СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАЛИНОВСКАЯ Е.

В СТРАНЕ НЕГУСА

(См. сентябрь, стр. 316.)

(Окончание.)

Когда-то существовал обычай, по которому император должен был каждые семь лет менять свою резиденцию; потому-то Адисс-Абеба насчитывает не более десяти лет существования и напоминает наскоро раскинутый лагерь.

Масса народа живет прямо в палатках. Купцы и приезжие из провинции вассалы становятся лагерем на окраине города, - и, как большие, белые абиссинские лилии, выростают на равнинах Аддис-Абеба круглые, белоснежные абиссинские шатры и остроконечные палатки. Улиц в этом городе не существует. Причудливо извивающиеся тропинки ведут к центру города, к дворцу негуса - «геби», как его называют, - и к базару: два пункта, в которых сосредоточена вся абиссинская жизнь.

На базаре, под открытым небом, под палящими лучами солнца, [302] в страшной духоте и жаре, продается все необходимое для абиссинской жизни. Галасские крестьянки приносят из ближайших деревень масло в плетеных корзиночках, особого приготовления, смешанное с травами и отвратительно пахнущее. Помещики-феодалы присылают сюда на продажу свой рогатый скот, быков и баранов, а также мулов и лошадей. Здесь же продают «бербери», красный кайенский перец, без которого немыслимо ни одно аббиссинское блюдо. Темнокожие, темноглазые, дикие галаски предлагают плетеные корзины и темные, глиняные амфоры различных величин, так сказать, мебель и посуду абиссинцев. Тут же продаются и европейские товары - белый коленкор-абуджидит, который в огромном количестве вывозится из Америки, и который в последнее время абиссинцы стали предпочитать своим мягким и тонким ручным тканям. Яркие бусы и тонкие филиграновые серебряные украшения абиссинской работы аккуратно разложены на плетеных корзинках, вместе с разноцветными шелковыми материями, употребляемыми для парадных костюмов. Копья, щиты, деревья для построек, дрова и даже эмалированная посуда, которую продают предприимчивые армяне, и которая составляет предмет вожделения для каждого абиссинца, - все это навалено грудами, в самом живописном беспорядке. Здесь же, на базаре, продают мелкую разменную монету, т. е. куски соли. Крупной монетной единицей является талер, который издавна чеканится в Австрии, и стоимость его приблизительно равняется нашему рублю. Большой развесистый баобаб стоит посреди площади - это абиссинская виселица, но теперь в час базара к нему привязывают лошадей и мулов, и абиссинцы мирно толкуют в тени его о своих делах. Вокруг площади расположен ряд харчевен. В них торгуют тейчем, а также любовью, так как содержательницы этих харчевен занимаются проституцией, - институт, впрочем, очень немногочисленный в Абиссинии. И надо всем этим стоит облако густой пыли и совершенно специфический запах, «l’odeur des colonies», как его называют французы, от которого непривычному человеку делается дурно; это - запах прогорклого масла, которым обильно, почти повсеместно в Африке, смазывают волосы и голову, вероятно для того, чтобы предохранить их от действия солнца. Особенное оживление царит на базаре в субботние дни. С восходом солнца, в шесть часов по нашему счету, а по абиссински - в час, уже кишит человеческий муравейник; по маленьким улицам-тропинкам направляются и конные и пешие к базару. А кому незачем идти на базар, тот сидит тут же на низкой, сложенной из камешков, ограде своего домика и толкует с соседями или останавливает знакомых прохожих. [303]

- За сколько купила рубашку?

- Талер и две соли.

- Что так дорого?

