна. Задует ветер с океана — им плохо. Надо скорей убираться в океан, чтоб на свободе тешиться со штормом, а иначе — сорвет с якорей бедное оплошавшее судно и в дребезги разобьет о скалистые, отвисные берега...

Туземные шлюпки со всевозможными фруктами окружили корвет. Бронзовые мадерцы повылезли с корзинами на палубу и расположились начать торговлю. А мы спешили на берег — увидать что нибудь другое, кроме палубы и парусов, которые уже больно приелись нашим глазам... Едва ступили мы на берег, как услужливые проводники-португальцы, в своих красивых, надетых на макушку, шапочках, с воткнутыми в них маленькими султанами, — подвели нам славных лошадок... Мы сели и отправились. Хозяева лошадей (они ж и проводники) за нами. Только лошадь побежит скоро — хозяин берется за ее хвост и летит за нею, так что пот градом струится с его коричневого лица... «Вам тяжело», спросил я, придерживая лошадь, пустившуюся в галоп. — Нисколько, я привык, отвечал мне проводник ломаным английским языком, сейчас же протянул руку и жалобно начал просить на водку. Разница между извощиками русскими и мадерскими та, что первые просят раз, а последние протягивают руки за получкой раз пять, шесть, пользуясь каждым удобным и неудобным случаем. Остановишься — вид какой-нибудь посмотреть, уж рука португальца в горизонтальном положении, а язык его поточит «гив сер он шилинг», да еще пантомимой показывает, что ему страх как пить хочется... Слезешь с лошади, пешком пройдешь — та же история... Спросишь, «как вот это место называется», он ответит и сейчас же шиллинга просит... А не дашь, — просто беда. Он и плачет, и ругается, и хохочет, и в грудь себя колотит...

«Значит, существует на белом свете уголок (думалось мне в эти минуты), где извощики чище российских будут... и этот уголок, один из прелестных уголков — Мадера...»

— А вы бы вашего проводника хлыстом по спине лупнули, говорил мне потом один здешний русский, хорошо знакомый и с родными, и с мадерскими нравами... Это пребессовестный народ, особенно с иностранцами.

На мадерских улицах пусто. Жарень такая, что никто и носа из дома не казал, только у модного магазина попались две амазонки-португальки... [137]

Верховая езда здесь преимущественна, и женщины и мужчины ездят верхом.. На улице вы встретите множество оседланных лошадей, которые за известную плату (кажется 1 шил. в час) предлагаются желающим... Пешком почти не ходят, да и трудно ходить, особливо непривычному — тротуаров нет, а мостовые вымощены таким твердым камнем, что ногам больно. Если верхом не хотите ехать, то к вашим услугам короб, на подобие наших возков, — на полозьях, — везомый волами. А не хотите этого мадерского экипажа, вы можете проехаться на людях. За два шиллинга в час, два или четыре рослых мадерца понесут вас в паланкине. Последним преимущественно пользуются больные, которым ни ходить, ни ездить нельзя.

Фунчаль — городок небольшой... Высокие дома, все с балконами, улицы кривые и узкие, — вот все, что я могу сказать о его наружности, пробыв в нем всего сутки... Недалеко от пристани есть небольшая площадь, окруженная пальмами и бананами. Здесь собираются по воскресеньям и четвергам (когда играет музыка) подышать вечерним воздухом и посмотреть на закат солнца, т. е. делать то же, что делают петербургские посетители и посетительницы елагинского pointe, с небольшой только разницей в градусах широты и долготы — Мадеры и Петербурга... Самое же аристократическое место гулянья больных — их невский проспект — это большая аллея за городом, куда часов в пять собираются больные и здоровые леди и джентельмены верхами посмотреть друг на друга... Старые лежат в носилках, окруженные кавалькадой молодых... Так гуляют до семи часов и, насладившись предписанным воздухом, больные разъезжаются по домам обедать.

Иностранцев здесь тьма, большею частью англичан, которых встречаешь на каждом шагу, с ног до головы одетых в клетчатые шотландские материи и приехавших сюда лечиться..

— Правда ли, спрашивал я одного здешнего доктора, что климат Мадеры так полезен чахоточным?

— Это правда... климат великолепный... многие вылечиваются; но большая часть британцев приезжает сюда не лечиться, а так для моды. Еще теперь начало зимы, — их не так много, а скоро их будет пропасть. Приедут сюда, выстроят где-нибудь в горах котеджи, да и приезжают с тех пор ежегодно... Ведь надо же куда-нибудь деньги тратить, заключил доктор.

Наши корнетские уехали в горы, а мы с доктором предпочли бродить по улицам. К закату солнца они начали оживляться. Появились верхом гуляющие. Говорили на всех языках, но английский [138] преобладал. Все это гуляло чахоточное население, наехавшее по предписанию докторов, тут же с пациентами гарцующих на лошадях, — подышать свежим воздухом и хоть им вполне насладиться за здешнюю дорогую жизнь и дорогие визиты докторов, для которых Мадера — золотая руда... Английские леди и джентльмены «делают свою прогулку», как дело, которое непременно должно быть сделано. Бесстрастно сидят они на красивых лошадях, безукоризненно хорошо одетые и безукоризненно хорошо сидящие в седлах... Да и лошади их, чувствуя свою кровную породу, ведут себя, как и следует вести истым джентльменам, не шалят, не прыгают, а гордо идут мерным, хорошим шагом. Даже английские дети (в клетчатых бурнусах, с голенькими ножками), которых родители привезли сюда, чтоб предупредить чахотку, если она и захочет быть впоследствии, — даже дети, гуляя с своими чопорными и чисто-одетыми няньками, носят на своих хорошеньких личиках ту английскую сдержанность (хорошего тона), которая с годами превратится в невозмутимое наружное хладнокровие.