- Фаранжи камиз (иностранная рубашка), - отвечает темнокудрая красавица и с гордостью показывает приятельнице простроченную на машине, белую коленкоровую рубашку. Маленькая девочка, лет восьми, вертится тут же и с завистью рассматривает филиграновую серебряную шпильку, купленную кокетливой дамой на базаре. Худенькая и тоненькая, она, тем не менее, носит за спиной привязанного куском кожи братишку, а вечером, когда она уложит его спать, ей на спину привязывают «гомбо» - темную глиняную амфору, и она несколько раз должна спуститься к реке и принести домой воду. Ей страшно надоели и братишка, и гомба, и она мечтает, что когда ей будет четырнадцать лет, она выйдет за какого-нибудь башу или баламбараса, у нее будут невольники, а она только от нечего делать будет заниматься изящными рукоделиями, плести цветные корзиночки и тянуть на веретене тонкую, как паутина, пряжу. Или, вот как эта знатная дама, в фиолетовых чулках и черном шелковом бурнусе, которая едет сейчас по улице, окруженная своими прислужницами, отправится она с визитами к своим знакомым, и ее слуги и рабы будут прокладывать дорогу сквозь густую толпу, а дорогой, толстый мул, покрытый вышитым чепраком, будет блестеть серебряной сбруей на солнце. А теперь тут же при дороге играют ее маленькие полуголые братья и сестры, и мать бранится и ссорится с мужем из-за дешево проданного барана, не обращая ни на кого внимания. Маленькие ослики, нагруженные сеном и соломой, проталкиваются сквозь всю эту публику, которая болтает и смеется. Они глубоко сосредоточены и торопятся поскорее донести груз и вернуться к себе домой; им нет дела до этого великолепного «фаранжи» (европейца), в каске, окруженного верховыми слугами, который с таким негодованием кричит на старого галаса, их хозяина, загораживающего ему путь своими дурацкими ослами.

Дворец или «геби» - этот другой центр и средоточие абиссинской жизни, расположен на небольшой возвышенности, откуда открывается вид на всю Адисс-Абебу. Он представляет ряд двориков, окруженных изгородью, в которых находятся дворцовые службы, а в самом центре внутренние покои императора, или так называемый «эльфин». У внешней изгороди сидят оруженосцы и слуги мелких вассалов, маленьких людей, которым приходится спешиваться у первых ворот дворца. Тут же толкутся греки и [304] армяне, которых абиссинцы не считают за настоящих иностранцев, и относятся к ним несколько презрительно.

Но вот с противоположной горы быстро спускается многочисленное войско. Легким гимнастическим шагом бегут вооруженные с головы до ног, белые, как снег, воины, гарцуют на изукрашенных серебром конях всадники, и на муле-иноходце, покрытом вышитым чепраком, в самом центре величественная фигура раса (владетельного князя). Он закрывает своим белым плащом нижнюю часть лица, чтобы дыхание его не было осквернено дыханием этой черни. Он спешит к императору. Почтительно расступаются ликторы, охраняющие вход, и опускают прутики перед его свитой. Через ряд бесчисленных дворов, обнесенных плетеными колючими изгородями, проникает рас со своей свитой до последних ворот, за которыми находятся внутренние покои - «эльфин». Только здесь он спешится и в сопровождении одного, или двух приближенных, войдет во внутренний двор. Правда, как знак особого благоволения, как показатель чрезвычайной близости к престолу царя царей, позволяется немногим лицам въезжать на муле во внутреннюю ограду. Я помню, какой гордостью и величием преисполнились мои слуги, с каким жестом высокомерного презрения оттолкнули они ликторов, когда вследствие некоторых услуг, оказанных императору, нас удостоили этим знаком высочайшего благоволения.

На всех этих двориках толпятся самые разнообразные лица, ожидая часами, а иногда и месяцами возможности проникнуть в «эльфин» и получить аудиенцию от императора. Начальники отдельных провинций, баламбарасы, т. е. офицеры абиссинской армии, всевозможные административные лица, смотря по званию и положению, располагаются в той или иной ограде. На внешнем дворике живописными группами сидят оруженосцы, положив у ног тяжелый щит из бегемотовой кожи, украшенный серебром, и ружье своего господина, завернутое в пурпуровый чехол. Высокие геркулесы-негры держат на поводу лошадей и мулов, и без умолку льется трескотня и смех, потому что абиссинец болтлив и общителен. Во внутренних оградах прогуливаются, изящно задрапированные в белые тоги, их господа, и так же сыплется, как горох, их гортанная речь, и так же, через каждые два слова, слышится «Джанхой», т. е. повелитель, имя, которое наиболее часто употребляют абиссинцы, говоря о негусе. Все они ждут, не появится ли белоснежный, легкокрылый паж Эльфин-Ашкер из внутренних покоев дворца, с изысканно цветистым приветствием предлагающий следовать за ним в самый эльфин. [305]