Французов далеко услышишь по их громкому, крикливому разговору. Они, сидя в седлах, не принимают в свои легкие воздуха с тем приличием, с каким это делают англичане, и потому ругают ces chiens d’anglais, за отсутствие веселости. Немцы гуляют патриархально и не верхом (верхом дорого), а пешком (хоть и побаливают ноги). Впереди белокурая, лимфатическая девочка с мальчиком, сзади голубоокая девица, с голубооким же немцем (может быть, влюбленная чета), и наконец старик со старушкой замыкают шествие... Они говорят тихо, вполне наслаждаются природой и тут же лакомятся (en famille) фруктами. Испанки и португальки не признают приличия. Бешено носятся по улицам на лошадях с кавальерами, громко хохочут, треплют по щекам мужчин и, конечно, возбуждают презрение у приличных англичан, сочувствие у французов, и страх и полное удивление у немцев... Вся эта больная публика, конечно, одевается превосходно (особенно дамы) и, получив на ночь изрядное количество тропического воздуха, часов в 7 разъезжается по домам.

Австрийской императрицы не было на гулянье. Она жила в небольшом домике у берега моря, — скромно и тихо, никого не удивляя роскошью... Так об ней отзываются все мадерские жители и этим она приобрела общее уважение.

На улицах становилось темней. Какая-то приятная свежесть [139] разлилась в воздухе. Улицы начали пустеть, и мы пошли покупать фрукты. Под большим навесом в саду сидели пять или шесть торговцев и дремали у своих фонариков. Тут же на жаровнях жарились каштаны и несколько оборванных мальчишек португальцев лакомились, лениво развалившись на земле и важно закутываясь в свое тряпье...

На несколько шиллингов, которые здесь ходят, как и везде английские деньги, лучше других, — дали нам всевозможных фруктов: бананов, нон, гуавов и таких, названия которых не упомнишь... Мы, как новички, с жадностью бросились на такую роскошь... но приторны, сладки слишком показались нам эти тропические плоды. Слишком уж много остроты и запаха дала им природа, и кажутся потому они европейцу не совершенно вкусными.

Купив фруктов, мы пошли в гостинницу пить чай... Ночь была восхитительна. Луна освещала своим мягким светом и симпатичный Фунчаль и кудрявым лесом покрытые горы... Звезды... и так далее... все было так хорошо, что невольно напоминало нам Севилью (по описанию Боткина). Недоставало пары жгучих черных глаз у окна и важной фигуры в плаще, да еще с гитарой в придачу... Уж мы были недалеко от цели нашего путешествия, как над нашими ушами раздался приятный сопрано — певший что-то из «Pardon dc Ploermel...» Мы остановились как вкопанные (так хорош был голос) и слушали. Но видно, наш любопытство заметилось... голос смолк...

— Что за поэтический город, что за дивная ночь, что за дивный голос, сказал один из наших спутников, попавший из Кронштадта (где на улицах только воняет кислыми щами) — на Мадеру.

— Ей Богу, сама природа располагает к нежности и любви, расчувствовался другой кронштадтский обыватель, знающий любовь не дороже трех рублей...

— Еще бы не располагать, сказал третий, когда здесь и полиции нет... Тропики ее не любят...

Гостинница оказалась изрядною. Хозяин ее ломаным французским жаргоном объяснял нам, что любит русских (в чем мы и не сомневались — кто их не любит за границей), что помнит, когда здесь стояли фрегат «Паллада» и клипер «Пластун».

В гостиннице собрались все корнетские... Пошли, конечно, разговоры о том, кто что видел.

Те, которые были в горах, рассказывали, что видели чудеса, были в монастыре и так далее. За спорами и недурным [140] ужином мы и не заметили, что уже полночь и что пора на корвет. Шумной толпой пошли мы по городу, который спал. Изредка, где-нибудь слышался разговор, да издалека доносились звуки фортепиано... Шлюпка нас ждала у пристани и минут через двадцать дружной гребли по штилевшему океану, мы были на корвете. Тут же составился проэкт новой прогулки в горы. Положено было отправиться пораньше, часов в пять.

На другой день, еще солнце не подымалось, — ехала наша кавалькада в горы, отдав себя в полное распоряжение проводников. Дорога была в высшей степени мила. Высокие пальмы с ветвистыми кронами, тянулись с одного боку, а с другого подымалась крутая, почти отвесная, гора. Вид отсюда на океан и на корвет, казавшийся скорлупкой, был действительно недурен... (Вот посетители и посетительницы Елагина — откуда вам следует наслаждаться красами природы, восходом и закатом солнца...)