На низкой софе, устланной восточными коврами, в сумраке высокого круглого зала принимает император европейцев и абиссинцев. Император Менелик был в высшей степени интересной политической фигурой. Он воплотил в себе все характерные черты большого государственного деятеля средневековья. Этот «собиратель земли абиссинской», долгие годы боролся с мятежными феодалами, и ему удалось закончить дело, начатое еще его предшественником, негусом Феодором-Иоганессом и объединить разрозненную, раздираемую смутами страну, под своей властью, а также восстановить величие Абиссинии, которым она пользовалась в XVIII в. - в апогее своей славы. Он расширил пределы империи, благодаря завоеванию Каффы до озера Рудольфа, а счастливый исход итальянской кампании еще более укрепил его трон. Но прекрасно понимал старый император, какими опасными союзниками являлись его же вассалы, стоявшие во главе преданных им войск. Многих из них удерживал он при своем дворе, как дорогих гостей, а иногда и попросту, как почетных пленников. Предлоги для этого были самые разнообразные. Так, например, когда умер рас-Маконен, король Харара, спешно призвал император Деджача-Демисье, начальника галасской конницы и владетеля богатых золотом земель, и с грустью заявил ему, что тень покойного раса тревожит его во сне и вопиет о мщении, так как немало сделал зла при жизни Деджач-Демисье покойному расу. И с большими извинениями, и очень сожалея, приказал старый негус наложить на Деджача и его супругу золотые цепи. На самом же деле просто побаивался Джанхой страшно любимого, великодушного и популярного Деджача.

Тяжело иногда приходилось старому негусу, так как он воплощал для своего народа не отвлеченное понятие о царской власти, а как библейский царь, должен был показываться во всем блеске и великолепии, чтобы поддерживать свою популярность. Я помню, как четыре года тому назад, только что оправившийся от первого, сравнительно легкого удара, Менелик давал «гебыр», т. е. пир народу. В огромную залу дворца - «адерраш» впускали ликторы с утра толпившийся у высоких дверей народ. Быстро наполнилось огромное, вмещающее несколько тысяч человек, помещение, и когда все уселись вокруг низких, плетеных столиков, пурпуровая завеса в глубине зала раздвинулась, и под вышитым золотом балдахином, окруженный могучими расами и военоначальниками, предстал перед своим народом все еще величественный, старый Лев. И в позе, и в посадке головы негуса, было, действительно, что-то львиное. Какой-то добродушной силой веяло от всей его [306] дряхлеющей, но все еще могучей, фигуры. Весело и радостно смотрел царь царей на свой народ в то время, как дворцовые слуги обносили пирующих сырым мясом и острыми уотами, а большие рога, наполненные тейчем, передавались из рук в руки, и все оживленнее и веселее становились гости. На смену им должны прийти другие. Еле сдерживают ликторы нетерпеливую толпу, которая волнуется на площади в ожидании своей очереди. И до позднего вечера пировал Джанхой со своими воинами, а потом насыщенные, слегка навеселе, отправились они в город и рассказывали, что император все также бодр и величествен, и слухи об его нездоровье только одни бабьи сплетни. Но еще утомительнее в последнее время были для Менелика приемы иностранцев. Когда-то они приезжали к нему запросто, как добрые друзья, и привозили ему занятные, а подчас и полезные подарки. Попросту принимал их Джанхой. Рассматривал разные диковинные штуки и приспособления, вывезенные из Европы, пробовал вместе с ними ружья, заставлял шить при себе сапоги, присутствовал при операциях и даже стремился ввести некоторые новшества и усовершенствования при своем дворе. Но все круто изменилось в последние годы. После итальянской войны европейские державы понаслали своих дипломатов, людей довольно таки бесполезных, с точки зрения старого императора, которые только сеяли смуту и постоянно угрожали негусу разными политическими осложнениями. Подозрительно стал относиться Менелик ко всем вновь приезжающим иностранцам. Когда русский доктор, только что приехавший в Адисс-Абебу, представился ему в форме министерства иностранных дел, император принял его чрезвычайно сухо и только потом объяснил, что он думал, что ему прислали еще одного лишнего дипломата-чиновника.