Мы все подымались вверх мимо густых садов и красивых дач, преимущественно английских... На полудороге увидали что-то в роде увеселительного заведения, — это обстоятельство заставило наших проводников, действительно сильно вспотевших, ибо они бежали все время на полных рысях, — просить, во-первых, остановиться, а во-вторых на водку. Мы и сами таки порядочно устали, а потому и охотно согласились на их предложение. В убогой хижине, крытой широколистым тростником, за прилавком сидел молодой загорелый португалец; он смекнул, что мы иностранцы, и не замедлил предложить нам настоящей мадеры; мы выпили по рюмке какой-то гадости, которую хозяин не переставал называть «настоящей мадерой», и съели по куску гадкого сыра с черствым хлебом... Тем временем наши проводники распоряжались огромным штофом и не переставали ругаться между собою, — привычка мадерских извощиков, которую вы заметите сейчас же, увидев двух или трех вместе. Поотдохнув, мы начали подыматься выше. Дорога шла горною тропой, по бокам которой с одной стороны крутая гора, с другой глубокий овраг, где сердито шумела вода, бежавшая по каменьям... В этом месте было хорошо, не жарко... Гора защищала нас от солнца и мы шагом подвигались вперед друг за другом. Один из спутников решился рысцой ехать, но чуть жизнью не поплатился за риск... И шагом-то страшно было ехать. Тропинка шла вниз совсем; лошади то и дело спотыкались... справа стена, а взглянешь налево — в пропасть — отвернешься! Часто взглядами я призывал на помощь проводника, беспечно идущего сзади. [141]

— Не бойтесь... не бойтесь, сказал он мне... Не затягивайте мундштука, лучше бросьте поводья... Лошадь не первый раз ходит, добавил мадерец, с лаской и любовью потрепавши своего хорошенького серого коника.

— А что, А-ндр С-ич, спросил я у одного из наших спутников... ведь это не петербургские окрестности... а?..

Но А-ндр С-ич вступился за родную сторонку (он к тому ж и москвич был) и начал доказывать, что ничего нет в Мадере, что Воробьевы горы и Лозин пруд лучше... Да и Ораниенбаум не хуже... Он долго бы еще доказывал, если б его лошадь не споткнулась и не заставила его замолчать.

Лошади пошли скорее. Дорога делалась лучше, подымаясь вверх. Опять начали показываться, закутанные в зелень, маленькие дачки... Вот увидали и знаменитую дачу какого-то английского банкира, построенную по эксцентричному желанию хозяина на самом хребте одной из гор. Славный, беленький домик весело выглядывал между широколистых, густых деревьев... Увидали двух пожилых джентельменов, вероятно англичан (ибо так туго у них были жабо накрахмалены и такие пестрые пиджаки надеты), совершающих утреннюю прогулку и карабкающихся на гору, с длинными палками в руках... Наконец и монастырь показался (забыл название). Скоро мы были у него — высшего места, куда можно подыматься на лошадях; далее уж идти пешком надо.

Монастырь, как и все монастыри в испанском вкусе — смесь, готического с легким мавританским стилем. С паперти его маленькие фунчальские домики и океан, как на ладони.

Дорога, ведущая из города прямо к монастырю, вымощена камнем и красивой белой лентой вьется между садами и дачами... По этой дороге ходят и ездят из города в монастырь; по той же дороге (кругом), по которой мы ехали — по горам, — обыкновенно ездят иностранцы, чтоб посмотреть, на что все смотрят, и чтоб проехаться по горам, рискуя, отчасти, сломить шею — как и все ездят. Для того, кто был на Мадере, эта прогулка также необходима, как необходимо бывши в Лондоне, быть в тоннеле и в музеуме или, бывши в Калифорнии, — быть в рудниках.

В темном, холодном монастыре никого не было за исключением трех старух, усердно бьющих свои католические лбы о каменные плиты пола, — да пятка нищих, которые протягивали свои темные, исхудалые руки, назойливо прося милостыни.

А на паперти шла драка... Кто-то из нас дал своему [142] проводнику вдвое больше того, что взяли с нас другие. Казалось бы, какое дело другим до этого счастливца... Так нет! Зависть людей вообще, а мадерских проводников в особенности, — очень сильна; она и нас не оставила в покое. К нам приставали, нас умоляли, плакали, кричали, ругались, чтоб мы дали столько, сколько счастливец получил, и мы (такова уж участь иностранцев) должны были исполнить их просьбы и заплатили вдвое этим страшным, для путешественников, господам.

Полюбовавшись предписанным видом с паперти на город и океан, исполнив долг иностранцев, т. е. заплатив вдвое за то, за что обыкновенные смертные платят половину, — мы уже хотели спуститься в город пешком, как услышали, что грязные мальчишки, явившиеся на паперти, безбожно нас дергают за фалды и просят, указывая на стоявшие не вдалеке сани, спуститься в город на них... Кататься на Мадере в санях... Это было свыше ожиданий!.. Несколько нар саней стояло у монастыря, и мы, разместившись в них, отправились одни за другими. У каждых саней было по два вожатых; сперва они разогнали сани под гору, бежавши сзади и толкая их... С каждой минутой мы ехали шибче и шибче по гладкому камню. Наконец, когда сани от инерции понеслись быстрее, — все кругом мелькало в наших глазах: и народ, идущий в монастырь, и деревья, и дачи, и сады... Мы летели с ужасной быстротой... дым лил из под деревянных полозьев... Вожатые стояли сзади одной ногой на полозе, а другой направляли путь саней.. Признаюсь, быстрее этого катанья под довольно крутую гору, — я ничего не испытывал. Правда, спуск с ледяных гор — быстр, но за то гора там отлога.