Бывали случаи, когда надо было Менелику показать слегка свои львиные когти перед этими приезжими гостями. Он устраивал тогда огромные парады и чуть ли не пол армии стягивал на равнину Адисс-Абебы. И дикие всадники, с львиными гривами на головах, залитые золотом и серебром, в развевающихся звериных шкурах, делали примерную аттаку перед шатром негуса, в котором он принимал почетного гостя.

И вот после тридцатичетырехлетнего царствования, этот непобедимый Лев от колена Иуды, как значится на его печати, сломлен был тяжким недугом и разбит параличом и где-то вдали от трона и власти должен был влачить жалкое существование. Почти одновременно с низложением Джанхоя умер и его старый друг и сподвижник Афа-негус «Уста императора». Таков титул верховного судьи Абиссинии и, как второму лицу в империи, ему полагалось во всех [307] торжественных случаях находиться по правую руку негуса. Когда-то, будучи еще молодым человеком, выступал старый Афа-негус в качестве адвоката пред лицом Джанхоя, и так искусен он был в словах, что повелителю Абиссинии приходилось почти всегда оправдывать клиентов молодого адвоката. Это блестящее красноречие порядком таки досаждало негусу, и, желая уничтожить противника, он однажды, сильно раздосадованный, заявил ему: «Защищать легко, - попробуй-ка обвинять; назначаю тебя Афа-негусом и, как «Уста императора», ты будешь судить наряду со мною». Любил старый негус самолично творить правосудие и каждую среду и пятницу на одном из внутренних двориков дворца, на высоком помосте, окруженный расами, чинил царь царей суд и расправу.

К нему, как к высшей инстанции, апеллировали недовольные.

Перед помостом с восходом солнца с шести часов утра уже галдят адвокаты и их клиенты, а также толпа добровольных свидетелей, потому что, если абиссинцу не о чем и не с кем тягаться, то, по крайней мере, он старается выступить в качестве свидетеля, - столь велика страсть к сутяжничеству в Эфиопии. Но вот появляется император, за ним несут Фата-Негист («свод законов»). Он дает знак, что заседание открыто. Быстро перебросив через руку тогу, выступает истец. Он принимает картинную позу, полную достоинства и благородства, и в длинной речи излагает дело. За ним следует обвиняемый, свидетели, каждый по мере сил и возможности старается превзойти другого в изысканности выражений, в красоте и пластичности жеста; и знойное абиссинское солнце изукрашивает причудливыми махровыми цветами красноречие адвокатов. Только тогда, когда который-нибудь из них переходит границы, дозволенные цензурою, ликторы, по знаку - негуса, слегка ударяют его прутиками и несколько охлаждают пыл зарапортовавшегося защитника. Через минуту он, впрочем, как ни в чем не бывало, продолжает свою слегка прерванную речь.

Любовь к тяжбам так велика, что в свободное время устраивается нечто в роде словесного турнира. Сколько раз приходилось мне видеть, как после долгого, утомительного перехода, усевшись возле костра, устраивали мои ашкеры примерное судбище. Выставлялось какое-нибудь положение, какой-нибудь гражданский иск; из числа играющих один брал на себя роль истца, другой - роль ответчика. Выбирали адвокатов и судей, и, как в настоящем абиссинском производстве, и обвиняемый и истец за справедливость своих притязаний ручались залогом. Сидя на корточках, освещенные заревом костра, молча слушали смуглые судьи блестящие, длинные речи [308] и потом большинством голосов решали, за кем осталась победа и кто выиграл залог.