Скоро мы были в городе. Заплатив по шиллингу за удовольствие и еще раз испытав ужасную неотвячивость мадерских извощиков, — мы пошли к пристани. На улице то и дело попадались дамы и мужчины, идущие с молитвенниками в руках в церковь... День был воскресный.

Купив фруктов и загрузив ими всю нашу шлюпку, мы сказали симпатичному Фунчалю, — прибежищу всех континентальных больных и страждущих, искреннее прощай. Пробыв в нем так мало времени, мы жалели, что не видали всего, что можно б видеть, и не узнали поподробнее жизнь больных с ее особенностями, и только крайне поверхностно увидели Мадеру, где роскошная, нежная, тропическая природа (непривычная для петербургского обывателя), где много фруктов, жару, чахоточных, золотушных, везде сущих клетчатых островитян Британии и неотвязчивых [143] извощиков... Вот и все, что мы могли заметить в такое короткое время и чем могли поделиться с читателем.

А корвет готовился к уходу... На талях (веревках) подымали бедных быков, которые слишком громко выражали свое неудовольствие к морским обычаям... Наш корвет принимал вид деревни. Там у бака расхаживали бараны, беспечно пощипивая траву, лежащую перед ними. Тут же в большой клетке хрюкали свиньи; у ростер, тоже в клетках, копошилась всякая птица... Несколько быков уж успокоились на новоселье и весело принимали подачки от матросов. Везде были развешены зелень, овощи, фрукты.

К полудню забралась к нам завтракать здешняя русская колония. Собралось человек пять русских, — все чахоточных, как они пресерьезно уверяют, хотя в одном из них скорее водяную предположить можно, чем чахотку.. Один из них г. Крон, прожил здесь лет пять, вылечился или вылечивается (не знаю) от чахотки и скоро женится тоже на чахоточной, дочери какого-то англичанина... Слово «чахоточный» здесь обыкновенно.

Как и следует за обедом было сказано несколько спичей, где русские мадерцы выражали уже больно горячо любовь к отечеству и соотечественникам, которые так всегда нравятся на чужой стороне, если денег взаймы не просят (что, между прочим, очень часто случается), как и следует было выпито несколько бокалов за выздоровление русских мадерцев. Они пожелали нам счастливого пути... Пары уже гудели... якорь выхаживали... Гости стали разъезжаться, не позабыв снова признаться в любви милым землякам, как они нас называли, и скоро мы уже шли полным ходом по тихой океанской глади, а сзади еще махали платками и шляпами...

На другой день уж Мадеры не видали и, пройдя миль двести, встретили блаженный пассат... И потянулась наша морская жизнь, потянулась день задень, не весело, не скучно.

Мы наслаждались хорошей погодой, красивым голубым небом, прозрачной синей водой. Но скоро и к этим наслаждениям притупились... Привычка все делает... Жарко только очень, но и к этому русский матрос привык, точно он на экваторе родился, а не в медвежьем угле... И тянутся так дни. Идет себе корвет под всеми парусами узлов по восьми. Стройной, легкой красавицей перескакивает грациозно он с волны на волну и так отмеривает ежедневно по 150, по 200 миль... Ходит себе взад и вперед по мостику вахтенный офицер. То на белые паруса [144] посмотрит, то на безграничный океан — не белеет ли где парус (все же развлечение), взглянет на небо — нет ли шквалистого облачка, и опять пойдет шагать по мостику, ожидая конца вахты...

В кают-компании все это время об Мадере толки идут. Патриоты (и все москвичи больше) находят, что Мадера дрянь... Другие (для которых всякая природа дрянь) сожалеют, что полиции там нет и что, значит, ограбить могут и что мало таких заведений, об коих печать говорит точками...

Наш милый и беспечный механик слушает всех молча и ничего не говорит, а вволю лакомится апельсинами и бананами... Долго молчал хохол Иван Игнатьич; наконец, взбесили его отзывы о Мадере и он крикнул.. «Врете вы все, господа... Мадера чище Уманя будет!»

И на баке шли толки о Мадере.

Хотя матросы, за исключением шлюпочных, и не были на берегу, но это не мешало им, однако ж, заключить из наблюдений, что «земля гориста» и что «фрукты хороши и дешевы..» А писаря, набравшись откуда то (уж не из Кронштадта ли?) сантиментального духа, восхищались помарлински красотами природы вообще и мадерской в особенности. По поводу растений и фруктов наш франт фельдшер не преминул прочесть неученым, как он свысока называет матрос, — лекцию ботаники, где довольно красноречиво сказал, что банан назначен для Мадеры, а яблоко для России, или что банан сам по себе, а яблоко само по себе. Матросы слушали внимательно, а наш косой баталер делал тоже замечания, говоря, что и он не простак в ботанике, ибо сестра его родная за садовником замужем была... Кузнецов — отъявленный франт (продукт кронштатдских канцелярий) утверждал, что на Мадере город не хорош, что не то что Кронштадт, где красивых зданий много, особенно казенных... «Да и нет там для человека порядочного увеселения никакого... право...» — Да каких тебе развлечений, вступился фельдшер, хочешь проехаться — можешь; хочешь фруктов — ешь, и вино есть, и все такое...

— Трактиров мало, общества нет, спорит Кузнецов.

— Ишь чего захотел... На то и климат такой теплый, что чаю не пьют. Ну и трактиров, значит, не требуется, пояснял фельдшер.

А у пушки кучка матрос собралась. Кто-то рассказывает каким вином он на Мадере назюзился. И так передаются друг другу впечатления об виденных новых местах.