Но самое замечательное в абиссинском судопроизводстве - это институт следователей по уголовным делам. Должность эта в большинстве случаев наследственная и переходит из рода в род. Такой следователь, или «леваша», имеет в своем распоряжении несколько мальчиков лет 10-11. Когда надо обнаружить преступление, он дает им выпить особо приготовленный напиток; ребенок впадает в состояние сомнамбулизма и леваша, вместе с ясновидящим, отправляется на розыски преступника. За ребенком и за левашей следует всегда масса народа; и когда мальчик в припадке падает перед каким-нибудь домом, леваша объявляет, что здесь и живет преступник. Замечательнее всего, что громадное количество преступлений раскрывается таким способом. Возможно, что во всей этой процедуре леваши, главную роль играет его опытность и наблюдательность, тем более, что леваши почти всегда люди очень хитрые, имеют большой круг знакомых и очень ловко расспрашивают потерпевших и свидетелей об обстоятельствах дела.

За убийство полагается месть родичей. Им в руки, после приговора императора, отдают преступника, и они сами совершают над ним казнь. Клятвопреступнику отрезают язык, за грабеж отрубают руку. Но кровавый закон абиссинский, жестоко карая злодеяния, не знает пыток и ненужных жестокостей. Он суров и прост, как суровы и просты сердца и самих абиссинцев.

* * *

Вместе с Джанхоем удалилась в изгнание и когда-то горячо любимая им императрица Таиту.

«Красивая женщина дороже короны», гласит абиссинская пословица. Так думал и император Менелик, когда четверть века тому назад развелся с первой своей женой, принцессой Бофана, и положил к ногам Таиту свое Шоанское королевство. Давно образ «светлейшей из жен» тревожил мечты Менелика, еще в то время, когда он был юным заложником императора Феодора и каждую минуту боялся не только за свою судьбу, но и за свою жизнь.

Презрительно относилась Таиту к ухаживаниям «муча» (молокосос), так называла она в ту пору Менелика. В женихах у нее недостатка не было: ее удивительно светлый для абиссинки цвет лица даже в старости возбуждал восхищение окружающих, а во дни молодости это делало ее первой красавицей Эфиопии. Из отдаленных провинций приезжали владетельные расы и добивались ее [309] руки, так как столь поразительная белизна кожи свидетельствовала не только о красоте, но и о чрезвычайной знатности ее рода. Четыре раза была замужем Таиту прежде, чем стала женой Менелика. Редко заключаемый в Эфиопии, нерасторжимый церковный брак увенчал этот союз перед лицом вечности: таинство брака соединяет абиссинских супругов не для земной жизни, а для жизни будущего века. Этот церковный брак в противоположность гражданскому, единственному распространенному в стране, ненарушим и после смерти одного из супругов: оставшийся в живых, в большинстве случаев, принимает схиму.

Надменная и властная от природы, сделавшись императрицей, Таиту окружила себя дымкой таинственности и недоступности и все неохотнее и неохотнее принимала европейцев: получить аудиенцию у императрицы считалось в последние годы знаком величайшей милости. Впрочем в этой нелюбви к европейцам сказывалось скорее всего стремление обуздать чересчур разыгравшиеся европейские аппетиты.

Надо сознаться, что единственным предрассудком этой «невежественной грубой ханжи», как принято было называть императрицу в дипломатических кружках Адис-Абебы, было вполне понятное желание сохранить за Абиссинией свободу и независимость. Недаром, во время переговоров, за которыми последовала итальянская война, так решительно заявила императрица маркизу Антонелли, что не допустит взять под опеку ни себя, ни государя Абиссинии. Победоносно закончилась война эта с Италией, в которой Таиту принимала деятельное участие и даже сама командовала огнем своих батарей. Еще более укрепилась власть «Итые» (императрица), и вряд ли приходило ей в голову, что ненавистные - «фаранджи» одержат верх над нею и скоро низвергнут ее с высоты престола. Казалось, никогда могущество императрицы не достигало такого апогея, как три года тому назад, когда в последний раз выезжала она в Баромеду на свидание с итальянским губернатором, для заключения окончательного договора по пограничному вопросу. По дороге ей воздавали более почестей, нежели императору, который, со своими войсками, в сопровождении Абуны (митрополита) и Афа-негуса, шел впереди на расстоянии двух-трех часов пути.

Медленно движется армия Таиту. Высоко вздымаясь над целым лесом копий, фиолетовый зонтик, расшитый золотом, указует на присутствие Итые среди ее воинов. Невидимая, огражденная от посторонних взглядов, стеной своих «афене» или телохранителей, едет «Свет Абиссинии» (имя императрицы, которое значится на ее печатях). [310]

Она с ног до головы закутана в белое, как снег, покрывало. Черная шелковая мантия ниспадает с плен и покрывает седло и ноги. Ее залитого золотом мула поддерживают огромные баламбуи (конюшенные), - кажется, что они несут Итые на своих могучих плечах, подобно какому-то священному изображению на золотом пьедестале. Вслед за ней, облеченные в такие же белые тоги и окутанные в черные мантии, одна за другой следуют надменные «озеро» (принцессы). И не властью и деспотизмом, а чем-то глубоко мистическим веет от этого шествия абиссинских жен во главе со своей повелительницей, от этих точно изваянных фигур всадниц и от суровых лиц воинов, которые бережно, как нечто бесконечно хрупкое и драгоценное поддерживают их и почти несут на руках, «дабы не преткнулись они ногою о камень».

И благовестью звенит с окрестных холмов радостный крик: «А-ли-ли-ли». Заливаются женщины и дети, воздев руки к небу. «А-ли-ли-ли, вот идет наша царица, наша родная царица». Разносится, как звон по воздуху, этот немолчный крик, которым сбежавшиеся отовсюду жители приветствуют императрицу.

Но вот какой-то смельчак отделяется от толпы, прорывает цепь телохранителей и бросается под ноги мула Итые.

- Абиеты абиет! - кричит распростертый на земле человек, раздирая на себе одежды.

«Свет Эфиопии» знаком останавливает шествие.

- Я твой слуга, твоя собака, я убивал с тобой в бою итальянцев. Я отбил два копья, я с тобою умру.

И вслед за тем следуют жалобы, что императрица ничем не наградила своего бедного слугу, что у него нет ни клочка земли.

- Кто поручитель? - спокойно спрашивает Итые.

Из толпы придворных выходит поручитель, который должен будет на стоянке подробно изложить дело. И опять движется прерванное шествие, а проситель становится в хвост процессии, где едут прислужницы, поварихи, женщины, готовящие тейч, походная кухня, заведующие гардеробом и т. п.

Тяжело ехать грузной Таиту, но всякие жалобы были бы неуместны, и только близким заметно, какою радостью засветятся глаза императрицы, когда она, наконец, достигнет зеленого шелкового шатра, разбитого почти подле шатра императора. Быстро, точно из земли, выростают вокруг ее палатки белые шатры ее свиты: военный дом императрицы занимает всегда левое врыло армии.

Вечереет. Солнце уже не палит так сильно, и со всех сторон тянутся к лагерю вереницы людей с дарами. «Почему пришел ты на своих ногах, а не на своих руках», говорит [311] начальник области своему вассалу, пришедшему к нему с пустыми руками; так как каждый вассал должен приносить «дурго», т. е. все необходимое продовольствие своему господину. Таков обычай страны. И широкой рекой текут обильные приношения в императорский лагерь. Несут корзины с хлебом, покрытые пурпуром, гонят стада быков и баранов, идут женщины с тяжелыми, глиняными амфорами на головах, наполненными тейчем, или с вязанками дров за спиной, рысцой бегут маленькие ослики, нагруженные сеном и овсом, подгоняемые нагими ребятишками, а за ними опять и опять человеческие фигуры, согбенные под тяжестью даров, бесконечной вереницей вырисовываются на ясном вечернем небе, точно живая фреска, изображающая приношение царям во дни фараонов.

Но не только участвовала в походах Итые, и в обыкновенное время принимала она деятельное участие в делах государства. Скоро поняла императрица, что все европейские новшества, вводимые Менеликом и необходимые стране для ее дальнейшего развития, вооружат против императора приверженцев старого порядка. И вот эту-то старую абиссинскую партию и духовенство и группирует вокруг себя Таиту.