А корвет себе шел да шел по океану. Шел он, и не [145] было ему спутников. Разве обгонит нас стройный клипер какой нибудь, или мы перегоним какой нибудь немецкий пузатый барк.

На четвертый день по выходе из Мадеры мы, однако ж, имели и развлечение — охоту на кита... Только что пообедавши, сидели мы за книгами в кают-компании, как вбегает рассыльный... «Тит, ваше благородие, пожалуйте на верх», говорит он и сам стремглав бросается туда же. Мы все, конечно, выбежали.

Матросы толпились на юте, по сеткам, некоторые даже на вантах стояли... Недалеко от корвета плыло морское чудовище — кит. Он то вниз опускался, производя на поверхности океана всплески своим громадным хвостом, то подымался вверх, чтоб запастись дыханьем. Корвет шел тихо (миль по пяти) и наш оригинальный спутник не отставал от него. Некоторые матросы и ружьями вооружились. Минут с 5 кит не показывался и вдруг поднялся у самого корвета, сбоку, саженях в двух.. Сквозь прозрачную синеву, океана его хорошо видно было, плывшего рядом с нами... Все глаза устремились на него. Наконец он вышел на поверхность, выпустил фонтан воды и, грациозно выгнувшись спиной, хотел нырнуть в глубь, как из нескольких пущенных пуль, одна попала в него. Он поплыл еще быстрей и еще ближе за кормой... Матросы хохотали, назвали кита сейчас же «водяным мишкой» и подтрунивали над ним... Долго не подымался мишка на верх. Он то отставал, то опять подгонял корвет, наконец поднялся и снова получил пулю в бок... «Что, небось, зачесался Михал Иваныч!» смеялись матросы... Но Михал Иваныч и на эту пулю внимания большого не обратил. И только, презирая видно недействительность человеческой злобы, — далеко нырнул в воду и скрылся... Долго еще, очень долго ждали мы его появления. Но, к сожалению, он не показывался и мы разошлись, довольные этим спектаклем.

Вот и впечатления дня в море! В полдень 25 декабря открылись и острова Зеленого мыса — мрачные, голые; острова, непредставляющие глазу (после Мадеры) ничего живописного, ничего привлекательного... Скалы, одни скалы, точь-в-точь как у нас в Финляндии, где лишь кружится с пронзительным криком морская чайка или коршун.

Корвет под всеми парусами бойко пробежал мимо острова С. Николо, Паза, Лучиа, повернул и пошел между вечно мрачными и туманом подернутыми островами С. Антонио и С. Винцентом, где мы увидели недурненькую бухту, у которой [146] маленький Порто-Гранде белелся... На рейде несколько судов стояло. Красавец корвет английский Miranda, да американский Vandalia и еще дымящийся пароход, собирающийся уходить в Рио.

Лихо прошли мы около Миранды, прорезали корму парохода и положили якорь у американского корвета. Не успели еще мы и якорь кинуть, как офицеры и английского и американского корветов приехали поздравить нас с приходом и предложить свои услуги, т. е. исполнить — морскую международную вежливость, которая свято исполняется между иностранными военными судами.

Не замедлили приехать и господа, отечество коих, по выражению одного из них — «доллар» и которые говорят на всех языках (кроме русского, конечно) с предъявлением своих сертификатов и с предложением услуг для закупки угля, провизии и т. п. Гребцы на шлюпках этих космополитов — негры — были одеты дурно, чуть не в лохмотьях. Приставши к трапу, они флегматически улеглись на банки, и некоторые с тупым любопытством на корвет смотрели... Продавцы фруктов уж осаждали наш корвет. Курчавый негр, продававший их, — малый с плутоватым лицом, красными глазами, отвислой губой, обнаруживавшей ряд грязных зубов, видно рад был случаю поживиться и брал за дюжину апельсинов, правда больших и сочных, по шиллингу. На Мадере мы сотню за эту цену имели. Но, не смотря на эту цену, покупателей было множество, и старый негр то и дело посылал чуть не голого мальчишку таскать апельсины со шлюпок на корвет.

Несколько негров любопытных рассыпались по корвету. Одни беспечно на пушки облокотились, другие во все глаза смотрели на окружающие (верно им незнакомые) предметы, третьи разговаривали (на каком языке — сказать не могу) с нашими матросами.

Один негр, симпатичный негр, мальчик лет семнадцати, с умным, живым лицом, черными на выкате глазами и как перламутр белыми зубами, — блестящий ряд которых он выказывал при своей добродушной улыбке, — долго, долго глядел как наши матросы снасть какую-то тянули и бессознательно, вероятно по привычке, а, быть может, и от желания помочь ближнему, — стал с ними в ряд и начал тоже тянуть снасть, улыбаясь при этом своей бесконечно доброй улыбкой. Он всем до того понравился, что ему надавали кто рубашку, кто сюртук словом, целый гардероб.

Надо было видеть его радость, когда он, сняв свое лохмотье, одел рубашку, белизна которой так хорошо шла к его черной [147] лоснящейся шеи, когда надел не без препятствий панталоны, сюртук и фуражку... Ему дали зеркало посмотреться и наш фаворит смеялся и прыгал от радости, а глаза его, — большие глаза, влажные, с любовью глядели на всех... Минут с пять раздумывал он, что сделать со своим тряпьем... наконец собрал его, кинул за борт, улыбнувшись при этом так, как улыбаются при оставлении старых, но любимых вещей — и снова принялся осматриваться. То на сюртук взглянет, то на глянцевитый башмак, то рукой рубашку потронет. Видно, ему в диковину было видеть на себе подобные вещи. И матросы наши не оставили его своими подарками.