С утра до вечера толпятся в ее покоях, как и в покоях императора, самые разнообразные лица абиссинской администрации, высшее духовенство и владетельные князья. Рой молодых девушек, фрейлин императрицы, в белых, высоко подпоясанных туниках, точно хоровод, спустившийся с греческой вазы, окружают альгу (диван), устланную драгоценными коврами, на которой сидит старая Итые. Их смуглые, тоненькие ручки, с ладонями, окрашенными в пурпур, шаловливо играют с маленькими собачонками и кошками, любимыми животными абиссинских дам.

Кокетливо блестят черные глаза и сверкают белые зубки сквозь, пожалуй, чересчур пышные пунцовые губы, с интересом рассматривают они посетителей, среди которых немало завидных женихов, да к тому же Итые большая любительница заниматься сватовством. Замужние дамы в длинных, волочащихся по земле тогах, гордые «озеро» (принцессы) приезжают сюда устраивать судьбу своих близких, а те, которые помоложе, зачастую и свою собственную. Гражданский брак, наиболее распространенный в стране, расторгается очень легко той и другой стороной, а церковный - большая редкость.

Закон разрешает вступать в церковный брак только после четырех лет сожительства в гражданском браке. Я помню, как на выраженное мною удивление по поводу столь странного для [312] европейца запрета, старый абиссинский законник очень мудро заметил мне: «Зачем мешать Бога в дело, которое вы сами не разобрали. Как еще ты уживешься с женой, а в преходящее земное дело вы всуе запутали имя Божие».

- «А дети?» Дети при разводе - это чисто европейский вопросу непонятный абиссинцам. Дети есть благословение Божие. Ребенка надо воспитывать там, где ему лучше. Каждый ребенок, законный или незаконный, - это счастье и благополучие для дома. «Приемыш поддерживает порядок в доме», гласит абиссинская пословица. К детям, рожденным вне брака, к свободной любви девушки, абиссинцы относятся чрезвычайно спокойно. Что же тут позорного иметь ребенка? «Мой внук», - говорит император и с любовью показывает на мальчика, рожденного его дочерью вне брака, от какого-то простого воина. Конечно, замуж за этого простого человека она не вышла, - она замужем за богатым владетелем, расом Буксой, но ребенок наследует все права матери.

Гражданский брак заключается при особого рода судье. Вступающие в брак должны объявить свое имущество. При разводе имущество делится пополам, и муж обязан давать на воспитание ребенка, если ребенок остается при матери.

Положение женщины в Абиссинии вообще чрезвычайно почетное и в этом отношёнии особенно характерны слова абиссинского мыслителя XVI-го века Зара-Якоба. «Не может исходить от Создателя женщины закон о, так называемой, женской нечистоте, которая также установлена премудростью Творца; это делает тяжелым брак и всю жизнь женщины, мешает воспитанию детей и попирает любовь». Выходя замуж, женщина сохраняет знатность своего рода. Очень часто, после отца, она наследует жалованную землю и является ее управительницей, тогда как муж остается простым «маленьким» человеком, и на всех оффициальных приемах выступает одна жена. Тип, как называют французы, maitresse-femme, чрезвычайно присущ абиссинским дамам, что отнюдь не мешает их мужьям быть суровыми, твердыми воинами. При знатных абиссинских дамах всегда состоит целый рой священников, так как они очень религиозны, большие постницы и молельщицы, а также любительницы богословских споров. Эти споры, впрочем, главным образом касаются единства естества Медани-Алем (Иисус Христос). Абиссинцы монофизиты и митрополит их - Абуна, ставленник Коптской церкви. Абуна, пользуется почти такой же властью, как император; в его руках страшное орудие для религиозного абиссинца - отречение от церкви, и потому зависимость в этом вопросе от Египта чрезвычайно тяготит абиссинцев; много раз [313] обращались они к России с просьбой рукополагать им епископов, но, в силу каких-то соображений, им было отказано в этом.

В тени священных рощ, окружающих круглые абиссинские церкви, в белых тиарах на головах, обмахиваясь от мух опахалами из жирафовых хвостов, целый день проводят аббы (священники) и дабтары (ученые книжники) в чтении молитв и житий святых. В тени же церковных оград, приютились и абиссинские кладбища; под мясистыми ветвями колкуалы и огромными вековыми можжевельниками разбросаны маленькие домики, которые знатные абиссинцы строят над могилами своих близких. В этих часовенках живут благочестивые старцы-отшельники и молятся о поминовении души умерших и о прощении их прегрешений. А родственники покойных доставляют им необходимое пропитание. Во время поминок «таскар», в годовой день кончины, также полагается устраивать обед духовенству и беднякам, чтобы почтить память умершего.