— Ишь горемышный и платьишка не было, а одели, так смеешься... и и, черномазый! говорили они, суя по видимому с сердитой физиономией, кто платчишко старый, кто портянки, а кто и старые уже выслужившие матросский срок, — башмаки.

— И что за нехристь эти арапы, подумаешь, толковали матросы на баке... И тело то черное, словно уголье какое, и бормочет, словно черт какой, и ровно бесстыжий такой, гол ходит, только и слава, что поясок подвязывает.

— Да что, одно слово арап — так и есть арап, глубокомысленно решил Кирюшка, лихой марсовой урядник, — вот тебе и все.

— А нетто арап и не человек?.. спросил кто-то.

Кирюшка не ожидал подобного вопроса и на минуту озадачился.

— Кто тебе говорит, человек то он, пожалуй, и человек, сказал он, немного подумав, но все-таки не вполне убежденный в человеческом образе негров, — и рожа у него, словно наша, и говорит себе, и все такое... да все же арап... И облизьяна, вот макака наша, тоже братцы на нас походит и на марс тебе лезет подлая лучше нас еще, и штуку всякую тебе делает, а все ж скотина — так и есть скотина! заключил Кирька, баковый фаворит...

— Ну известно арап — отродье Хама, как сказано в ветхом завете, вступился Теплухин, щеголявший знанием священного писания, — ну и выходит нехристь!

— А что, Никитич, обратился к Теплухину молодой, недавно из рекрутов, матросик — арап крысу ест.. Ребята сказывали, что все нехристи крыс едят.

— И крысу, и собачину, и змею... все ест..

— Поди ж... сказал удивленный матросик, глядя и разглядывая разгуливавших по палубе негров. [148]

— От этого, что он непоказанную скотину ест и тело его угольем смотрит?

— Ну конечно от этого, а более от солнца... Видишь пекло здесь какое...

Порто-Гранде предрянной городишко, в котором не более двух сот домиков, расположенных у подошвы голых гор, на почве бесплодной, на песке... Одним словом, городишко очень плохенький. Когда вы ступите с пристани на берег, у которого вечно шумят небольшие буруны, то должны прежде всего запастись терпением, ибо идти придется по глубокому вязкому песку. Ни кусточка, ни зелени не увидите, куда б не обратился ваш взгляд., только у дома какого то аристократа порто-грандского стоят одинокие, тощие, маленькие три пальмы, заботливо обнесенные плетнем, — да и те, кажется, вянут...Вот и вся порто-грандская растительность.

Жители здесь негры и креолы — все, конечно, свободные и христиане; белых здесь человек до пятидесяти только, за исключением португальцев-властей.

Белые, живущие здесь — англичане, португальцы и те, коих не узнаешь нации и отечество коих там, где легко зашибается деньга.

Первые занимаются здесь торговлею угля, а последние приезжают сюда с единственною целию нажиться в возможно малое число лет и наживаются на счет бедного туземца, который несет последнюю, потом добытую копейку (по бесплодности почвы обработка земли очень трудна, а потому ясно, как тяжело достается каждый грош туземцу) какому нибудь отъявленному мошеннику португальцу, имеющему лавку и обирающему народ.

Негру нужна какая нибудь обиходная вещь. Где купить? И идет бедняк к этим господам (берущим всякие деньги) и платит конечно вдесятеро.. А достать более негде, ибо, не безызвестно читателю, что португальцы, по своей апатии, по своему равнодушию к торговле, не заботятся, как англичане, о развитии своих колоний, не заботятся о туземцах. А без конкуренции (здесь всего две лавки), конечно, карманы негров очень страдают.

В двух порто-грандских лавках вы, пожалуй, достанете все, что угодно, но все это старо, лежало, негодно.

Довольно удивительно, что господа, у коих, находится торговля в руках, так плохо распоряжаются. Ведь Порто-Гранде становится местом весьма важным, главной станцией для судов, идущих из Европы в Индию и Китай... С первого раза читателю [149] (не моряку) покажется странным зачем суда идут в Порто-Гранде, зачем заходят на этот пустой бесплодный остров!.. Кажется, не лучше ли б им заходить на Тенериф или Мадеру?.. Причина же противному следующая:

Острова Зеленого мыса, по своему морскому положению находятся совершенно на перепутье судов, идущих из Европы в Индейский океан и обратно. Судно, измученное переходом, встретив на пути эти острова, непременно туда заходит, чтоб взять провизии, свежей воды и вообще, как говорят моряки, дать матросам «освежиться». Заходить же на Тенериф или Мадеру крайне невыгодно, ибо они совсем в стороне от морской дороги; значит, зайдя туда, судну придется напрасно делать крюк и терять время, его купеческий капитал. А положение Зеленых островов такое, что судно входит и выходит оттуда с вечным северо-восточным пассатом, не делая никакой потери в пути.

Теперь ясно, почему острова Зеленого мыса — такая важная морская станция.

Прежде суда заходили не в Порто-Гранде, а в Порто-Прайя — на одном из островов Зеленого мыса, — городок, как говорят недурненький, где есть зелень и тьма фруктов, но вместе с тем и жестокие желтые лихорадки... Однако ж, последнее обстоятельство все-таки не мешало судам заходить туда, хоть на самое короткое время.