Велико таинство смерти, и не следует приносить известие о смерти близкого лица днем, при сиянии солнца. Осторожно будят спящего и под таинственным ночным покровом сообщают ему скорбную весть. И, разодрав одежды свои, облекается он в грязные ткани, и страшными воплями оглашается дом. Особенно раздирающие душу крики испускают женщины, и, как в давно минувшие времена, эти плакальщицы распускают волосы и ногтями раздирают себе грудь и лицо. С уважением относятся соседи и знакомые к той из них, которая не пожалела себя в припадке скорбного экстаза. «Какая удивительная девушка, - говорят они, - как убивалась по своем брате, до опухоли наколотила грудь камнями».

Суровые посты, молитвенные ночные бдения в чрезвычайном ходу у абиссинцев; и часто, возвращаясь из какого-нибудь европейского дома поздно ночью, видишь, как сияют огнями круглые абиссинские церкви и слышишь монотонное пение дабтаров, а около церковной ограды стоят мулы и сидят оруженосцы, ожидая своих набожных господ.

В Великую Пятницу, в день отдания «поста» собираются причты всех церквей Адис-Абебы в Геби (дворец) и здесь, в присутствии знатных абиссинцев и европейских представителей, совершают они торжественный, священный танец; медленно запевают дабтары вдохновенную импровизацию, ее подхватывает хор, ударяя в такт высокими посохами, на которые опираются во время богослужения. Длинный, громадный барабан отбивает ритм, но мало-помалу ускоряется темп пения, звуки барабана становятся чаще и сильнее, звенит серебряный систрум (музыкальный инструмент - род [314] колокольчика), и неподвижная вначале группа певцов начинает колыхаться, и все быстрее и быстрее раскачиваются в такт певцы, и ростет их экстаз, и вдохновением горят глаза, обращенные к небу. Аббы, в парчовых мантиях, золотых тиарах, присоединяются к движению певцов. Вытянув руки, то поднимаясь на носках, то опускаясь и приседая, плавно двигаются они в священной пляске, подобно тому, как плясал Давид перед ковчегом завета.

Но не одни священные танцы, а и многие другие обряды - обряд обрезания, запрещенное мясо, завеса в храме, скрижаль завета, хранимая в Аксуме, когда-то будто похищенная из Иерусалима, свидетельствуют о несомненном влиянии древне-иудейского царства на Эфиопию. Оттуда заимствовали абиссинцы свою первоначальную культуру и религию, и оттуда же, как гласит предание, привезла царица Савская родоначальника абиссинской династии. Но прямого закона о престолонаследии нет в Абиссинии. Каждый потомок Соломона и царицы Савской имеет право на престол. И с трудом удалось Менелику объявить наследником своего внука - Лича Иассу, сына его дочери и раса Микаэля, могучего правителя Уоле. Но удержит ли в руках своих власть нежный и слабый Лич, коронованный так недавно Негусом-Негистэ всея Абиссинии, или мятежные вассалы, поддерживаемые и подстрекаемые доброжелательными европейцами низвергнут этого молодого «льва от колена Иуды», и опять распадется Абиссиния на ряд фиефов, а по дороге будут грабить караваны и убивать путешественников, и тогда уже на законном основании можно будет придвинуть со всех сторон европейские войска и поделить этот лакомый кусок.

Возможно, что таков железный закон цивилизации, и только по свойственной женщинам сентиментальности, а, может быть, и в силу того, что во время тяжелой болезни Иассу я успела привязаться к этому милому и доброму ребенку, мне хотелось бы, чтобы 28 веков самостоятельного существования Абиссинии не были смыты нахлынувшей европейской волной и чтобы по всей стране долго звучала торжественная клятва «Иассу Имут!» как во дни его деда звучала «Менелик Имут!»

Екатерина Малиновская.