В позднейшее же время, когда и купеческие суда стали строить паровые, предприимчивые англичане, имеющие склады угля на всем земном шаре, увидели важность положения Зеленых островов (по количеству заходящих туда ежегодно судов) и учредили (конечно, частные люди, а не правительство) здесь склады угля, выбрав местом складов Порто-Гранде, где хоть и листика нет, но за то относительно хорошая бухта (что для моряков важней) и где нет лихорадок... Таким то образом, благодаря торговой деятельности англичан, развивается этот городишко, и люди, видевшие его год тому назад, не узнают теперь; так он отстраивается. И вот причина, почему в настоящее время, когда пар знаком и китайцам и японцам, — все паровые суда заходят в Порто-Гранде.

Здесь находятся две угольные компании, и потому, благодаря конкуренции, уголь чрезвычайно дешев (от 34 до 40 шиллингов за тонн). Впрочем, надо полагать, что эта (чересчур) низкая цена долго оставаться не будет, и когда одна компания убьет другую, то уголь в цене подымится... [150]

В Порто-Гранде, как я уже говорил, нет не только зелени, но даже и воды хорошей. Нашим матросам запрещали пить ее, ибо она производит жестокие боли в желудке... Впрочем, негры привыкли к ней, а европейцы здешние получают воду, фрукты, зелень из Порто-Прайя. Небольшой пароход ходит в неделю два раза между этими городами.

Порто-грандские негры, как мне говорили здешние португальцы, народ в высшей степени ленивый; работают только при крайней нищете, и если, у негра есть несколько маиса и кукурузы (единственные произведения их почвы), то он работе предпочитает far niente.

Не слишком то верились мне подобные отзывы. Сколько я не был в городе, всегда видел негров в работе. Одни у угля работали; другие дома строили; третьи — полунагие фигуры, — то и дело ходили, медленно раскачиваясь, — от улиц к морю с кувшинами на головах, вынося нечистоты... Негритянки за городом, на поле, белье мыли и немилосердно били его о каменья, под такт своих безотрадных, грустных песен... Вот все, что я заметил на улице (бывая в городе ежедневно), и потому заключаю, что, быть может, отзывы португальцев и имеют долю справедливости, но все же они далеки от того, чтоб назваться верными.

В противоположность того, что говорили мне те же господа, негры и живут не такими свиньями, какими португальцы расписывали.

Я был у многих негров в их маленьких белых домиках с красными дверьми. Правда, видел бедность, но не видал грязи, что опять таки показывает, что они не так беспечны и ленивы, как говорили об них.

Как то вечером я постучался в дом, где жил наш фаворит негр. Отворили двери. Я очутился в большой комнате, где было три женщины и двое мужчин (нашего негра не было дома), которые играли в засаленные карты и что то сильно горячились... Но я прежде скажу два слова о комнате.

Стены были чисто, очень чисто выбелены; глиняный пол отлично выметен. Мебель составляла двухспальная кровать, стоявшая в углу и покрытая полосатым одеялом, с большими, в чистых наволочках, подушками, на которых спал голенький, курчавый негренок... В другом углу, против кровати — стол; на нем глиняный кувшин и две такие же кружки; у стола — два табурета и вдоль стены длинная скамья... словом, все было хоть [151] бедно, но чисто и опрятно, далеко лучше и чище наших изб, не только бедных, но и зажиточных крестьян. Не было здесь тараканов, беспечно ползающих по краюхе хлеба, брошенного где нибудь на столе; не было прусаков, мириадами покрывающих стены наших изб... Только маленькие ящерки, очень чистые, хоть и неприятные животные, которых ничем не выживешь и которые водятся по всем домам в тропическом климате, бойко разгуливали по белому потолку, производя странный, оригинальный шум.

При нашем приходе (я был с одним португальцем) все встали и знаками просили садиться. Мы уселись и я начал было вести разговор с одним негром, на английском языке, но он его ломал еще хуже моего, и потому португалец взялся быть переводчиком.

Кстати об языке... Порто-грандские негры говорят на языке смешанном. Это какой-то уродливый состав из португальского с своим собственным. Хотя б вы и знали один из этих языков — вы все-таки ровно ничего не поймете. Надо (так мне объяснял мой португалец) именно к этой смеси приучиться.

Сидевшие в комнате три негритянки были очень недурно (а главное, чисто) одеты, в полосатых юпках с белыми кофтами; на головах имели что то в роде белой чалмы, что очень шло к их черным лицам. С первого взгляда они всякому европейцу (а тем более европеянке) покажутся отвратительными, но вглядываясь более в их лица и мало по малу (особенно, если долго Европы не видали) освобождаясь от впечатления нам привычной красоты европейской, вы поймете красоту и в лицах негритянок...

Черные, полувлажные, на выкате глаза, проницательный взгляд, какая-то восточная важность в движениях... вот что мне бросилось в глаза в одной из них. Она (как я после узнал) была хозяйка дома; две другие — ее гостьи. Кажется, хозяйка заметила, что я рассматриваю ее, как редкость, — тихо опустила свои длинные ресницы и пошла играть с своим проснувшимся и уже кричавшим ребенком.

Сперва женщины стеснялись нашим присутствием и молчали, но немного спустя, хозяйка первая подала пример веселости, начала что-то рассказывать и все принялись хохотать.

Играющие не обращали на нас никакого внимания, предоставив женщинам занимать нас... Они спорили еще громче и жарче и [152] уж размахивали руками больно близко к лицам друг друга. Один из них чуть не плакал с досады. Тогда хозяйка подошла к столу, смешала карты, ласково глядя своими большими улыбающимися черными глазами и потрепала по плечам обоих: своего мужа, молодого негра, который перед ней малым ребенком казался, и другого, своего брата.

Спорщики в минуту утихли...

Хозяйка что-то начала напевать... Я обратился к португальцу, чтоб он попросил их что нибудь спеть. Сперва они пересматривались, перешептывались, жеманились, отнекивались, но когда повторили просьбу, они затянули какой-то романс... Видно было, что они хотели щегольнуть перед нами. В их пении было что то не свое, натянутое, ненатуральное. Романс шел отвратительно.

Я вспомнил, как раз, в деревне, на мою просьбу у одной бабы что нибудь спеть, — она затянула, немилосердно уродуя слова и закатив очи под лоб, — «Он меня разлюбил...» Так было и здесь... — Недождавшись конца жестокого романса, я обратился к португальцу, прося объяснить, что мне хочется услышать что нибудь свое, национальное. Просьба была уважена.

Они поджали щеки руками и тихо, совсем тихо, запели однообразным монотонным голосом какую-то, грусть навевающую, песню... В ней было все: и тихие жалобы, и глубокая, но полная безусловной покорности судьбе, — печаль... И все это пелось тихо, заунывно, однообразно. Одни рабские жалобы, одни рабские сожаления, ничего более... даже и ропота не было, не то, что негодования... И лица всех приуныли... Так пели они полчаса... Содержание песни, как объяснил мне проводник: жалобы на белых; желание увидеть родной край (Африку), сожаление о братьях-невольниках, желание, чтоб им не так тяжело в цепях было и чтоб хоть солнце защитило их спины от плетей! (Так оно и защитит!)...

Не знаю на сколько я буду справедлив, но мне показалось, что характер этой песни мне несколько знаком... Те же жалобы заунывные, те же мольбы однообразные. Правда, у негров нет бестолково-разгульных, отчаянных песен... Вот и вся разница... Мы посидели еще полчаса и простились с добрыми хозяевами.

А стоянка чаша в Порто-Гранде, после Лондона, после французских портов, — была невесела. День до обеда на работе, а после обеда такая жарень станет, что лежишь себе в каюте и [153] как италиянский лаццарони, ничего не делая, лакомишься в волю апельсинами и бананами. Часов в 6, когда жар спадет и солнышко уже к заходу склоняется, я всегда съезжал на берег, доставал лошадь, правда, преплохую, — хорошей здесь и не достать, — и отправлялся кататься по пустым, печальным горам. Обыкновенно целию прогулки был хорошенький домик английского консула, построенный (уж таковы оригиналы англичане) на самой верхушке одной высокой горы и казавшийся очень миленьким оазисом среди гор, покрытых песком. И маленький садик, заботливо разведенный у дома, такой роскошью казался среди этой безжизненности... Так проездивши часов до восьми, зайдешь к кому нибудь из негров в гости, а после и домой.

— Ну что, я думаю, вы скучаете здесь, спрашивал я как-то одного португальца, содержателя гостинницы и поставщика провизии, господина лет тридцати пяти, с выжатым, желтым лицом и острыми серыми глазами.

— Да, не веселюсь... да что делать... Впрочем, у меня здесь жена и дети... Я еще здесь недавно; всего два года... Пробуду еще три и вернусь в Лисабон.

— Значит, сорвалось как-то у меня с языка, вы в пять лет состояние сделаете?

Желтый господин улыбнулся на мой нескромный вопрос и проговорил: «может быть».

И даже наверно, добавлю я, потому что этот барин обманывает безбожно, что имели несчастие испытать и мы.

Как-то раз мы и на американский корвет ездили отдать визит. Американцы были любезны очень, гостеприимны до крайности.

Когда они увидели нашего молоденького X*, то не верили, что он офицер и вахтой командует.

— В эти года, откровенно сказал один красивый седой лейтенант, я еще учился, а не учил.

Американские офицеры опытны и знающи и всякое повышение у них дается за заслуги и в то же время по вакансии. Примером этому служит то, что знаменитый Мори, человек уже пожилой, еще недавно сделан комендором, пробыв лейтенантом довольно долгое время.

До нашего ухода Vandalia снялся с якоря и ушел на мыс, а 28 декабря и мы, уже готовые, вытянувши такелаж, взявши угля, фруктов и двух милых обезьян, — поставили паруса, подняли [154] якорь и вышли из бухты с свежим пассатом, чтоб идти, далеко, идти — прямо в Зондский пролив, не заходя на мыс Доброй Надежды, пробыть долгое время не видавши берегов и в волю поскучать на этом длинном переходе и в волю испытать тех испытаний, которые составляют часто истинные наслаждения для моряка pur sang по рецепту Купера...

Уж Порто-Гранде скрылся за островами, а мы ему даже и «прощай» не сказали.:. Такой он не симпатичный!

К. М. Станюкович.

Текст воспроизведен по изданию: Мадера и острова Зеленого Мыса. (Еще глава из очерков морской жизни) // Морской сборник, № 6. 1864

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info